1
Дэлглиш выехал следующим утром, после раннего одинокого завтрака и звонка Реклессу. Надо было узнать лондонский адрес Дигби Сетона и название отеля, где ночевала Элизабет Марли. Он не объяснил, зачем это, а Реклесс не спрашивал: он сообщил требуемые сведения и пожелал Дэлглишу безопасного, приятного пути. Адам усомнился в том, что оба пожелания осуществятся, однако поблагодарил инспектора за помощь. Оба не старались скрыть иронию в голосе. От взаимной неприязни искрились, казалось, телефонные провода.
Тревожить Джастина Брайса в такую рань было не очень вежливо, но Дэлглишу понадобилась фотография компании на пляже. Ее сделали несколько лет назад, но Сетоны, Оливер Лэтэм и сам Брайс были на ней очень похожи на себя, что должно было помочь опознанию.
В ответ на стук в дверь Брайс спустился. В этот ранний час он плохо соображал и с трудом ворочал языком. Смысл просьбы Дэлглиша дошел до него не сразу, но вскоре он достал фотографию. Мысль, что отдавать ее неразумно, возникла позднее, когда Дэлглиш уходил. Брайс двинулся за ним по дорожке, взволнованно блея:
— Только не говорите Оливеру, что я вам ее одолжил, хорошо, Адам? Он взбесится, если узнает о моем сотрудничестве с полицией. Оливер, боюсь, не вполне вам доверяет. Умоляю, сохраните это в тайне!
Дэлглиш пробурчал что-то в знак согласия и жестом отправил Джастина обратно, хотя слишком хорошо его знал, чтобы понадеяться, что тот угомонится. После завтрака, набравшись сил для дневных проделок, он непременно позвонит Селии Колтроп, и они вместе станут гадать, что затеял Адам Дэлглиш на сей раз. К полудню весь Монксмир, включая Оливера Лэтэма, будет знать, что он покатил в Лондон, забрав с собой фотографию.
Дорога оказалась нетрудной. Адам поехал кратчайшим путем и к половине двенадцатого прибыл в город. Он не ожидал, что так скоро вернется сюда. У него возникло ощущение преждевременного прерывания испорченного отпуска. Утешая себя надеждой, что это не совсем так, Адам поборол искушение заехать домой, в квартиру, расположенную высоко над Темзой, близ Куинхита, и направился в Уэст-Энд. Перед полуднем он поставил «купер-бристоль» на Лексингтон-стрит и зашагал в Блумсбери, в клуб «Кадавр».
Это было типичное английское заведение, его основал в 1892 году некий барристер как место встречи людей с интересом к убийствам и перед смертью завещал клубу свой приятный дом на Тейвисток-сквер. Клуб был сугубо мужским, женщин не зачисляли в его члены и даже не пускали внутрь. Крепкий членский костяк составляли авторы детективных романов, избиравшиеся по принципу престижности их издателей, а не величины продаж, пара отставных офицеров полиции, дюжина практикующих барристеров, трое судей в отставке и большинство известных криминалистов-любителей и уголовных репортеров. От остальных членов клуба требовалось вовремя платить взносы, с умным видом обсуждая вероятную вину Уильяма Уоллеса[3] и достоинства защиты Мадлен Смит[4]. Исключение женщин означало неучастие в дебатах ряда лучших писательниц криминального жанра, но это никого не волновало: с точки зрения комитета их допуск вряд ли компенсировал бы расходы на установку женских туалетов. Сантехника в «Кадавре» и впрямь не менялась с 1900 года, когда клуб водворился по своему нынешнему адресу, хотя ходили слухи, будто ванны приобретал сам Джордж Джозеф Смит[5]. Старомодными были в клубе не только водопровод и канализация. Оправданием эксклюзивности выступало также утверждение, что неприлично обсуждать убийства в присутствии женщин. Само убийство становилось в «Кадавре» цивилизованной архаикой, отгороженной от реальности временем и доспехами закона и не имевшей ни малейшей связи с теми мрачными и жалкими преступлениями, которыми занимался почти всю свою профессиональную жизнь Дэлглиш. Само слово «убийство» здесь ассоциировалось с викторианской служанкой в крахмальном чепце с лентами, наблюдающей через дверь спальни, как Аделаида Бартлетт готовит мужу снадобье; с изящной рукой жительницы Эдинбурга, подающей чашку какао — возможно, с мышьяком; с доктором Лемсоном, подсунувшим шурину за чаем отравленный кусок пирога; с Лиззи Борден, крадущейся с топором по безмолвному дому в Фолл-Ривер в разгаре лета…
У каждого клуба есть своя изюминка. В клубе «Кадавр» их было целых две, и звались они Плантами. У членов клуба была присказка: «Что мы будем делать, если лишимся Плантов?», звучавшая как: «Что мы будем делать, если на Англию сбросят бомбу?» Оба вопроса имели зачатки смысла, но усматривали его только лица, склонные к болезненной меланхолии. Мистер Плант подарил жизнь — верность клубу заставляла в это верить — пяти полногрудым и умелым дочерям. Три старшие, Роз, Мэриголд и Вайолет, вышли замуж, но иногда заглядывали в клуб, чтобы помочь родне. Обе младшие, Хизер и Примроуз, работали там официантками. Сам Плант являлся бессменным дворецким и мастером на все руки, а его жена пользовалась славой лучшего во всем Лондоне кулинара. Плантам клуб был обязан атмосферой загородного особняка, где преданные, умелые и деликатные слуги обеспечивают воистину домашний комфорт. Члены клуба, хоть раз его вкусившие, пребывали в приятной иллюзии, будто вернулись во времена своей молодости, а те, кто внимал их восторгам, начинали сознавать, чего лишаются. Даже причуды Плантов придавали им интерес, не делая менее профессиональными, что можно сказать о слугах немногих клубов.
Дэлглиш не был членом клуба, но иногда тут обедал, и Планты его запомнили. Благодаря причудливой алхимии, царящей в подобных сферах, его здесь скорее привечали. Теперь Плант охотно водил его по заведению и отвечал на вопросы, не вынуждая Адама уточнять, что в данном случае он выступает как любитель. Оба по большей части молчали, однако отлично понимали друг друга. Плант отвел гостя в маленькую спальню на втором этаже, которую всегда предоставляли Сетону, и ждал в дверях, пока Дэлглиш осматривал комнату. Адам привык работать под надзором, иначе такое пристальное наблюдение сбило бы его с толку.
