Как-то мы сидели у Юры дома, в тесной кухоньке. Уже пропустили по паре рюмочек, и я, осмелев, задала мучивший меня вопрос: “Вот за это вы боролись, за это сидели в психушке и лагере, за то, что сейчас?” Разговор тот был весной 2011 года, за несколько месяцев до Юриного ухода.
Повисла пауза. Юра не просто подбирал слова, он собирался с мыслями. Я обычно старательно избегаю передавать прямую речь, делаю это только тогда, когда уверена, что помню дословно. Это помню: “Грубо и пафосно говоря, за то, чтобы остаться собой. А вообще-то да – за свободу информации, сегодня интернет, и свободу въезда-выезда”.
В октябре 1994 года Георгий Владимов восклицал в письме Льву Аннинскому: “Россия сегодня – самая свободная страна! Но – это же не может длиться до бесконечности!..”
Мы перещеголяли всех философов, заткнули за пояс Аристотеля с Гегелем: мы, похоже, знаем, что такое бесконечность.
“Мы все учились понемногу…”
Никакой спорт, никакие развлечения и игры никогда не доставляли мне такого наслаждения, как чтение лекций. Только на лекции я мог весь отдаваться страсти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов, а существует на самом деле.
…В одну и ту же реку
Слова престижная, элитная школа в моем детстве еще не были в ходу. Не существовало и понятия частная школа – все школы были государственными. Но постепенно все менялось. А судьба приводила меня в школы в разных ипостасях: ученицей, затем учителем и, наконец, родительницей.
Образование я получила в школе, которая, наверное, заняла бы почетное место в рейтинге, если бы таковые составлялись в шестидесятых годах.
Во-первых, школа размещалась в самом центре Москвы, на тогдашней улице Станиславского (ныне Леонтьевский переулок). Сегодня это звучит гордо: у Тверского бульвара, а тогда Москва была маленькая и внутри Бульварного кольца густонаселенная, жили там люди без различия чинов и званий и по преимуществу в коммуналках. И школу выбирали (даже и не выбирали, в нее записывали) по единственному принципу – поближе, и все одноклассники добегали до дому минут за десять, не больше, а кое-кто заскакивал туда на большой перемене.
Но все-таки центральное положение школы выделяло ее из общего ряда. Например, во втором, кажется, классе к нам пришла настоящая американка – мулатка Кэрол, по поводу чего созвали экстренное родительское собрание, где было объяснено, что с ней дружить детям можно, потому что ее папа – корреспондент коммунистической газеты. Мы и дружили. С домом Кэрол у меня связаны три ярчайших потрясения: ей платили за то, что она мыла посуду и убирала комнату, у нее была морская свинка и роликовые коньки, а главное – она носила колготы и, бегая по классу, не прижимала к себе юбку, как делали мы, чтобы не вылезали поросячьего цвета байковые панталоны. А однажды – никогда не забуду – мы были допущены в святая святых, в кабинет ее отца, где стояла невиданная кожаная мебель и телевизор с большим экраном без привычной увеличивающей линзы, и смотрели, как Хрущев у трапа самолета обнимает слетавшего в космос Гагарина.
Но вскоре произошел переворот – школа получила приставку “спец”, и нас, не дожидаясь, как обычно, пятого класса, стали учить английскому языку, причем (большая новость для того времени) для этого поделили на три группы. Никакого отсева, как водится нынче, не проводили.
Около школы был пустырь, где еще до того, как мы надели уродливые коричневые форменные платья с черными фартуками и (надо же!) сатиновыми нарукавниками, началась стройка. Излишне говорить, что на стройплощадку ходить строжайше запрещалось, а потому все свободное время мы проводили именно там. Это в те годы было довольно экзотично – строили в центре немного. Ходили слухи, что возводят не просто дом, а какой-то чуть ли не секретный объект, что в целом оправдалось: был отгрохан один из первых домов для большого начальства, его окружили забором, поставили охрану, а дети членов ЦК КПСС вполне естественно стали учениками ближайшей, то есть нашей, школы.
Мне трудно сказать, обрадовало ли их появление наших учителей и директора, предполагаю – напугало: лишняя головная боль. Нам же было все равно. Справедливости ради скажу, что вели себя высокопоставленные отпрыски вполне скромно, выделялись мало, тех, с кем сошлись поближе, приглашали на дни рождения (а сын члена ЦК КПСС, занимавшего очень высокую должность, по дружбе делал за меня “форматки” по черчению – никак это искусство мне не давалось).
Но с появлением “детей ЦК” в нашу жизнь вошли многочисленные поездки: экскурсии по Москве и Подмосковью, летний подмосковный лагерь, месяц в Туапсе и автобусное путешествие по Кавказскому побережью и как венец всего – туристическая поездка в братскую Чехословакию.
