ы.
Шура поднял брови, и лицо у него сделалось отсутствующее.
— Ну-ну, — сказал он, отрезал кусочек мяса, положил в рот и стал аккуратно жевать, глядя куда-то мимо меня. — Говорено-переговорено.
— Я шучу, конечно, про трамвай… не попал и не попаду… но все-таки! Ты пойди попробуй вот так на ровном месте займи двадцатку!.. Да никто не даст! Ни у кого нет… а у кого есть, так побоится… или, например, машину хочет покупать… или еще чего-нибудь. В каждой избушке свои погремушки. Ну и что было бы?
Я, конечно, сам виноват, но… Как вспомню этого Стреповикова — у-у-у-у!..
Я замолчал, подумав, что загудел сейчас точь-в-точь как Будяев.
— Да ладно тебе, — поморщился Кастаки.
— Не-е-е-т! — Я покачал пальцем. — Ты не должен думать, что я думаю, что ты думаешь, то есть… э-э-э… ну, я хочу сказать — вот, мол, процент берет и вообще… а? — Мне хотелось еще добавить что-то про честность и всякое такое, но почему-то стало скучно.
Тогда я просто поднял рюмку:
— Ладно, все… Давай теперь за твое прибавление еще раз.
Сколько уже? Полгода? Семь?
— Девять.
— Во, девять уже… видишь. Уже поровну — девять до, девять после. Девять там, девять здесь… Это большое дело, Шурик. Это ты как молодой себя ведешь. Раз — и опять замолодел. А Петьке-то сколько?
— Семнадцать скоро.
— Во! Вот так! Семнадцать!
Мы чокнулись.
— Ты закусывай, закусывай, — сказал Шура. — Что-то ты, Серега, воодушевился сверх меры…
Я опрокинул рюмку и посмотрел в тарелку.
— Знаешь, Шура, — сказал я, тыча вилкой в аппетитный кусок свинины. Потом поддел картофельную долечку, положил на язык, сжал зубами — она захрустела. — Вот я однажды шел мимо лужи.
Такая громадная лужа. Понимаешь? С водой такая лужа…
— Понимаю, — кивнул Кастаки. — Лужа всегда с водой. Без воды — это, как правило, уже не лужа.
— Вот, с водой. Нет, ты не смейся. Такая огромная лужа. Занимает полполосы. А с той стороны — такая большая колдобина. В асфальте. Ну яма такая…
— Яма, — подтвердил Шура.
— И мимо меня проехали две машины. Две. Водитель первой, заблаговременно заметив пешехода… ну меня то есть… взял влево. Туда, к колдобине. Хрясь! — не знаю, как ступицу не разнес. Зато на меня не попало ни капли. Вот. Водитель второй заблаговременно разглядел колдобину. А не меня. И принял резко вправо. Ш-ш-ш-ша!.. Меня окатило с ног до головы, понимаешь?
Зато машина совершенно не пострадала. О чем это говорит, Шура?
— Не знаю, о чем это говорит, — ответил Кастаки. — Ты ешь, ешь.
— Вот и я не знаю, о чем это говорит, — согласился я и взял еще картофелинку. — Я хочу сказать, что по этой луже ничего не поймешь. Чтобы понять, в каких пропорциях делятся в мире добро и зло, пришлось бы стоять у лужи вечно. Нет, ну никуда не денешься
— нужно же получить статистически достоверный результат!..
— И что же мы поймем по статистически достоверному результату? — усмехнулся Кастаки. — Что есть добро, а что — зло?
— Вот как раз это-то совершенно не важно. Можно принять условно.
Допустим, грязный плащ — зло. А расколотая ступица — благо. Или наоборот: расколотая ступица — зло, а тогда грязный плащ — благо. Какая разница? Наплевать. И все равно: что нам скажет статистически достоверный результат? Допустим, сорок пять процентов — в лужу. Пятьдесят — в колдобину. Пятеро из ста были пьяны и вообще ничего не заметили. Так что же, Шура, вот эти-то убогие соотношения и есть пропорции добра и зла? Те самые непостижимые пропорции, а?
Смеясь, я снова погрозил ему пальцем.
— И потом: ну что все деньги, деньги… Потом раз! — и уже ничего не нужно. Это как?
— Все в свое время, — рассудительно заметил Кастаки. — Ты же сам сформулировал: все там будем. Это правда. Но еще не все там, понимаешь? Поэтому такой раздрай. Кому-то уже не нужно… а кому-то еще нужно. Поди разбери…
— Ну да, конечно, — согласился я, глядя в тарелку. Мясо остыло.
— Да, разумеется… то-то и оно.
Все вдруг снова потускнело. Зачем я сказал? Какой смысл без конца вспоминать об этом? Я ведь могу не думать. Люди по-разному устроены. Наверное, кто-то не мог бы не думать. А я могу: щелк — и я выключил эту тему. Все, хватит. Горе бесплодно. Что толку горевать? Ничего не вернешь, ничего не поправишь. Зачем терзать себя этими мыслями? — если бы я раньше узнал… если бы то, если бы сё… Ни черта бы не изменилось. Нет, нет. Все. Жизнь идет в одну сторону. One way ticket. Обратной дороги нет. Ба-ба-бам.
Проехали. Только фонарики, фонарики… Нет никакого резона что-либо помнить, потому что все это… что?.. На меня вдруг накатило острое пьяное прозрение. Я отчетливо вспомнил запах.