Плант был редкостным персонажем. В нем было шесть футов три дюйма росту, плечи имели богатырский размах, бледное лицо было пластичным, как воск, на левой скуле красовался длинный узкий шрам. Этот результат малопочтенного инцидента — падения с велосипеда при наезде на железную ограду — так сильно смахивал на дуэльный шрам, что Плант поддался соблазну усугубить эффект ношением пенсне и стрижкой «ежик», чтобы еще больше походить на зловещего немецкого офицера из антинацистского фильма. Его рабочая форма была под стать месту: темно-синий саржевый костюм с маленькими черепами на лацканах. Эта вульгарность, придуманная еще основателем клуба в 1896 году, с тех пор стала, как потом и сам Плант, освященной временем традицией. Члены клуба даже недоумевали, когда их гости удивлялись необычной внешности Планта.
В спальне оказалось мало интересного. Териленовые шторы, несмотря на тонкость, плохо пропускали серый октябрьский свет. Ящики шкафа и полки были пусты. На светлом дубовом столике у окна лежали чистый блокнот и пачки писчей бумаги с эмблемой клуба. Свежезастеленная односпальная кровать ждала следующего клиента.
— Пишущую машинку и одежду забрали сотрудники полиции Суффолка, сэр, — напомнил Плант. — Они искали бумаги, но практически ничего не нашли, только пачку коричневых конвертов, полсотни чистых листов большого формата и пару неиспользованных копирок. Мистер Сетон был очень аккуратным джентльменом.
— Он ведь регулярно останавливался здесь в октябре?
— В последние две недели месяца, сэр. И так каждый год. Всегда в этой комнате. У нас на этом этаже всего одна спальня, а выше он подняться не мог из-за слабого сердца. Можно было бы на лифте, но мистер Сетон говорил, что не доверяет лифтам. Поэтому комната была единственным вариантом.
— Он здесь работал?
— Да, сэр. Утром, с девяти до половины первого. Потом ленч. И снова работа, с половины третьего до половины пятого. Это если мистер Сетон печатал. А если читал или делал заметки, то в библиотеке. Там печатать нельзя, чтобы не тревожить других.
— То есть во вторник он тоже здесь печатал?
— Мы с женой слышали стук машинки и, естественно, предположили, что это мистер Сетон. На двери висела табличка «не беспокоить», хотя мы и без нее не стали бы входить. Когда член клуба работает, его не беспокоят. У инспектора, кажется, возникло подозрение, будто тут находился кто-то другой.
— Неужели? А вы как думаете?
— Могло быть и так. Жена услышала стук пишущей машинки в одиннадцать часов утра, потом и я — часа в четыре. Но мы не могли знать точно, мистер Сетон это или нет. Стучали быстро и умело, но что с того? Инспектор спрашивал, мог ли сюда войти кто-либо еще. Мы чужих не видели, но в обеденное время оба были очень заняты и вообще весь день провели внизу. Как вам известно, сэр, люди свободно входят сюда и выходят отсюда. Вот дама обратила бы на себя внимание. Кто-нибудь из членов клуба непременно заявил бы о женщине. Но в целом — что ж, я не могу утверждать, что заведение тщательно охраняется… Я видел, что инспектор невысокого мнения о нашей охране. Но я сказал ему, что это клуб, а не полицейский участок.
— Вы прождали два дня, прежде чем заявить об исчезновении клиента?
— И очень об этом сожалею, сэр! Причем я и тогда не вызвал полицию, а позвонил мистеру Сетону домой и предупредил его секретаря, мисс Кедж. Она попросила ничего пока не предпринимать, потому что попробует найти сводного брата мистера Сетона. Сам я никогда не встречал этого джентльмена, но однажды мистер Сетон упоминал о нем. Не припомню, чтобы он бывал в клубе. Инспектор очень настойчиво спрашивал меня об этом.
— Полагаю, его вопросы касались также Оливера Лэтэма и Джастина Брайса?
— Именно так, сэр. Оба джентльмена — члены клуба, о чем я его уведомил. Но в последнее время я их у нас не видел. Вряд ли эти джентльмены вошли и вышли, ничего не сказав мне и моей жене. Извольте, здесь ванная и туалет второго этажа. Мистер Сетон пользовался ими. Инспектор даже заглянул в сливной бачок.
— Он нашел то, что искал?
— Да, поплавковый кран, сэр. Очень надеюсь, что он не вывел его из строя. У этого туалета бурный темперамент… Полагаю, вы желаете побывать в библиотеке? Там мистер Сетон находился, когда не печатал. Она расположена на следующем этаже.
Очевидно, посещение библиотеки входило в план экскурсии. Инспектор Реклесс был дотошен, а Плант был не такой человек, чтобы позволить своему теперешнему протеже увидеть меньше его. Когда они втиснулись вдвоем в крохотную кабинку лифта, способную вызвать приступ клаустрофобии, Дэлглиш задал последние вопросы. Плант ответил, что ни он, ни кто-либо другой из персонала ничего не отправляли по почте по поручению Сетона. В комнате не убирались, никаких его бумаг не уничтожали. Насколько было известно Планту, уничтожать там было нечего. Если не считать пишущей машинки и одежды Сетона, в комнате осталось все то же, что в ней находилось в вечер его исчезновения.
Библиотека, окна которой выходили на юг, на площадь, была, наверное, самым привлекательным помещением в доме. Первоначально здесь была гостиная, и с тех пор добавились только полки на западной стене, в остальном все осталось как в момент образования клуба. Шторы являлись копиями оригиналов, потускневшие обои были выполнены в стиле прерафаэлитов, между четырьмя высокими окнами стояли викторианские столы. Небольшая, но внушавшая уважение библиотека была посвящена преступлениям. Здесь находились тома «Британских судебных процессов» и «Знаменитых процессов», учебники по судебной медицине, токсикологии, патологоанатомии, мемуары судей, адвокатов, патологоанатомов и офицеров полиции; всевозможные сочинения криминологов-любителей о громких и противоречивых преступлениях, учебники по уголовному праву и полицейской процедуре, а также трактаты о социологических и психологических аспектах насильственных преступлений, судя по их виду, ни разу не открывавшиеся. На полках с беллетристикой стояли немногочисленные первые издания По, Ле Фаню и Конан Дойла, которыми клуб очень гордился, а также книги британских и американских представителей криминального жанра. Было очевидно, что те из них, кто являлся членом клуба, дарили ему свои произведения. Дэлглиш с интересом повертел в руках книгу Мориса Сетона в подарочном переплете, с золотой монограммой. Он заметил, что хотя членство в клубе женщин исключалось, на их книги запрет не распространялся, и библиотека давала убедительное представление обо всей криминальной литературе за последние сто пятьдесят лет.
