Хорошая школа была у дочки. Но ее пришлось покинуть. Из-за учительницы литературы, явившейся, как призрак коммунизма, в раскрепощенный другими, дорвавшимися до свободы учителями класс. Последняя капля – домашнее сочинение на свободную тему: “Мои любимые места Москвы”. Ужас положения был в том, что мы, родители, очень остались им довольны и всячески тринадцатилетнюю наследницу хвалили, но жирная двойка “за содержание” нас отрезвила и подтолкнула к окончательному решению. Возмущению литераторши не было предела: “Маленькая девочка, а такие упаднические настроения! Надо же, любимое место у нее – кладбище!” Тщетно я пыталась вставить словечко (а идти объясняться пришлось – оскорбленный ребенок рыдал), втолковать, что, во-первых, не просто кладбище, а то, где похоронены дедушка и бабушка, да и смысл шире, эпиграф, между прочим самостоятельно отысканный из Пушкина: “Любовь к отеческим гробам” – об этом говорит. Куда там…
Перешли в другую школу, на тот момент, наверное, лучшую в Москве. Но, что делать, гены родителей-гуманитариев сыграли злую шутку – и вот двойка по геометрии за полугодие. И что же? Из каких-то стародавних времен (неужели вечное?): “А за дневником пусть отец придет!”
Недаром говорят, что школа – едва ли не самое консервативное учреждение; то и дело узнавались ухватки и обычаи, унаследованные от моего ученического либо учительского опыта. Но многие учителя, долгие годы исподтишка сеявшие истинно “разумное, доброе, вечное”, с легкостью и радостью вышли из подполья. Случился некоторый исторический парадокс: зачастую именно их питомцы, в детском саду декламировавшие “монтажи” к революционным праздникам и разучивавшие хором “Ленин всегда живой…”, не были готовы к тому, чтобы в мгновение ока стать поколением, выбравшим пепси. Так водораздел и прошел: кто успел побывать и октябренком, и пионером, и комсомольцем, кто только октябренком и пионером, кто не пошел дальше “внучонка Ильича”, и, наконец, кто с первого класса знал: разрешено все, что не запрещено.
И все-таки, несмотря на все издержки, я тогда была счастлива. О качестве образования в тот момент думалось меньше, главное было – не то, чему учили, а чему не учили, чем не забивали головы. Постепенно стали появляться учителя-экспериментаторы, зазвучали старорежимные слова “гимназия”, “лицей”, робко было произнесено “частная школа”. И всем было уже ясно, что всё можно, но (как жить России без проклятых вопросов?!) встал во весь рост, да так и высится по сей день новый вопрос: “А что нужно?”
Я не знаю, когда появился термин “аттестат зрелости”, во всяком случае, это не советский канцелярит, а понятие, бытовавшее еще в дореволюционных гимназиях. Так или иначе, если на минутку вникнуть в его истинный смысл, станет смешно: какая там зрелость у этих детей! И страшно подумать, что многие беззаботно резвящиеся на “Последнем звонке” мальчишки чуть ли не сразу становятся солдатами настоящих войн.
Что же касается собственно знаний, то кому раньше, кому позже (а кому, впрочем, и никогда) открывается, что путь от казенного “обнаружил при отличном поведении следующие знания…” до сократовского “я знаю, что ничего не знаю” растягивается на всю жизнь.
Синдром самозванца
На Новый год среди поздравлений было такое: “Ваш мастер-класс – лучшее, что случилось со мной в прошлом году, за вычетом разве что свадьбы”.
Благодаря гостей-учеников за то, что приехали ко мне за город, услышала в ответ: “Это вам спасибо. Мы же на вас подсели, как на наркотик”.
На семидесятилетие они подарили мне сертификат на полет на воздушном шаре.
О подобных вещах я напоминаю себе и повторяю-повторяю, когда в очередной раз меня охватывает чувство бессилия и начинает казаться, что ничего я не могу им дать, что мой анализ поверхностен, мои советы убоги, а то и вовсе закрадывается мысль, что за моей спиной они говорят обо мне всю правду… Но потом оказывается, что опять и опять в мою группу конкурс, и я успокаиваюсь. На какое-то время…
Если не считать работы в школе по распределению в качестве “молодого специалиста”, преподавать я начала в шестьдесят лет и совершенно случайно. Меня пригласили прочитать лекцию в Институте журналистики и литературного творчества – ИЖЛТ. В итоге я осталась там на несколько лет, придумала три авторских курса: о редактировании, о стилистике, о литературных журналах, вела дипломные работы… Вспоминаю с радостью и благодарностью. Чудесные студенты. А преподаватели… Евгений Жаринов, Арсений Дежуров, Михаил Павловец, Владимир Борисович Микушевич… и, как говорится, далее по списку. Никто ни разу не попросил у меня планы курсов, все ориентировались на посещаемость и отзывы студентов. Не знаю, была ли еще в каком-нибудь вузе такая творческая обстановка и такая свобода. Лишили аккредитации. Удушили… Правда, тогда я институт уже покинула, потому только, что захотела жить за городом и не быть привязанной к расписанию.
Но к тому времени в моей жизни возникла CWS, литературная школа Майи Кучерской.
