Однако, если бы я сейчас вернулась к идее той книжки, одна из глав непременно называлась бы “Я старею в третий раз”.
…Моя бабушка почти до конца была в трезвом уме и твердой памяти. Я поняла, что приближается ее последнее путешествие, когда однажды она назвала меня мамой. Как только я зашла в квартиру, она, по обыкновению, тут же отправилась на кухню ставить чайник, чтобы угостить меня – именно от нее у меня фамильная тяга к сладкому, – и позвала: “Мама, иди, чай готов!” А потом, уже в комнате, где раньше всегда царил безупречный порядок, долго рылась на журнальном столике, пока с облегчением не вытащила из стопки газету: “Вот, записала слово, чтобы не вылетело из головы”. На белой кайме газеты крупно и немного коряво было написано – “ОБУЗА”: “Не хочу быть обузой”.
…Маме был отмерен самый долгий век из моей родни – почти девяносто шесть. Притом, что всю жизнь ныла и жаловалась (мой муж иронизировал, что ее надо спрашивать не “Что хорошего?” – а “Что плохонького?”), глубокую старость и слепоту она переживала достаточно стойко и, пока была на ногах, пыталась, с моей помощью, ей сопротивляться. Я поняла, что она сдалась, когда в конце зимы, последней своей зимы, она сказала: “Жалко, что тебе малы будут мои замшевые сапоги, – такие удобные”.
Мне приходилось много времени проводить с ними, запасаться терпением, а уходя – глубоко вдыхать несвежий городской воздух, со странным наслаждением впитывать уличный шум и скользить взглядом по толпе, потому что все это была реальность, а там, за дверями квартир, она истаивала с каждым днем. И казалось несправедливым, что в моей активной, наполненной жизни мне приходится так расточительно тратить время на уходящую натуру, что я ни в коем случае не должна выказывать спешки, торопиться уйти, ссылаясь на важные дела… Я уже знала, знала, что только потом, когда уже ничего не поправить, пожинаешь плоды: невыносимые уколы стыда, что жалела время, или наоборот – успокоение, что в целом не в чем себя упрекнуть.
Все мои изобретения, которые могли бы помочь даже не поддержать, а заместить слабеющую память (например, вслух считать: “раз-два-три”, глотая три вечерние таблетки, чтобы не думать, приняла ли), и масса прочих мелких мнемонических приемов действовали недолго. И угасание их физических возможностей не шло ни в какое сравнение с моим ужасом перед невесомым облачком испарявшихся ментальных. Я понимала, как для них, лишенных внешних впечатлений, были важны мои ежедневные приходы и долгие, по нескольку раз в день телефонные разговоры – почти единственная связь с удаляющимся миром. И я придумывала и придумывала, что бы такое рассказать, чтобы развлечь, но не вызвать в ответ страшного в своей правдивости: “А я уже никогда…”, на которое нечего возразить. Это была практически неразрешимая задача. И единственное, что было безболезненно, – провоцировать воспоминания…
Завидую людям с ранней памятью. Думаю: если эти ничтожные мгновения, застрявшие в сознании, так важны для меня, как же богаты те, у кого младенчество навсегда осталось частью жизни, а не рассказами старших.
В рассказе Борхеса “Фунес, чудо памяти” герой “знал формы южных облаков на рассвете тридцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят второго года и мог мысленно сравнить их с прожилками на книжных листах из испанской бумажной массы, на которые взглянул один раз, и с узором пены под веслом на Рио-Негро в канун сражения под Кебрачо. Воспоминания эти были непростыми – каждый зрительный образ сопровождался ощущениями мускульными, тепловыми и т. п.”. Это, разумеется, не то, о чем стоит мечтать, наверняка такая нагрузка трудно переносима.
Но мы проходим мимо прекрасных мгновений, а то и пробегаем, торопясь, на автомате, не фиксируя внимание на таких моментах, хотя надо копить их и иногда даже пересчитывать, как Скупой рыцарь заветные монеты, как деньги “под старость” или “на черный день”. Это своего рода подушка безопасности, которая спасет, когда сузится палитра впечатлений.
Однако уже сейчас, если тоска цепко хватает за горло и не нашептывает, а прямо-таки вопит, что никогда уже не будет ничего хорошего, да и было ли оно вообще, пресловутая сила воли противостоять этому неспособна. Одни лишь воспоминания могут вернуть утраченное равновесие и надежду. Многое повторяется, многое поправимо, многое зависит от тебя самого.
…Я терпеть не могу зиму, и каждый год переживаю страх, что снег никогда не растает, а деревья не покроются листьями. Когда-то я “запомнила” чудный вид на высокий берег Волги, куда за березовую рощу падал огненный шар солнца. Я теперь всегда могу закрыть глаза, увидеть этот дивный пейзаж. И никто у меня этого не отнимет.
В моих выписках есть замечательная формула, как когда-то я пометила, принадлежащая историку Василию Осиповичу Ключевскому (как ни искала, браня себя за тогдашнюю небрежность, сейчас источника не нашла): “Любимое занятие старости – подделывать воспоминания”.