На противоположной стороне комнаты стояли две стеклянные витрины, представлявшие собой небольшой музей убийств. Поскольку экспонаты дарились и завещались членами клуба на протяжении многих лет и принимались с одной и той же некритичной признательностью, они сильно разнились по интересу и, как определил Дэлглиш, по подлинности. Попыток хронологической классификации не предпринималось, таблички грешили по части точности, а размещение экспонатов свидетельствовало о стремлении к изяществу подачи, а не к соблюдению логики. Взять хотя бы фитильный дуэльный пистолет с дулом на серебряном ложе, с золочеными затворами, принадлежащий, если верить табличке, преподобному Джеймсу Хэкману, казненному в Тимбурне в 1779 году за убийство Маргарет Рэй, любовницы графа Сэндвича. Дэлглиш счел это сомнительным: на его взгляд, пистолет изготовили лет на пятнадцать позже. Но он поверил, что у этой красивой блестящей штуковины была зловещая судьба. Зато повода усомниться в подлинности соседнего экспоната не нашлось. Это было побуревшее, готовое рассыпаться от дряхлости письмо Мэри Блэнди к возлюбленному с благодарностью за подарок — «порошок для чистки шотландских камешков-агатов», то есть мышьяк, с помощью которого данная особа умертвила собственного отца и завершила жизнь на эшафоте. В той же витрине красовались Библия с надписью «Констанс Кент»[6] на форзаце, обрывки пижамы, якобы обматывавшие тело миссис Криппен, маленькая матерчатая перчатка, принадлежавшая, как утверждалось, Мадлен Смит, и флакон с белым порошком — «мышьяком, найденным у майора Герберта Армстронга». Если принимать последнее за чистую монету, то обедающим в столовой грозили судороги и смерть, ведь витрины не удосуживались запирать.
Плант, улыбаясь, объяснил:
— Это не мышьяк, сэр. Сэр Чарльз Уинкуорт сказал девять месяцев назад то же, что и вы: «Плант, если это мышьяк, то надо от него избавиться или по крайней мере все тут запереть». Мы взяли образец и потихоньку отправили на анализ. Оказалось, что это всего лишь бикарбонат натрия. Я не говорю, что майор Армстронг не имеет к этому отношения, и не отрицаю, что его жену убила не сода. Но данный порошок безвреден. Мы оставили его тут и ничего никому не сказали. Раз порошок в последние тридцать лет фигурировал как мышьяк, то пусть мышьяком и остается. Как сказал сэр Чарльз, если слишком тщательно приглядываться к музейным экспонатам, то у нас не останется музеев. А теперь, сэр, прошу меня извинить, мне пора в столовую. Если, конечно, вы не попросите показать вам что-нибудь еще.
Дэлглиш поблагодарил его и отпустил, но сам провел в библиотеке несколько минут. Его не отпускало иррациональное ощущение, будто совсем недавно ему где-то уже попался на глаза ключ к разгадке смерти Сетона, легкий намек, который уловило его подсознание, но упорно отверг рассудок. Такое происходило с ним не первый раз в жизни. Как любой хороший сыщик, Адам давно познакомился с этим чувством. Бывало, именно оно приводило к тому внешне интуитивному успеху, на каком отчасти зиждилась его репутация. Но чаще мимолетное впечатление не выдерживало анализа и отвергалось. Однако подсознание есть подсознание: силе оно не подвластно. Если ключ существовал, пока что он ему не давался. Тем временем бой часов над камином напомнил, что Адама ждет друг.
Камин в столовой клуба, казалось, почти погас — такой эффект вызвал косой луч осеннего солнца на столах и на ковре. Помещение было простое и удобное, предназначенное для серьезного занятия — еды. Прочные столы расставлены не тесно, цветов на них не было, льняные скатерти слепили глаза белизной. Стены были увешаны оригиналами иллюстраций Физа[7] к «Мартину Чезлвиту» — видимо, это был недавний дар кого-то из членов клуба. Дэлглиш решил, что лучше эти картинки, чем сцены старого Тайберна[8], висевшие на этих стенах раньше, хотя комитет, приверженный былому, наверняка испытывал сожаление, меняя оформление.
На обед и на ужин в клубе «Кадавр» всегда подавалось какое-то одно блюдо: миссис Плант исходила из того, что при ограниченном персонале совершенство несовместимо с разнообразием. Желающие могли довольствоваться салатом и холодным мясом, тем же, кто отвергал и их, и главное блюдо, оставалось попытать счастья в другом месте. Сегодня, согласно меню на доске объявлений клуба, голодным предлагались дыня, пудинг с говядиной и почками и лимонное суфле. В столовую уже вносили первые порции пудинга.
Макс Герни ждал Дэлглиша за угловым столиком, обсуждая с Плантом выбор вина. При виде Адама он приподнял пухлую руку в епископальном приветствии, будто одновременно с приветствием своего гостя благословлял еду. При виде его Дэлглиш обрадовался. Макс Герни неизменно вызывал у него именно это чувство, будучи человеком, чье общество очень редко оказывалось некстати. Учтивый, культурный и великодушный, он источал довольство жизнью и людьми — заразительное свойство натуры. Крупный человек, Макс Герни производил впечатление легкости, передвигался вприпрыжку, руки у него порхали, черные глаза под очками в толстой роговой оправе сияли.
— Я так рад, Адам! — воскликнул он. — Мы с Плантом пришли к выводу, что Johannisberger Auslese 1959 года будет в самый раз, если вы не предпочтете что-нибудь полегче. Терпеть не могу обсуждать вино дольше, чем это необходимо. Иначе мне начинает казаться, будто я уподобляюсь досточтимому Мартину Каррутерсу.
Герни рассказал Дэлглишу, что Сетон знал толк в винах.
— Нет, сам бедный Морис в винах не очень разбирался и был к ним равнодушен. Считал, что спиртное вредно для его сердца. Подробности он черпал из книг. Следовательно, у его Каррутерса был плачевно традиционный вкус. Отлично выглядите, Адам! Я боялся, что необходимость наблюдать за чужим расследованием выбьет вас из колеи.
Дэлглиш серьезно ответил, что пострадало не столько его здоровье, сколько гордость, хотя напряжение дает о себе знать. Обед с Максом, как обычно, должен был принести ему облегчение.
Следующие двадцать минут смерть Сетона за столом не упоминалась: для обоих все затмила еда. Но после того как подали пудинг и налили вино, Макс не вытерпел:
— Перейдем к истории с Морисом Сетоном, Адам. Признаться, весть о его гибели шокировала меня и… — он выбрал кусок говядины посочнее и присовокупил к нему гриб и половину почки, — разозлила. В нашей компании все со мной согласны. Мы против того, чтобы лишаться таким скандальным образом наших авторов.
