«Та-та-та-та-та, лик ужасен», — мелькнуло в голове.
Гена, однако, умел держать удар. Только губы немного подрагивали да глаза часто перескакивали с меня на Николая Васильевича и обратно: щелк-щелк, щелк-щелк.
— Ничего! — бодро отвечал он. — Ничего! Ну и что, что видели?
Лишний раз не помешает. Бывает, раз не увидишь, два не увидишь, на третий такое увидишь! Чего там? За погляд денег не берут.
— Да не пойду я никуда, господи! — плачуще крикнул Николай
Васильевич. — Не пойду!
— Как это! — Гена схватил его за рукав. — Вы что?! Непременно надо, непременно! А перекрытия посмотреть?! А планировку?!
— Да видел я, видел я перекрытия! И планировку видел, — жалобно лепетал Николай Васильевич, упираясь. — Я-то думал: другая квартира! Ты же сказал: десятый… вот я и думал… Да подожди же, Гена, подожди!
— Планировка! — волновался Гена. — Перекрытия!
— Не тяни ты меня, Гена, не тяни!.. Видел я, видел сто раз… и жену возил, и сына…
— Ну ладно, — сказал я. — Разобрались? Пойдемте, Николай
Васильевич, я вас к метро подброшу.
— Да, да… К метро… конечно… Вот как вышло-то, а! Ну хорошо, Гена… до свидания. Видишь как. Это же не десятый… это шестой… а на шестом я был. Что ж… — Он обреченно поднял портфель. — Если бы десятый — другое дело… извини… конечно, планировка, перекрытия… я понимаю. А шестой — ну куда! Все, все… До свидания, Гена, до свидания! Извини, дорогой. Ошибка вышла. Ведь шестой?
Николай Васильевич беспомощно оглянулся.
— Шестой, — подтвердил я, легонько подталкивая его к машине.
— Я-то про десятый думал, — все еще толковал он, безжалостно комкая платок. — Понимаешь, Гена? Про десятый. Если бы десятый — так оно, конечно… а то ведь шестой!
Гена постоял еще минуту, как будто надеясь, что сейчас мы повернем назад, потом ссутулился и побрел к трамваю.
— Полтора месяца! Полтора! — повторял Николай Васильевич, обняв портфель. Мы сидели в машине. — Я к ноябрьским хотел переехать!
А теперь и к Новому году не получится… И ведь что за квартирка? Там комнатки-то какие?! Вот вы бы в мою квартиру заглянули, вы бы сами сказали! У меня ведь комнаты — ого! А тут?
Тут комнатенки, комнатешки какие-то, а не комнаты… конурки…
Я тупо смотрел перед собой и отчетливо чувствовал, что у меня ссыхаются мозги.
— И что Гена? Что Гена? Что вы про него так? Гена как Гена. Не хуже других… Почему я с одним Константином должен?! Если он не может мне хорошую квартиру?! Если мы ездим-ездим, а толку — кот нагадил!.. Что Гена? Парень-то он вроде неплохой… Разгильдяй, разгильдяй!.. Я ведь как думал? Думал, этаж-то десятый! Если б десятый, так там, глядишь, и комнаты побольше. А тут — опять комнатульки… комнатешки… конурки эти… что делать, что делать!..
Николай Васильевич приложил ладони к глазам и сидел так с минуту.
— Да что уж… Да, да… наверное… что уж… Комнатки куцые, куцые комнатки, вот беда-то! Ведь у меня-то комнаты — у-у-у, хоть на велосипеде… Я ведь говорил ему, говорил: только чтобы комнатки побольше… ведь у меня-то вон какие… А он все талдычит про вторую квартиру-то эту, для Верки-то… Если Верке отдельную, так нас в конуру запихать надо? Ладно, пусть… ладно… Я уж и сам согласился… и жена тоже… и Женюрку уломали… ой, уломали — со скандалом… мать плачет, он орет… господи, господи!.. Сколько крови он мне, мерзавец, попортил! — вдруг на тебе: согласился. Черт с вами, говорит, вместе так вместе. Не хотите мне отдельно — и ладно, я себе сам скоро квартиру куплю… А? Каков? Купит он! На что купит? Семь классов едва кончил, отсидел четыре года… ларек ограбили, дурачье. На что купишь-то, оглоед? — усмехается… Ладно квартиру, ты на хлеб бы себе заработал! — лыбится, и все тут…
Он надрывно вздохнул.
— В общем, решили… А тут Гена этот еще откуда ни возьмись… я с ним когда еще дело имел… уж забыл, как зовут… на тебе: звонит. Пожалуйста вам, в том же доме, только все гораздо лучше!.. Не нужно, говорит, на первое попавшееся кидаться… мол, дело серьезное, не спичек, говорит, купить… Какой этаж?
Десятый, отвечает… Я ему: ведь утром ответ дать должен… а он: что ж они вам руки-то выкручивают? мол, разве так с людьми можно? Успеем, говорит… Вот тебе и успели: шестой.
Я каменно смотрел в лобовое стекло.
— Что же в самом-то деле, — бубнил Николай Васильевич, обняв портфель и не замечая, что по его уже старчески румяным щекам неожиданно сбежали две радужные слезинки. — В конце концов, что ж… хоть какая определенность… а то уж сколько между небом и землей… Константину — ему б только деньги сорвать. А куда, что, зачем — кого волнует? Затянули все, затянули… Все решить не могли, как лучше. Конечно, лучше было бы вовсе разъехаться.