Да, живительны и утешительны зачастую бывают не обычные воспоминания, а ложные – по-научному конфабуляции, когда события, происходившие на самом деле, совмещаются с придуманными, или даже замещаются ими, и человек остается в совершенном убеждении, что все происходило именно так, как ему подсказывает искаженная память. И, кстати, куда чаще толчок дают не прямые напоминания, а самые неожиданные и парадоксальные ассоциации.
Многие мои ровесники избегают даже говорить о надвигающейся старости и неизбежном уходе. Конечно, людям, верящим в жизнь вечную, отвечать на многие вопросы проще.
Но вот моя атеистка-свекровь на вопрос врача, заданный ей за два часа до смерти: “Что вас беспокоит?” – ответила, задыхаясь: “Меня беспокоит, хорошо ли я воспитала своих сыновей”.
Когда довелось так близко соприкоснуться с настоящей высотой духа, многое становится не страшно. Хотя бы писать о самом сокровенном недрогнувшей рукой.
Предполагаю жить
Искренне изумляюсь, для чего люди, главным образом женщины, пытаются скрыть свой возраст. На мой взгляд, куда приятней, если обо мне скажут: “Надо же, ей столько-то лет, а она еще…” Да, меняется отражение в зеркале, сужаются возможности, сокращается, как говорят экономисты, горизонт планирования. И, соответственно, растет цена времени.
“Прокрастинация” – красивое иностранное понятие, с недавних пор прокравшееся в нашу жизнь. Впрочем, оно не так давно вошло и в научный оборот, как и “синдром отложенной жизни”. На самом-то деле, именуясь не терминами, а простыми словами, эти истины известны человечеству с давних пор. У людей сложные и хитроумные отношения со временем: они ловко умеют обманывать сами себя, смещать приоритеты, откладывать трудное на завтра, искусно лавируя и умело совмещая в своих интересах несовместимое: “Я подумаю об этом завтра” и “Carpe diem” – “Лови момент”.
В одном из Посланий Апостол Павел говорит, что мы должны дорожить временем, потому что дни лукавы, а в той же главе Екклесиаста, откуда бесконечно цитируют “время разбрасывать камни и время собирать камни”, сказано и более общее: “Всему свое время, и время всякой вещи под небом”. Из этого следует многое, в частности понимание того, что́ мы можем в юности, а что́ становится уделом старости (кстати, не хотелось бы воспринимать это только лишь в мрачном свете). Мы моты, транжиры, не способные не только всегда, но даже иногда поступать так, как если бы настоящий миг был единственным доступным нам, не чувствуем реальности и уникальности момента.
Два с лишним столетия назад знаменитый баснописец Иван Андреевич Крылов под Новый год написал пародийную “Похвальную речь науке убивать время”. Начиналась она так: “Наконец сбыли мы с рук еще один год, убили триста шестьдесят шесть дней и можем сказать торжественно: не видали, как прошло время!” Зачин тоста, подходящего и сегодня для любого новогоднего застолья.
У почтенного возраста не так много преимуществ, и чтобы ими воспользоваться, надо приложить серьезные усилия. Оставим в стороне необходимость заботиться о здоровье и поддерживать физическую форму, значительных сил требует сохранение формы моральной и ментальной. И здесь огромную роль играет самоирония.
Многие доктора овладели искусством утешительных дефиниций. Слышала – применительно к себе, например, такие:
эндокринолог о результатах УЗИ щитовидки: “Есть кое-что, но не волнуйтесь: не успеет вырасти”;
стоматолог о пломбе: “Учтите, это последний подход к снаряду”;
окулист: “Пока это еще не глаукома, а естественный износ”.
Все любят ссылаться на киплинговского промахнувшегося Акелу, а мне запомнился рассказ путешественника, посетившего какие-то экзотические острова, о том, как старый вождь умолял его дать ему краску для волос: “Если люди моего племени заметят, что я седею, они убьют меня”.
Перевод латинского крылатого выражения “Memento mori” – “Помни о смерти” – остряки переиначили: “Не забудь умереть”. А вот психотерапевты-экстремалы стали практиковать такой метод лечения депрессий как “гроботерапия” – сеанс, имитирующий процедуру похорон с укладыванием в гроб, погребальной музыкой и речами и в самых жестких случаях забиванием гвоздей в крышку. Говорят, после такого приключения вкус к жизни резко возрастает.
Когда я думаю о том, что жизнь конечна, заставляю себя понимать, что не кончена. И главное здесь – помнить о смыслах, о подлинных ценностях. Виктор Франкл, пройдя через невыносимый опыт нацистского концлагеря, доказал возможность сохранить надежду и достоинство именно на этой основе.
Однажды в молодости видела символ кошмарной работы – что там Сизиф… Еще в докомпьютерную, страшно сказать, эру повели нас в типографию на экскурсию. И там сидела среди прочих наборщица иероглифов (пояснила, что русско-японский словарь) – женщина средних лет, такая бесцветная, что волосы, губы, глаза сливались в одну белесую поверхность. Ее спросили, как она различает значки, трудно, наверное, набирать, не понимая смысла, и она таким же монотонным, лишенным интонации голосом односложно ответила: “Привыкла”.