— Однако это подстегивает продажи, — усмехнулся Дэлглиш.
— Если бы, дружище! Это распространенное заблуждение. Даже если бы смерть Сетона была рекламным трюком, что, согласитесь, предполагало бы чрезмерное усердие со стороны бедняги Мориса, она вряд ли привела бы к продаже хотя бы одного лишнего экземпляра. Пара десятков пожилых леди добавят его последнюю книгу к своему библиотечному списку, но это все же не то. Кстати, вы читали его последний опус? Называется «Чертик из горшка», посвящен отравлению мышьяком на гончарном производстве. В апреле Сетон три месяца учился гончарному делу, чтобы написать книгу. Он всегда был очень добросовестным. Но нет, вы вряд ли принадлежите к читателям детективной литературы.
— Я не изображаю знатока и кое в чем завидую книжным сыщикам, — сказал Дэлглиш. — Они производят арест и добиваются полного признания на основании улик, которых мне не хватило бы даже для получения ордера на обыск. Хотелось бы мне, чтобы настоящие убийцы так легко поддавались панике! И еще одна мелочь: книжные сыщики, похоже, не слышали о «правилах судей»…
— О, достопочтенный Мартин — безупречный джентльмен, у него многому можно научиться. У него всегда наготове уместная цитата, он умел обращаться с женщинами. При всей его респектабельности женщинам не терпится прыгнуть к нему в постель. Бедный Морис! Думаю, это то, чего недоставало в жизни ему самому.
— Как насчет стиля? — поинтересовался Дэлглиш, уже решивший, что напрасно ограничивал себя в чтении.
— Напыщенный, но правильный. Кто я такой, чтобы в наши дни, когда любая малограмотная дебютантка мнит себя романисткой, судить о его стиле? Как я понимаю, он писал с Фаулером[9] по левую руку и Роджетом[10] по правую. Это было избито, плоско и в конце концов, увы, перестало продаваться. Я не хотел его печатать, когда он пять лет назад расстался с издательством «Максвелл Доусон», но остался в меньшинстве. Сетон уже тогда почти совсем исписался. Но в нашем списке всегда есть парочка авторов криминальных романов, и вот мы его и купили. Обе стороны, полагаю, сожалели об этом, но наши дорожки не успели разойтись.
— Каким он был человеком? — спросил Дэлглиш.
— Трудным. Очень трудным! Педантичный, самонадеянный, нервный человечек, вечно тревожившийся из-за продаж своих книг, рекламы, обложек. Сетон переоценивал свой талант и недооценивал чужие, а это не очень совместимо с популярностью.
— То есть он являлся, в сущности, типичным писателем?
— Не вредничайте, Адам. Вы же сам писатель, не предавайте свою братию. Вам отлично известно, что эта публика такая же работящая, симпатичная и талантливая, как любая другая, что с того, что многим место в психбольнице? Нет, типичным его не назовешь. Сетон был несчастливее и беспокойнее многих. Иногда я жалел его, но в его обществе побуждение к милосердию длилось не более десяти минут.
Дэлглиш осведомился, упоминал ли Сетон о своем намерении сменить жанр.
— Да. В нашу последнюю встречу, два с половиной месяца назад, мне пришлось слушать неизбежное обличение падения стандартов и эксплуатации секса и садизма, после чего Сетон заявил, что намерен написать триллер. Теоретически мне следовало бы приветствовать подобное изменение, но не верилось, что у него получится. Он не владел соответствующим жаргоном и не имел опыта. Это высокопрофессиональная игра, а Сетон терялся всякий раз, когда выходил из узкого круга собственного опыта.
— Видимо, для автора детективов это большой недостаток?
— Насколько мне известно, до убийства он не дошел — во всяком случае, с литературными целями. Но Сетон был привержен знакомым персонажам и антуражу. Ну, вы же знаете: уютная английская деревушка или маленький городок… Местные персонажи перемещаются по шахматной доске в строгом соответствии с рангом и положением. Удобная иллюзия исключительности насилия, честности всех полицейских, неизменности английской классовой системы в последние двадцать лет и того, что убийцы — не джентльмены. При этом Сетон был чрезвычайно придирчив к подробностям. Убийства при помощи огнестрельного оружия вы у него не найдете, потому что он совершенно не разбирался в данном вопросе. Другое дело — токсикология, судебная медицина. Сетон подробно описывал трупное окоченение и прочее. Его раздражало, что рецензенты этого не замечали, а читателям было безразлично.
— Вы виделись два с половиной месяца назад, — произнес Дэлглиш. — При каких обстоятельствах?
— Он прислал письмо с просьбой встретиться. Специально приехал в Лондон и навестил меня в офисе после шести пятнадцати, когда большинство сотрудников уже разошлись. Потом мы пришли сюда и поужинали. Об этом я и собирался вам рассказать, Адам. Сетон хотел изменить свое завещание. В письме объясняется почему.
Макс Герни вынул из бумажника сложенный лист бумаги и протянул Дэлглишу. Вверху листа было написано: «“Сетон-Хаус”, Монксмир, Суффолк». Письмо, датированное 30 июля, было напечатано на машинке, достаточно аккуратно, но неумело: пробелы между словами и переносы свидетельствовали о том, что работал непрофессионал. Дэлглиш сразу понял, что недавно видел текст, отпечатанный той же самой рукой. Он стал читать:
«Дорогой Герни!
Я все время думаю о нашем разговоре в прошлую пятницу — здесь я должен сделать отступление и снова поблагодарить вас за замечательный ужин — и пришел к заключению, что мое первое побуждение было верным. Нет ни малейшего смысла останавливаться на полпути. Если литературная премия имени Мориса Сетона будет служить той цели, какую я предполагаю, то необходимо позаботиться о расходах, чтобы денежное наполнение премии соответствовало ее важности, причем навсегда. У меня нет иждивенцев с правом претендовать на мое наследство. Есть люди, могущие вообразить, будто у них есть подобное право, но это разные вещи. Единственному моему живущему родственнику перейдет сумма, которая может быть умножена трудом и осторожностью в случае, если он пожелает проявить эти достоинства. На большее я уже не готов. После выполнения этого и ряда более мелких обязательств на премию останется капитал порядка ста двадцати тысяч фунтов стерлингов. Я сообщаю это для того, чтобы дать вам представление о своих намерениях. Как вам известно, у меня слабое здоровье, и хотя я вполне могу прожить много лет, мне хочется поскорее запустить процесс. Вы знаете мои взгляды. Премия должна присуждаться раз в два года за крупное беллетристическое произведение. Специального интереса к поощрению молодежи у меня нет. Мы достаточно пострадали в последние годы из-за чувствительности незрелого читателя и его жалости к себе. Реализм я тоже недолюбливаю. Роман должен быть произведением мастера с воображением, а не скучным материалом из папки социального работника. Награждаться может не только детективная литература, потому что то, что я называю детективной литературой, больше не пишется.