Верку с детьми отдельно, Женюрку — тоже отдельно. Нам с женой — отдельно… Да ведь Женюрке одному нельзя! Нельзя Женюрку одного бросить! — Николай Васильевич тревожно встрепенулся: — Он-то сам только того и хочет, мерзавец! Мол, зачем нам тесниться!.. Давай ему отдельную, паразиту! Чтоб он оттуда опять в тюрьму!.. Я от этих разговоров уже спать не могу. Ложусь — и начинается… Уже чего только не переговорили! Он ведь парень-то хороший, Женюрка наш, но въедливый — сил нет! Рассорил нас: знает, что мать без меня ничего не решает, а все равно между нами — зу-зу-зу, зу-зу-зу! И как не устает? Ведь каждый божий день одно и то же.
О чем ни заговоришь — все опять на одно съезжает. И что нам без него лучше будет, и что он к нам каждый день в гости будет приходить… как же! Его лишний час дома не удержишь — снова связался с каким-то ворьем, чует мое сердце! Зу-зу-зу, зу-зу-зу… потом, конечно, скандал… И вдруг — бац! согласился! — все, говорит, давайте в эту… я потом себе отдельную возьму… Ой, паразит! ой, паразит!.. Возьмет он… до смерти на шее сидеть будет, вот он чего возьмет… Но все равно, все равно… Конечно, вместе жить — не сахар. Но когда три отдельные… ничего, ничего. Нельзя, нельзя Женюрку одного оставлять! Пусть лучше так, на глазах!.. Что делать?.. так жизнь складывается.
Он с надеждой посмотрел на меня. Я пожал плечами.
— Ладно… все… Сколько тянуть? Комнатки, правда, куцые… что говорить. Но ведь с Константином мы как? — сорок пять тысяч доплаты! Старость-то — вот она… Я Женюрке-то и не говорил, и жене заказал строго-настрого… Сорок пять, это же деньги, как вы считаете, Сережа?
— Деньги, — кивнул я.
— И все. И с плеч долой, — бормотал Николай Васильевич. Он вздохнул и кулаком вытер щеки. — Теперь другие заботы пойдут.
Это же переезд! Переезд — как два пожара, недаром говорится.
Упаковка, упаковка. Так-то, посмотришь, вроде бы немного вещей… а тронешь — матушка святая! Двадцать пять лет на одном месте сидим. Обросли, будь оно все неладно… Коробки, мешки, веревки… Женюрку-то помочь не допросишься, он все занят, мерзавец. Под утро придет, завалится… сначала не добудишься, а потом хвать — уже и след простыл. Еще пейджер у него этот, будь он проклят… запищало — и полетел. Куда?! Надо! — и весь разговор… Да машину заказать… да еще в одну-то, пожалуй, не поместится. Да грузчики… И все деньги, деньги… Вот и потекут сейчас эти сорок пять как вода. Куда ни сунешься — деньги, деньги. Что делать, что делать… Видите, как оно все… Ладно, ладно. Я согласен. Ну действительно — какая разница? Неделей раньше, неделей позже… Черт с ним! Я готов! Пускай! Что уж, как говорится… На распутье-то на этом. Все. Давайте. Звоните ей. И Константину. Все. Встретимся в последний раз. Задаток так задаток. Что уж…
Он замолчал.
Я молча кивнул — мол, конечно, что там… правильно. Да и жалко мне его стало, старого дурака.
Однако предчувствие было нехорошее.
10
Коробка давно уж у меня была припасена: порядочная такая коробка из-под импортных макарон.
Я остановился у первого попавшегося магазинчика.
Внутри было пусто. Две старушки у окна по очереди нюхали общую селедку. Девушка-продавщица курила, скрестив руки на груди и прислонившись к полкам с кетчупом и банками сладкой кукурузы.
Когда я поставил коробку на прилавок, девушка стряхнула пепел и посмотрела на меня с некоторым интересом.
— Надо бы наполнить, — пояснил я. — Товару хватит?
— Еще останется, — успокоила она, гася сигарету.
— Тогда начнем. Две бутылки масла. Нет, лучше, пожалуй, четыре…
Она выставляла, а я плотно, как кирпичи, укладывал бутылки, пакеты с рисом, макаронами и гречкой, бульонные кубики, банки с тушенкой и молоком, палки сухой колбасы, пачки сахару…
— На полюс? — поинтересовалась она, наблюдая за моими действиями.
— Две бутылки «Московской», — сказал я вместо ответа, прикидывая, сколько осталось места. — Не поддельная? И какая тут у вас карамель получше? Полтора кило. Нет, два с половиной.
Конфеты я высыпал сверху и позатыкал ими остаточные поры.
— Монолит, — восхищенно сказала продавщица. — Вы грузчиков заказывали? Или сразу кран подъедет?
Насчет крана она резвилась напрасно: когда коробка была окончательно уложена, я привязал к ней припасенную на этот случай складную тележку и покатил к Асечке.
Над вокзалом уже густились сумерки; пласты и колонны белесого воздуха бесшумно ворочались над площадью — как ноздреватые влажные камни, тут и там размытые или расколотые светом фонарей; их слоеный пирог в трех местах был пронизан поблескивающими белыми шпилями; фары, вспышки стоп-сигналов, мерцание витрин, красные огни на иглах высоток; в прерывистом и нервном гуле автомобильного потока то и дело слышались хлопки и удары — и тогда казалось, что этот поток несет и ворочает камни. Я выгрузил коробку и двинулся к дверям. Галдеж и толчея подступов сменились толчеей и вязкой вонью подземелья; тысячи и тысячи людей текли по коленчатым гранитным человекопроводам, торопливо унося с собой свою жизнь; тысячи и тысячи других упрямо катили им навстречу свои собственные жизни; вынырнул я уже под сводами
Казанского — кое-как взволокся по ступеням и встал передохнуть, озираясь и вытягивая шею по направлению к первому пути, откуда отбывали заграничные.