Меня постоянно спрашивают: кто приходит туда, зачем людям, зачастую взрослым, состоявшимся в своей профессии, идти на курсы литературного мастерства? Неужели все рассчитывают публиковаться и стать знаменитыми писателями? У меня есть тысяча разумных, обоснованных ответов и один – самый точный и честный, но совершенно иррациональный: “За счастьем”. Почему-то спрашивающим не приходит в голову, что писательство – как вариант – может иметь целью не только стремление к Нобелевской премии по литературе (хотя иногда – и так). Впрочем, отчасти я их понимаю. Странное желание: составлять из букв слова, а потом превращать их в текст – “лучшие слова в лучшем порядке”, подчиненные твоей собственной логике и логике придуманного тобой повествования, заставлять вымышленных героев радоваться и страдать, предпринимать обдуманные и спонтанные шаги, совершать подвиги и ошибки, наконец – рождаться и умирать по твоей воле. Что поделаешь… Мне тоже многое кажется странным: подлёдная рыбалка, например.
Хотя лед тут присутствует, и очень тонкий. Я не устаю твердить про субъективность оценок, про то, как следует воспринимать критику, про творческие кризисы, но постоянно сталкиваюсь не просто с огорчениями – с отчаянием. И все мои стенания о необходимости самоиронии, о том, что, несмотря на всю серьезность, это все-таки игра, далеко не всегда достигают цели.
Я люблю своих… (постоянная моя трудность: не хочется говорить “учеников”, а другое слово не находится), короче – я их люблю. Мы проводим вместе много времени, видимся чаще, чем со многими родственниками и друзьями, не расстаемся, когда курс заканчивается. А каждая их публикация, книжка, победа в конкурсах – немножко и моя победа. Одним словом, я тоже иду туда “за счастьем”.
Еще один вопрос, который мне часто задают: “А что вы там делаете? Разве можно научить писать? Разве не талантом все определяется?” Ну как объяснить?
Мы разговариваем, наполняем друг друга. Как говорят пианисты о техничном, но неталантливом собрате: “Ему нечем играть”, так и без внутреннего богатства будет нечем сочинять.
Мы учимся читать, чтобы писать, обсуждать чужие тексты, чтобы понять собственные. Мы убеждаемся, что вдохновение вдохновением, но писание отчасти труд физический.
Мы создаем среду, в которой разговор идет не только о правилах, которые полезно знать, чтобы сознательно их нарушать.
Со стороны наши так называемые занятия могут показаться весьма странными. Я могу сказать словами Стендаля: “Роман – это зеркало, которое несут по дороге” – и рассчитывать на понимание. Могу рассказать, как я, когда мы с мужем писали книгу о Лорис-Меликове, была настолько в него погружена, что как-то поставила лишнюю тарелку к обеду. Я могу приводить примеры из своей жизни, не боясь быть неверно понятой. Говоря о собственной болезненной зависимости от слова, даже в критические моменты, рассказать о том, как умирал от старости, на двадцать первом году жизни мой любимый кот и мне мучительно было смотреть на сотрясавшие его похудевшее тельце судороги. Но в голове у меня крутилось: “Какое некрасивое слово «судороги»”. Есть же какое-то другое… Кота не стало, я плакала, мне было очень скверно. Примерно через неделю совершенно без всякого повода у меня в голове всплыло слово “конвульсии”. И я, только успокоившись немного, как будто заново пережила его последние часы. Я могу со стыдом, но без стеснения поведать о фактических ошибках, которые открылись, когда мои книжки уже стояли в магазинах. Я могу признаться, что ничего не поняла во фрагменте, выложенном кем-то для разбора. И жду того же от своих… собеседников.
Может быть, самое сложное. Совместить анатомирование текста (“Музы́ку я разъял, как труп”) с его таинством; “поверяя алгеброй гармонию”, суметь признать, что порой не понимаешь, как это сделано. Как не разрушить, не погубить эту тонкую ткань?
Теперь я не боюсь вести семинары и мастер-классы для молодых и не очень. И когда в свободные от занятий часы вместо того, чтобы пить вино, гулять в лесу, играть в компьютерную игру или крутить романы, они идут со мной в кафе, чтобы за чашкой кофе говорить о литературе и о жизни, мой синдром самозванца уступает место ощущению собственной нужности, компетентности и даже исключительности.
Правда, только на время…
Еще не время
Я не бегу. На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Недрогнувшей рукой
О старости и тем более о смерти писать раньше было не очень принято. Я не беру в расчет религиозные и философские сочинения или поэзию, которую всегда волновали эти темы, в стороне оставляю толстовскую “Смерть Ивана Ильича”, “Чуму” Альбера Камю и другие классические произведения. Я имею в виду более практическую плоскость. Лет двадцать назад я задумала книжку о старости, делала наброски. Мне казалось, что я стану едва ли не первопроходцем, нарушившим некое табу. И вдруг, буквально в один момент это стало не только можно, но модно: начали возникать разнообразные общества, всякие программы “Долголетие”, “Серебряный возраст”, а Владимир Яковлев даже не побоялся назвать свой проект “Возраст счастья”. Мой интерес тогда угас, но сейчас, два десятилетия спустя, когда я сама вошла в пору, которую на “Официальном портале Мэра и Правительства Москвы” трогательно именуют “ранней старостью”, мне уже с новой точки захотелось к этому вернуться, теперь уже, можно сказать, начать делиться опытом. Впрочем, это скорее ирония: как в большинстве жизненных ситуаций, на всех ее этапах чужой опыт редко бывает не только применим, но даже и полезен.