Вероятно, вы обдумаете мое предложение и сообщите о своем решении. Нам, конечно, понадобятся попечители, я буду консультироваться с юристами об условиях моего нового завещания. Однако пока я ничего никому не говорю и надеюсь на ваше понимание и осторожность. Когда станут известны подробности, шума будет не избежать, но я бы очень не хотел преждевременной огласки. Я, как всегда, проведу последние две недели октября в клубе «Кадавр», предлагаю вам связаться со мной там.
Искренне ваш,
Морис Сетон».
Читая, Дэлглиш чувствовал на себе пристальный взгляд Герни. Закончив, он вернул письмо со словами:
— Получается, Сетон многого от вас ожидал. Что имело бы от этого издательство?
— Ничего, дорогой Адам, одну возню и лишнее беспокойство — и все ради вящей славы Мориса Сетона. Он даже не пожелал ограничить число претендентов нашим списком авторов. Честно говоря, это было бы неразумно. Сетон хотел привлечь обладателей по-настоящему громких имен. Главная его тревога состояла в том, захотят ли они сами претендовать на премию. Я посоветовал ему увеличить ее размер, чтобы соблазнить их. Но сто двадцать тысяч! Не думал, что Сетон так богат!
— У его жены были деньги… Вам известно, говорил ли он о своем плане кому-либо еще, кроме вас?
— Нет, он же запретил. Прямо как школьник: потребовал от меня страшной клятвы соблюдать тайну, даже не звонить ему на эту тему! Понимаете мою проблему: ставить в известность полицию или нет?
— Разумеется. Дело ведет инспектор Реклесс из уголовной полиции Суффолка. Я дам вам его адрес, а вы заблаговременно позвоните ему и предупредите, что́ он скоро получит по почте.
— Я знал, что вы это скажете. Все так очевидно! Но мешает безотчетный страх. Мне ничего не известно о его теперешнем наследнике. Боюсь, письмо может оказаться искомым мотивом убийства.
— Лучше не придумаешь! Но у нас нет доказательств, что его наследник знал об этом плане. Если это вас успокоит, то человек, имевший наибольшие денежные мотивы, располагает самым надежным алиби: когда Морис Сетон умер, он находился под арестом.
— Ловко придумано! Наверное, я не могу просто отдать письмо вам, Адам?
— Лучше не надо, Макс, извините.
Герни вздохнул, спрятал письмо в бумажник и снова уделил внимание еде. До конца обеда они не вспоминали о Сетоне. Позднее, надев огромный черный плащ, с которым он не расставался с октября по май и который делал его похожим на фокусника-любителя, видавшего лучшие дни, Макс пожаловался:
— Мне придется поторопиться, не то опоздаю на редакционное совещание. Бал правят процедура и эффективность, Адам. Решения должны приниматься полным редакторским составом. А все новое помещение! В былые времена мы сидели по своим пыльным конурам и принимали решения самостоятельно. Это не придавало ясности нашей издательской политике, но я не уверен, что это плохо. Куда вас подбросить? Что вы станете расследовать теперь?
— Спасибо, я пройдусь пешком. В Сохо, поболтать с убийцей.
— Это не убийца Сетона? — удивленно воскликнул Макс. — Я думал, что вы и полиция Суффолка в тупике. То есть я зря сражаюсь со своей совестью?
— Нет, Сетона этот преступник не убивал, хотя вряд ли у него были бы какие-то моральные трудности, если бы до этого дошло… Просто кому-то хочется убедить полицию, что он замешан в данном деле. Л. Дж. Льюкер, помните?
— Он застрелил на Пиккадилли делового партнера и вышел сухим из воды?
— Да. Уголовный апелляционный суд отменил вердикт по причине ошибки судьи при инструктировании присяжных. Судья Бротуик почему-то взял и предположил, обращаясь к присяжным, что человек, ничего не отвечающий при предъявлении обвинения, наверняка что-то скрывает. Видимо, судья осознал последствия своей выходки, лишь только эти слова сорвались у него с языка. Но слово, как известно, не воробей… В итоге Льюкер вышел на свободу, как и обещал.
— Какая же связь между ним и Морисом Сетоном? Не могу представить других двух столь же далеких друг от друга людей…
— Именно это я и надеюсь выяснить, — ответил Дэлглиш.
2
Дэлглиш шел по Сохо в направлении клуба «Кортес». Все еще пребывая в благостном настроении, созданном чистыми просторами Суффолка, он находил здешние улицы-каньоны, даже при их дневном безлюдье, тоскливее обычного. Странно, что когда-то ему нравилось бывать в этом районе. Теперь даже месячного отсутствия было достаточно, чтобы на каждом шагу морщить нос и закатывать глаза. Все дело в настроении, потому что район мог предоставить что угодно кому угодно, обеспечить за деньги удовлетворение любых потребностей, имелись бы деньги. Каждый находит здесь то, что хочет: кто — приятное место, чтобы утолить голод; кто — космополитический вертеп на задворках Пиккадилли со своей собственной загадочной жизнью; кто — одно из лучших в Лондоне мест для покупок еды; кто — самый отвратительный в Европе, грязный рассадник преступности. Даже журналисты, пишущие о путешествиях, в силу этой неопределенности не могут решить, как относиться к Сохо. Минуя стриптиз-клубы, замусоренные лестницы в подвалы, не глядя на силуэты скучающих девиц в окнах верхних этажей, Дэлглиш думал о том, что у любого, ежедневно бывающего на этих уродливых улицах, возникает желание провести остаток жизни в монастыре, причем не от сексуального отвращения, а от невыносимой скуки, одинаковости, безрадостности похоти.
Клуб «Кортес» был не хуже и не лучше заведений по соседству. Снаружи были вывешены обычные фотографии, разглядываемые с нарочитым отсутствием интереса неизбежной тоскливой группой мужчин средних лет. Заведение еще не открылось, но дверь поддалась толчку. В маленьком киоске при входе было пусто. Дэлглиш спустился вниз по узкой лестнице, застеленной неряшливым красным ковром, и раздвинул занавеску из бусин, отделявшую ресторан от прохода.