Вот как это было раньше. Четыре года назад. Запах — вот что. В психосоматическое отделение не достучишься. Стучишь, стучишь — заперто. Потом сестра все-таки услышит, откроет. И тот зверий запах, что душил уже на лестнице, шибает в полную силу. Впрочем, к запаху быстро привыкаешь. Небольшое усилие — и его перестаешь замечать. Все в жизни так. Воля есть воля. Стоит только захотеть — вообще ничего не увидишь и не услышишь. Старуха на соседней кровати кричала басом: «Доченька! Постриги мне ногти!» — и тянула вверх желтые руки. Никто не обращал на нее внимания. Я тоже не обращал. Я сидел у бабушкиной постели. Бабушка лежала на боку и дышала мелко-мелко, часто-часто, будто бежала, бежала, бежала — и вот упала отдохнуть. Она уже сутки не приходила в себя. Что значит — не приходила в себя? Она давно была не в себе. Месяца полтора. А сутки назад впала в забытье. Я осторожно положил ладонь на влажный морщинистый лоб. И вдруг она, в глухом своем беспамятстве почувствовав все же прикосновение моей руки, не открывая глаз, удивленно подняла брови. Значит, под этой влажной морщинистой и родной кожей еще что-то жило, мерцало — длилось сознание, продолжалась жизнь, не представляющая себе того, что она может быть не бесконечной. Своим прикосновением я вторгся в пространство ее сужающегося мира — и, может быть, именно в это мгновение возник там, в сумерках, на закате, перед ее глазами, досматривающими фильм, — и, может быть, даже сказал что-то, а она мне ответила… но что сказал? и что она мне ответила?.. никто не знает, и я не знаю и не узнаю уже никогда.
— Да ладно тебе, в самом деле, — недовольно сказал Шурик. — Разрюмился. Что с тобой? Как будто первого хоронишь. Выпей еще, что ли.
Я отмахнулся:
— Сейчас, погоди… вода-то у них есть, у чертей?
Он щелкнул пальцами.
Мы помолчали.
— Вообще, конечно, надо Верке сказать, — задумчиво произнес
Кастаки, когда официант удалился. — Кто у тебя остался-то? Что ж одному… Пусть она тебя женит.
Вода шипела и пузырилась в толстом стакане.
— Что значит — кто остался? Навалом народу. Вот скоро их перевезу… — Я замолчал на полуслове, почувствовав вдруг тяжелую, страшно тяжелую, ну просто свинцовую досаду. «Перевезу, перевезу…» Ах, черт, да сколько же это может тянуться! С долгами никак не расплетусь, идиот… Слюна почему-то стала кислой. Я проглотил ее, кое-как рассмеялся и сказал, глядя в сторону: — Опять жениться? Пожалуй, рано. Потерпи маленько.
— Почему?
— Почему? Гм… Не могу обременять собой ни в чем не повинную женщину. Ты представь — со всеми своими проблемами сесть ей на шею. Нет.
Кастаки хмыкнул.
— Джентльмен. Пока может стоять, пьет стоя. Понятно… А у Верки подружек — не счесть. Все такие хорошенькие, — промурлыкал он. -
Заглядение. Есть, например, одна такая Маша, так она такая, знаешь, раскосая… и вообще.
Он подробно толковал о какой-то там Маше, а я ненадолго задумался, кое-что вспомнив, и, когда он замолк, сказал торжественно — может быть, несколько более торжественно, чем требовалось:
— Что там твоя Маша. Брось. Я вот встретил недавно очень милую девушку. Очень. Суровую такую… даже не знаю, как описать.
Очень серьезная. Что-то ее мучит. А что — неизвестно. Но красивая. Помнишь Бэлку Кливидзе? Похожа. Только другая совсем.
Упрется взглядом — и кажется, что, если сморгнешь, она исчезнет.
Смотрит странно — с ожиданием. Но это ожидание мне непонятно.
Да? В общем, что-то я ее никак не пойму…
— Это опасно, — заметил Кастаки. — Непонятное притягивает. Ты постарайся, пойми. А то, как всегда, сначала вляпаешься, а потом разберешься, — нехорошо, знаешь.
— Но обычно.
— Я же и говорю — как всегда, — согласился он со вздохом. -
Давай еще по двадцать?
— Давай. Нет, просто там что-то такое есть… не знаю. Откуда мне знать? Я с ней тремя словами не перекинулся. Все по делу.
Задаток, цена… уступите, не уступите. В общем, как на базаре.
Собственно, почему — как? Базар и есть. Торговля. Недвижимость.
А про жизнь мы не говорили. Она очень грустная.
— Мужик ее бросил, — сказал Кастаки, ставя бутылку. — Вот и грустная.
— Ну начинается… с чего ты взял? Там есть, конечно, какой-то мужик… коммерсант какой-то, хрен его знает. Сейчас в Париже.
По делам. Но скоро приедет.
— Естественно. У всякой девушки есть мужик. И не верь, если кто-нибудь скажет другое. С детьми?
— Нет.
— Ну тогда точно мужик бросил. Давай. Не чокаемся?
— Нет уж, чокаемся. Давай за тебя, Шура.
— И за тебя.
— Я про нее потом все узнаю. Понимаешь, мне сейчас неловко. Она подумает, я к ней клеюсь, чтобы какую-нибудь выгоду получить… между делом… понимаешь? Она клиентка моя. Нет, не моя. Ну не важно. Все равно неловко. Глупо. Дело есть дело, верно?
— Между делом иногда тоже, знаешь…
— Да ладно тебе. Тут совершенно все не так. Вот сделка пройдет, я буду свободен от прежних обязательств. И уж тогда позвоню.
Кстати, у меня и телефона-то ее нет. И никто не даст. Там такая
Марина одна, агентша… не даст она мне номера. Ты что! Телефон!
Это же в нашем деле каюк!.. Я напою Марине всякого про свою любовь, Марина мне даст телефон, я позвоню Ксении — и что скажу?
Неужели тоже про любовь? Черта с два! Я скажу совершенно другое!