Естественно, уроки достались мне в самых разных классах, поэтому “самоподготовки” тоже хватало, тем более что районные методисты любили нагрянуть на урок без предупреждения – и горе, если не оказывалось у тебя в тетрадочке подробного плана, начинающегося, согласно правилам, с до сих пор для меня таинственной “целевой установки урока”.
С ребятами я ладила на удивление хорошо. Хотя, конечно, всякое бывало. И довести могли. До белого каления. Когда хочется одного: шмякнуть тяжелым по башке. Во всяком случае, слов точно не находится. Выплескиваешь ярость записью в школьном дневнике. Как одна их моих коллег: “Хлопал под партой в ладоши ногами”.
Автор сей сентенции – учительница русского языка. Но в гневе. Нажим на первую букву “о”, угодившую под ударение, порвал бумагу. Какие тут правила? А с другой-то стороны: ну как словами передать движение? Как бедной учительнице “довести до сведения родителей” на узком нижнем поле дневника, в чем именно заключалось “безобразное поведение” нежно любимого чада, которое весь урок без устали колотило одной ногой об другую?..
А еще всякого рода “внеклассные мероприятия”! Только молодость, энтузиазм и изобретательность могли выручить и избавить меня и моих деток от многих чудовищных затей. Можно же, например, рассказ о раскопках Шлимана в Трое назвать требуемым “Вечером интернациональной дружбы”? Справедливости ради должна сказать, что в отличие от своих сверстников (а сравнивать было легко, потому что при ЦСКА была только параллель “А”), проводивших время во дворе или у телевизора, мои спортсмены были любознательны и жадно хватали информацию.
Что касается этой самой “внеклассной работы”, то опыт у меня уже был. Еще студенткой я работала в подмосковном пионерском лагере, где по регламенту требовались ежедневные “мероприятия”, приходилось изощряться. Правда, там львиную долю внимания приходилось отдавать элементарной безопасности: то девочки пошли за ягодами, вылезли через дырку в заборе и чуть не заблудились в лесу, то мальчик разбил голову, прыгнув “рыбкой”, как в бассейне, с бетонной тумбы на асфальт. А то и вовсе анекдотические случаи. Мой любимый. Младший отряд, детишки семи-восьми лет. На утренней линейке суровая старшая вожатая казенно-устрашающим голосом напоминает, что, мол, завтра воскресенье, могут приехать ваши мамы и папы, однако это вовсе не установленный родительский день, который через неделю, а потому мы их не пустим. И – грозя пальцем: “Кто родителей увидит – собирает вещи и с ними уезжает из лагеря”. В моем отряде рыдает мальчик: “Мама точно приедет, я ее увижу, а из лагеря уезжать не хочу-у-у”. Я успокаиваю его, обещаю увести на прогулку в дальнюю рощу. Но – как в воду он глядел. Мама находит наш отряд, а сыночек, закрываясь руками (“Я тебя не вижу!”), бросается наутек, ломая кусты. Мама – в крик, жалоба на меня начальнику лагеря. А мне наплевать на маму – мне бы ребенка найти…
Но вернусь в школу. На уроке все было хорошо, а вот в учительской… Подавляющее большинство коллег – “жены офицерского состава”, проживающие в общежитии военно-воздушной академии им. Жуковского, расположенной неподалеку. Представьте – всю жизнь по военным городкам, а тут наконец – столица. Одевались они по своим понятиям: летом – шелк и парча, зимой – кримплен (был такой ныне забытый материал, синтетический до неживого скрипа-шуршания при малейшем прикосновении), но непременно и круглогодично с люрексовым блеском. Соответственно форме и содержание. No comments!
И директриса:
– Ты учитель истории – идеологический работник. И язык у тебя подвешен, от запятой можешь продолжать. Того и гляди пойдешь на повышение. Я выбила в райкоме партии квоту…
– Да я…
– Дура, ты еще молодая, понимала бы, тебе ж добра желают.
Ушла, захлопнув за собой дверь, и вдруг я услышала, как ключ повернулся. Это она заперла меня в пустовавшем классе (мол, посиди, подумай хорошенько) с листом бумаги и перьевой ручкой с фиолетовыми (непременными для заявлений о приеме в партию) чернилами. Пришла со звонком через сорок пять минут. Молча забрала чистый листок и ручку. С того дня мне в школе было не жить. Ясно это было нам обеим. Год заканчивался, и директриса с легкой душой готова была поставить разрешающую визу на моем заявлении об уходе, что, впрочем, должен был утверждать городской отдел народного образования, поскольку из моих барщинных трех лет как “молодого специалиста” прошло только два.
Но до этого мой класс должен был сдать экзамены, благополучно преодолеть выпускной бал. Проблем и хлопот миллион, душа болит, а в высоком кабинете я уже персона нон грата.
И, как всегда в такой момент, начались неприятности. От страха ошибиться запорола бланк “аттестата зрелости”, пришлось вступать в преступный сговор с выпускником и родителями, чтобы те промолчали о страшном преступлении: по ошибке в графе “Трудовое воспитание” вместо “удовлетворительно” рука вывела “хорошо”, а это могло повлиять на “средний балл”. Помнит ли еще кто-нибудь это уродливое порождение минпросовской бюрократии, поломавшее за свое недолгое существование немало судеб?