Все осталось таким, как он запомнил. Клуб «Кортес», как и его владелец, обладал завидной способностью к выживанию. Кое-что, впрочем, изменилось к лучшему, хотя дневной свет обнажал безвкусность псевдоиспанского декора и засаленность стен. Столики, такие маленькие, что за ними могло поместиться всего по одному посетителю, были расставлены очень тесно. Впрочем, сюда приходили не для семейных обедов и вообще не для того, чтобы поесть.
У дальней стены ресторана располагалась маленькая сцена с единственным стулом и тростниковой ширмой. Слева от сцены стояло пианино, заваленное сверху писчей бумагой. Худой молодой человек в брюках и свитере, не садясь, наигрывал левой рукой мелодию, а правой записывал ноты. Несмотря на позу и на скучающий вид, он был полностью поглощен своим занятием. Бросив взгляд на Дэлглиша, продолжил монотонное тыканье пальцем в клавиши.
Кроме него, в зале находился выходец из Западной Африки, без всякого усердия возивший шваброй по полу.
— Мы пока не открылись, сэр, — тихо сообщил он. — Начало обслуживания в шесть тридцать.
— Меня не надо обслуживать, благодарю. Мистер Льюкер на месте?
— Пойду узнаю, сэр.
— Сделайте одолжение. Еще я хотел бы повидать мисс Кумбс.
— Не уверен, что она тут.
— Думаю, вы ее найдете. Будьте добры, передайте, что с ней хочет потолковать Адам Дэлглиш.
Африканец исчез. Пианист продолжал импровизировать, не поднимая головы. Адам уселся за столик у самой двери и приготовился скучать десять минут — столько, как он рассудил, заставит его прождать Льюкер. Это время он решил посвятить размышлениям о человеке наверху.
Льюкер заявил, что убьет своего партнера, — и убил. Сказал, что избежит виселицы, — и избежал. Поскольку он вряд ли мог рассчитывать на сообщничество судьи Бротуика, его предсказание демонстрировало либо необычайное предвидение, либо поразительную веру в свою удачу. С тех пор вокруг того процесса возникали многочисленные истории, но отрекаться от них было не в его правилах. Он был известен и принят в кругах профессиональных преступников, но сам к ним не принадлежал. Благодаря им пользовался благоговейным уважением среди людей, понимавших цену риска для того, кто одним непоправимым поступком вырвался за все пределы. Любого, кто хотя бы приближается к такой черте, даже не переходя ее, окружает суеверный страх. Дэлглиш с раздражением отмечал, что этот страх настигает даже полицию. Полицейским было трудно поверить, что Льюкер, совершивший убийство с целью сведения личных счетов, доволен тем, что управляет сетью второсортных ночных клубов, не замахиваясь на большее. От него ожидали более вопиющих злодеяний, чем нарушение законов о лицензировании, жульничество с подоходным налогом и предоставление эротических услуг среднего уровня возмутительности понурой клиентуре, норовящей расплатиться за сомнительное удовольствие казенными средствами. Однако если у него и имелись другие занятия, пока что о них ничего не было известно. Возможно, там попросту нечего было знать. Вероятно, пределом его устремлений действительно являлась полуреспектабельная зажиточность, фальшивая репутация, свобода жизни на ничейной земле между двумя мирами.
Ровно через десять минут африканец вернулся с сообщением, что Льюкер ждет Дэлглиша. Тот сам поднялся на два этажа и вошел в большой кабинет, из которого Льюкер управлял не только «Кортесом», но и остальными своими клубами. Здесь было душно, мебели многовато, вентиляция оставляла желать лучшего. Посередине громоздился письменный стол, у одной стены стоял картотечный шкаф, слева от газового камина помещался сейф, а также диван, телевизор и три кресла. В углу находился маленький умывальник. Комната задумывалась одновременно как кабинет и гостиная, но толком не была ни тем ни другим. Дэлглиша ждали трое: сам Льюкер, его главный подручный в «Кортесе» Сид Мартелли и Лили Кумбс. Сид, засучив рукава, грел себе на кольце сбоку камина блюдечко молока со своим обычным выражением на лице — смирения с несчастьем. Мисс Кумбс, уже в черном вечернем платье, покрывала лаком ногти, устроившись перед камином на пуфе. При виде Дэлглиша она помахала ему рукой и широко, беззаботно улыбнулась. Он подумал, что в рукописи, кто бы ни являлся ее автором, она была описана достоверно. Адам не обнаруживал в ней намека на кровь русской аристократки, что вряд ли должно было удивлять, поскольку он знал, что зачатие Лили произошло не восточнее Уайтчепел-роуд. Она была здоровой на вид блондинкой с сильными зубами и толстой бледной кожей, успешно противостоявшей возрасту, лет сорока. За пять лет, с тех пор как Дэлглиш увидел ее впервые, она совсем не изменилась. Оставалось предположить, что и в следующие пять лет изменений не произойдет.
Зато Льюкер со времени их прошлой встречи растолстел. Дорогой пиджак был готов треснуть на плечах, шея лежала на безупречном воротнике жирными складками. Лицо у него было сильное, но неприятное, гладкая кожа блестела, как отполированная. Глаза удивительные: радужная оболочка, собравшаяся точно в центре белков, походила на маленькие серые камешки, и этот безжизненный взгляд деформировал все лицо. Густые темные волосы, образовывавшие треугольник низко на лбу, придавали лицу неуместную женственность. Льюкер коротко стригся, и волосы тоже блестели, как жесткая ухоженная собачья шерсть. Вид, можно сказать, выдавал его сущность, манера говорить — происхождение: семья викария в маленьком городке, претензия на аристократизм, частная школа не из лучших.
— Старший инспектор Дэлглиш! Приятная встреча! Боюсь, сегодня у нас аншлаг, но Майкл постарается найти для вас столик. Вас интересует наше шоу?
— Благодарю, но я пришел не ради шоу и даже не ради ужина. Моему знакомому, отведавшему в последний раз ваше угощение, оно не пошло на пользу. А что до женщин, то я люблю, когда они похожи именно на женщин, а не на кормящих грудью самок гиппопотама. Где вы таких добываете?