Сотоварищи наши опять-таки ничем не выделялись, хотя случались курьезы. Одна из “дочек” между прочим сказала папе по телефону из Туапсе, что упала и подвернула ногу, и час спустя, завывая сиреной, к нам примчалась скорая помощь с бригадой хирургов из Краснодара, чтобы выяснить, что девочка только что ушла на прогулку в горы. И только однажды нам открылась изнанка номенклатурного бытия. Купив газету, учительница прочитала, что один из пап получил новую должность, и, на свою беду, рассказала об этом его дочке. У той началась настоящая истерика: поскольку перемещение было не по вертикали, а несколько в сторону, она не могла понять, повышение это или крах карьеры. В переговорном пункте долго не давали Москву, и изрядно напуганная наша учительница кричала телефонистке: “Немедленно соедините! Сейчас дети ЦК будут разговаривать!” А одна картина по сей день стоит у меня перед глазами. Папа приехал на вокзал проводить сына в очередное путешествие. Я оказалась в том же купе и видела трогательную сцену прощания. Отец стоял на перроне напротив окна, а справа и слева от него, точно вписавшись в оконную раму, навытяжку стояли двое в одинаковых пальто и, как мне показалось, с одинаковыми профилями. Такой двуглавый орел, только клювами вовнутрь.
Учили нас, наверное, хорошо – во всяком случае, при поступлении в вузы мы были вполне конкурентоспособны. Среди учителей были люди совершенно замечательные, всем им земной поклон, многим – царство небесное, но о них не хочется скороговоркой. Хотя опять-таки всякое бывало. Однажды наша преподавательница обществоведения взялась трактовать какое-то актуальное международное событие, и тут с задней парты кто-то негромко, но внятно сказал: “А Анатолий Максимович вчера совсем по-другому объяснял…” И всем ученикам десятого “Б” было понятно, что речь идет о комментаторе “Би-Би-Си” Анатолии Максимовиче Гольдберге, – всем, кроме училки.
Но про директора не могу не сказать. Григорий Иванович был человек огромного (или так казалось?) роста с громовым басом. Отличительными его особенностями были потрясающая память и феноменальная, малообъяснимая осведомленность. Обычно перед началом уроков он сидел на банкетке у входа на лестницу и подзывал к себе то одного, то другого ученика с такими вопросами: “Как там рука у бабушки твоей, Ольги Николаевны, гипс еще не сняли?”, “Приняли твою сестричку Танечку в музыкальную школу?” – и так буквально о каждом из нескольких сотен своих подопечных. Входя в класс (а вел он уроки истории), он неизменно говорил: “Садитесь, варвары и дикобразы”. Уже в старших классах до нас дошли слухи, что он когда-то был разведчиком; сейчас я верю, что так оно и было. (Почему-то подумалось о том, что в те времена “разведчик” и “шпион” четко стояли на разных семантических полюсах, наш мог быть только разведчиком, а их — шпионом. Не то теперь.)
Я проучилась все десять лет в этой элитной, престижной, победившей бы во всяческих рейтингах школе, совершенно этого не заметив. Сейчас она тоже входит в число таковых, с пристроенным бассейном и теннисным кортом.
А вот дом по соседству потемнел, увял, и я не уверена, что его нынешним обитателям легко и просто “устроить” в близлежащую школу своих чад…
Но под конец самое главное.
Мы окончили школу пятьдесят пять лет назад. И до сих пор встречаемся. И не по два-три человека, счастливо сохранившие, как бывает, школьную дружбу на всю жизнь. Мы занимаем банкетный зал ресторана, обнимаемся и через несколько минут уже видим вовсе не то, что отражают зеркала, да и ведем себя не как пожилые, состоявшиеся, часто многого добившиеся люди, а как шалуны-школьники. И это – счастье!
Знаете ли вы, что такое “слон” в исполнении учащихся секции водного поло – деток с ростом под два метра и неохватной шириной плеч? Они вспрыгивают на плечи друг другу, и на новую молоденькую учительницу в школьном коридоре движется горластая громада тел. При этом слон не шелохнется, не дрогнет, потому что у каждого элемента этой конструкции спортивный разряд не ниже первого. И происходит это в первую перемену первого сентября в первый день работы. А к следующей перемене выясняется, что “слоном” на тебя пошел именно твой класс: страшная директриса (а школьные директрисы, особенно для “молодого специалиста”, все страшные) благословила тебя классной руководительницей 9 “А” словами:
– Вы молодая, может, они с вами будут хотя бы на равных.
И, вспоминая это бледное благословение, понимаю, что ключевые слова здесь “хотя бы” – директриса боялась детей не меньше меня. Нет бы понять это тогда же… А я-то! Боже мой!
Подопечные мои были моложе меня всего на шесть лет, что уже а priori создавало некоторые проблемы. Но дополнительное психологическое давление на мои слабые нервы оказывало то, что я при своем среднем росте чувствовала себя лилипуткой: ладно бы мальчики-пловцы, так девочки в большинстве своем баскетболистки. Дело в том, что школа мне по распределению попалась элитная и тоже “спец” – спортивная при ЦСКА. Были в этом некоторые преимущества, в том числе материальные. Трижды в неделю тренировки у ребят были не только днем, но и утром, и уроки начинались позже, а в остальные дни в мои обязанности входило следить за оплачиваемой ЦСКА “самоподготовкой” (слово какое-то военное), по-простому – приготовлением домашних заданий.