А дети уже за два года стали родные. А родители, которые спортсменов своих видят только вечером, когда те замертво падают от усталости, засыпая чуть ли не за ужином, названивают мне по телефону (домой, естественно). И полагают, что я должна знать все, включая, конечно же, и их амурные дела, и вообще кто где и с кем в любой момент находится. А я, честно говоря, и знала. Звонит, например, мама:
– Елена Сергеевна, извините, пожалуйста, Танечка сегодня обещала домой пораньше прийти, у папы день рождения, а ее все нет и нет…
– Не волнуйтесь, скоро будет, просто она сегодня на одной ножке до метро прыгает – на пари.
Но вот прошли экзамены, без эксцессов (а как стращали!) отгремел выпускной бал, и вслед за своими подопечными покинула школу и я.
Встреча выпускников была у меня дома спустя несколько лет. Разница в возрасте к тому времени стерлась, но я так и осталась для них Еленой Сергеевной, а они для меня Машами и Сережами. За прошедшие с тех пор полвека я так ни разу не побывала в той школе. Увы, детей из виду потеряла. У них, конечно же, давно у самих внуки-школьники. Но мне почему-то самонадеянно кажется, что не раз, обсуждая их школьные проблемы, они вздыхали и своим мужьям-женам говорили: “А вот у нас была Елена Сергеевна…”
Впечатления родительские у меня самые скромные. Это, впрочем, естественно. Все, что связано с собственными детьми, воспринимаешь пристрастно и пытаешься их неправоту в тех или иных случаях если не оправдать, так объяснить. Все равно невозможно до конца отделаться от ощущения, что твоего ребенка обижают взрослые дяди и тети и он нуждается в родительской защите. Сковывает мои размышления и то, что слишком много вопросов осталось без ответа, рецептов у меня нет, так что нечего сотрясать воздух. Потому – лишь некоторые эпизоды.
Всего десять лет прошло с окончания моего учительства, когда я повела первый раз в первый класс свою дочь. Выбор школы, конечно же, был непростым, а последующее “устройство” в нее еще сложнее. Покупка ранца, примерка формы, тогда еще обязательной и точно такой, какую я носила в свою пору, только белый фартук нейлоновый – помять оборки не страшно. Такая же линейка в школьном дворе…
А потом начались будни. Изготовление наглядных пособий – бич родителей первоклассников, дежурство в школьном буфете, перепачканные руки и мазня в тетрадках…
И самое мучительное: жаришься в пальто в толпе родителей в вестибюле, участвуешь в бесконечных разговорах, из которых тебе становится ясно: либо все хвастливо привирают, либо твой ребенок – дебил (постепенно выясняется, что верно первое предположение). Наконец детей выводят, и – домой. Да что я разжевываю – все через это проходили.
Но для меня первые дочкины школьные месяцы были осложнены совершенно неожиданно постигшим меня чувством раздвоения личности. К тому времени я вроде бы забыла о своем недолгом учительском опыте, давно не ощущала себя, как говорили в раннесоветскую эпоху, школьным работником – “шкрабом”, но вдруг при звуке школьного звонка и неповторимом шуме перемен защемило сердце – не по ту ли “сторону баррикады” мое настоящее место? Результаты той работы были поистине налицо, а полезность писательского или редакторского труда чем измерить?
А тем временем была провозглашена перестройка, и учителя задались вопросом: “Что можно?” И поскольку школа была хорошая, процесс пошел очень быстро – так, что родителям порой и угнаться было трудно, потому что вскоре вопрос видоизменился и зазвучал с еще большим изумлением и резким логическим ударением на первом слове: “Всё можно?”, а затем и вовсе преобразовался в восклицание: “Всё можно!”
В один прекрасный день моя дочь, за полгода до того принятая в пионеры по полной традиционной программе, сказала мне, что все это ей надоело и галстук она больше носить не будет. По дурацкой родительской привычке нравственно воспитывать я ей объяснила, что так не делают, что если она не хочет больше быть пионеркой, то должна пойти к старшей пионервожатой и сказать об этом, может быть, написать заявление… Язык мой еще договаривал, а внутри екнуло: на что толкаю ребенка – на малолетнее диссидентство, все-таки советское начало сидело еще прочно. Надеялась, что разговор забудется. Не тут-то было. Дня через три прибежал ребенок веселенький из школы и сообщил: старшая пионервожатая сказала, что заявления никакого писать не надо, а галстук можно не носить. Именно в тот момент я поняла, что жизнь и впрямь изменилась.
То было межеумочное время, когда в преподавании гуманитарных предметов царил такой разброд, что, побывай марсианин на уроке истории в соседних школах, ни за что не догадался бы, что речь шла об одних и тех же событиях. Личность учителя стала решающим моментом. Даже при самом либеральном директоре редко где были настоящие “команды единомышленников”.