— Нам ничего не приходится добывать. Милые девушки сознают свои, так сказать, естественные достоинства и приходят к нам. Не будьте придирчивым, старший инспектор! У всех нас есть свои сексуальные фантазии. То, что ваши здесь не представлены, еще не означает, что их у вас нет. Помните поговорку насчет соринки в чужом глазу? Я все-таки сын священника, как и вы. Правда, дальнейшие наши пути сильно разошлись… — Он помолчал, словно размышляя о разнице их представлений о прекрасном, а потом весело продолжил: — Мы со старшим инспектором товарищи по несчастью, Сид: наши отцы были священниками. Неважный старт в жизни для мальчика! Если такой папаша искренен, ты презираешь его как глупца, если нет, то записываешь в лицемеры. В любом случае воспитатель из него никудышный.
Сид, отпрыск бармена-киприота и умственно отсталой служанки, закивал в знак одобрения.
— Я хотел потолковать с вами и с мисс Кумбс о Морисе Сетоне, — произнес Дэлглиш. — Дело расследую не я, так что вы не обязаны говорить, если не хотите. Вы и сами это знаете.
— Да. Но вдруг я в хорошем расположении духа и настроен помочь? Попробуйте!
— Вы знакомы с Дигби Сетоном?
Дэлглиш был готов поклясться, что этого вопроса Льюкер не ожидал. Его тусклые глаза блеснули.
— Дигби работал здесь несколько месяцев в прошлом году, когда я лишился прежнего пианиста. Незадолго до этого его собственный клуб разорился. Я одолжил ему немного денег и позволил попробовать, однако дело не пошло. Дигби сделан не из того теста. Но пианист он неплохой.
— Когда он был тут в последний раз?
Льюкер развел руками и повернулся к своим помощникам.
— Он поработал у нас неделю в мае, когда Рики Карлис переборщил с дозой, кажется? С тех пор мы его не видели.
— Он заглядывал еще разок-другой, Л. Дж., — припомнила Лили Кумбс. — Ты как раз отсутствовал. — Сотрудники Льюкера всегда обращались к нему по инициалам. Дэлглиш не знал, для чего: то ли чтобы подчеркнуть, что они с ним на короткой ноге, то ли чтобы Льюкер мог воображать себя американским теневым воротилой. — Не помнишь, Сид, а не был он у нас с компанией летом?
Сид изобразил мрачные раздумья.
— Только не летом, Лили. Скорее в конце весны. Разве не с Мэвис Маннинг и ее бандой, после того, как в мае прогорело ее шоу?
— Это был Рики, Сид. Ты путаешь с Рики. Дигби Сетон никогда не имел отношения к Мэвис.
Дэлглиш отметил, что они говорят, как в хорошо отрепетированном номере.
Льюкер сладко улыбнулся:
— При чем тут Дигби? Это не убийство, но даже если бы оказалось убийство, он не при делах. Вспомните факты. У Дигби был богатый брат. У брата шалило сердце, оно могло подвести его в любой момент. Его можно было пожалеть, а Дигби опять-таки поздравить. В один несчастливый день сердце его все-таки подвело. Естественные причины, старший инспектор, если в этом выражении есть хоть какой-то смысл. Считается, что кто-то отвез тело обратно в Суффолк и там отправил в плавание. Я слышал, что перед этим с телом поступили очень некрасиво. Сдается мне, бедняга Сетон не пользовался популярностью у кого-то из своих пишущих соседей. Удивлен, старший инспектор, что вашей тетушке нравится жить в таком окружении, да еще оставлять топорик на виду у потенциальных убийц.
— А вы неплохо информированы, — усмехнулся Дэлглиш. «И как быстро! — мысленно добавил он. — Любопытно, кто снабжает его информацией?»
Льюкер пожал плечами.
— В этом нет ничего противозаконного. Мало ли что мне расскажут друзья? Они знают, что я любопытен.
— Особенно когда они получают в наследство двести тысяч?
— Послушайте, старший инспектор. Если мне нужны деньги, я могу заработать, причем не нарушая закона. Сделать состояние, нарушая закон, сумеет любой дурак. Чтобы все оставалось в рамках закона, в наши дни нужен ум. Дигби Сетон может вернуть мне, если пожелает, полторы тысячи, которые я ему одолжил, когда он пытался спасти «Золотой фазан». Я его не тороплю.
Сид устремил взгляд своих лемурьих глаз на босса. Преданность в этом взгляде была почти неприличной.
— Вечером, прежде чем умереть, Морис Сетон ужинал здесь, — напомнил Адам. — Дигби Сетон тоже связан с данным местом. Теперь он получит в наследство двести тысяч фунтов. Вы не можете осуждать тех, кто задает в связи с этим вопросы, тем более что мисс Кумбс была последней, кто видел Мориса живым.
Льюкер повернулся к Лили:
— Советую держать язык за зубами! А лучше найми адвоката. Я позвоню Берни.
— На кой черт мне Берни? Один раз я уже все выложила ему, когда приходил тот тип из уголовной полиции. Майкл и другие парни видели, как он подозвал меня к своему столику и как мы сидели вдвоем до девяти тридцати, пока не ушли вместе. Я вернулась в половине одиннадцатого. Меня видел и ты, Сид, и весь этот проклятый клуб.
— Так и есть, старший инспектор. Лили вернулась в половине одиннадцатого.
— Напрасно она вообще покинула клуб, — промолвил Льюкер с деланым безразличием. — Но это моя забота, а не ваша.
Мисс Кумбс проявила высокомерное безразличие, к неудовольствию Льюкера. Как все его работники, она точно знала, что ей позволено, а что нет. Правил было немного, все простые и понятные. Покинуть клуб на часок в вечер, когда клиентов немного, было простительно. Убийство при определенных, понятных сторонам обстоятельствах тоже было, вероятно, простительным. Но если кто-то на Монксмире вздумал повесить это преступление на Льюкера, то закончиться это могло лишь разочарованием. Льюкер был не из тех, кто убивает для чужой выгоды, но своих следов он не заметал. Когда Льюкер убивал, то не возражал оставить на месте преступления свою визитную карточку.
Дэлглиш попросил Лили подробнее рассказать о происходившем в тот вечер, адвокаты больше не упоминались, и она не стала запираться. Правда, от Адама не укрылся брошенный ею на босса взгляд. По каким-то своим причинам Льюкеру хотелось, чтобы она говорила.
— Он пришел часов в восемь и сел за ближайший к двери столик. Я сразу заметила его. Забавный был человечек, аккуратный, встревоженный. Я приняла его за государственного служащего, решившего развеяться. У нас тут всякие появляются: завсегдатаи приходят компаниями, но и одинокие чудаки не редкость. Обычно они ищут себе девушек. Мы этим не занимаемся, и моя обязанность — предупреждать их. — И мисс Кумбс изобразила благочестивую суровость.
Дэлглиш спросил, что происходило дальше.
— Майкл принял у него заказ: жареные креветки, зеленый салат, хлеб с маслом, бутылка кьянти. Он знал, зачем явился, и не раздумывал. Когда Майкл принес заказ, спросил, нельзя ли ему поговорить со мной. Я подошла, он поинтересовался, что я буду пить. Я выбрала джин с лаймом и выпила, пока он ковырялся с креветками. То ли у него не было аппетита, то ли хотелось что-то гонять по тарелке за разговором. В конце концов съел немало, но не похоже, чтобы с удовольствием. Но вино выпил, почти всю бутылку.
Дэлглиш спросил, о чем они беседовали.
— О наркотиках, — призналась мисс Кумбс. — Его интересовали наркотики. Но учтите, не для себя. Понятно же, что он не был наркоманом, а если бы был, то пришел бы не ко мне. Эта публика хорошо знает, к кому обращаться. У нас в «Кортесе» они не появляются. Ваш человек назвался писателем, хорошо известным и даже знаменитым, сказал, что пишет книгу о торговле наркотиками. Своего имени не назвал, а я не спросила. В общем, кто-то ему наболтал, будто я могу дать ему ценные сведения, если он меня отблагодарит. Какой-то знакомый, похоже, посоветовал ему заглянуть в «Кортес» и спросить Лили, если ему захочется разузнать про Сохо. Очень мило! Сама я никогда не считала себя авторитетом в наркоторговле. Но кто-то попытался дать мне подзаработать. Забрезжили денежки, а он был явно не способен разобраться в том, правдивую информацию ему скармливают или нет… Ему был нужен, как он признался, всего лишь местный колорит для книги, и я пообещала его предоставить. В Лондоне можно купить что угодно, были бы деньги и понятие, куда обратиться. Вам, голубчик, это известно не хуже, чем мне. Я могла бы назвать ему парочку пабов, где идет торговля. Но какой ему был бы от этого толк? Ему хотелось чего-то яркого, захватывающего, а в наркоторговле ничего такого нет, как и в самих наркоманах. Поэтому я ему и говорю: могу, мол, кое-что рассказать, смотря сколько дадите. Он пообещал десятку, я согласилась. Никакой чепухи, он потратил свои денежки не зря.
Дэлглиш высказался в том смысле, что мисс Кумбс несовместима с напрасными тратами, и мисс Кумбс после недолгой борьбы с собой решила простить ему это замечание.
— Вы поверили, что он писатель? — спросил он.
— Нет, что вы! Слишком часто приходится слышать подобные речи. Вы удивитесь, как много таких, кто хочет познакомиться с девушкой «только ради подлинного материала для нового романа». Или с целью социологического опроса… Видала я эти опросы! Вот и он смахивал на такого же. Невзрачный, дерганый и одновременно на взводе. Но потом он предложил взять такси, чтобы я диктовала, а он за мной записывал. У меня возникли сомнения. Я объяснила, что не могу покинуть клуб более чем на час и лучше нам пойти ко мне. Я всегда говорю: когда тебе предлагают незнакомую игру, держись ближе к родным стенам. Вот и предложила поехать на такси ко мне. Он согласился, и мы уехали. Было девять тридцать, правильно, Сид?
— Да, Лили, половина десятого. — Сид оторвал взгляд от своего снадобья, на котором наблюдал без всякого энтузиазма образование пенки. Тесный кабинет пропитался тошнотворным запахом горячего молока.
— Ради бога, выпей эту гадость или вылей, Сид! — крикнул Льюкер. — Ты действуешь мне на нервы.
— Пей, дорогой, — произнесла мисс Кумбс. — Помни о своей язве. Не хочешь же ты последовать за бедным Соли Голдштейном!
— Соли умер от сердца, молоко ему не помогло. Скорее наоборот. И потом, это же сплошная радиоактивность! Уйма стронция! Лучше поберегись.
Сид ринулся к раковине и выплеснул туда молоко. Борясь с желанием распахнуть окно, Дэлглиш спросил:
— Как вел себя Сетон, пока вы сидели вместе?
— Нервно. На подъеме и одновременно на грани срыва. Майкл хотел пересадить его за другой столик, потому что от двери немного тянуло сквозняком, но он не желал двигаться с места. Пока мы говорили, он не переставал поглядывать на дверь.
— Ждал кого-то?
— Нет, дорогой. Скорее чтобы удостовериться, что дверь на месте. Того и гляди хлопнется в обморок! Чудак!
Дэлглиш спросил, что произошло после их ухода из клуба.
— Я уже рассказывала об этом тому полицейскому из Суффолка. На углу Грик-стрит мы поймали такси, и я уже хотела назвать водителю свой адрес, как вдруг мистер Сетон говорит, что предпочитает просто покататься, не возражаю ли я? По-моему, он испугался: мало ли что с ним может стрястись? Ну, меня это тем более устраивало. Мы помотались по Уэст-Энду, потом заехали в Гайд-парк. Я вешала ему лапшу на уши насчет торговли наркотиками, он записывал за мной в книжечку. Потом вдруг накинулся на меня, попытался поцеловать. Я к тому времени изрядно от него устала и не хотела, чтобы меня лапал этот простофиля. У меня сложилось впечатление, что он сделал это только потому, что считал, что иначе нельзя. Я ему говорю: мне пора обратно в клуб. Он попросил высадить его у станции подземки «Паддингтон», сказал, что воспользуется метро и на меня не в обиде. Дал мне две пятерки и фунт сверху, на такси.
— Сказал, куда поедет?
— Нет. Мы доехали до Суссекс-Гарденс — на Прэд-стрит теперь, как вы знаете, одностороннее движение — и высадили его за Дистрикт-лайн. Думаю, он мог бы перейти дорогу в направлении Бейкерлоо. Я за ним не следила. Попрощалась с ним на «Паддингтон» и больше его не видела. Вот и вся правда.
Даже если это не так, подумал Дэлглиш, опровергнуть данную версию было бы сложно. Ее слишком многое подтверждало, а Лили меньше остальных женщин в Лондоне была склонна в панике отказаться от своей складной истории. Его посещение «Кортеса» оказалось напрасной тратой времени. Льюкер проявил неестественную, даже подозрительную жажду сотрудничать, но Дэлглиш не узнал ничего такого, чего Реклесс не поведал бы ему вдвое быстрее.
Внезапно к Адаму вернулась та неуверенность, которая не давала ему покоя двадцать лет назад. Доставая пляжную фотографию Брайса и показывая ее своим собеседникам, он не надеялся на успех. Ощущал себя странствующим коммивояжером, навязывающим никчемное барахло. Они вежливо рассмотрели снимок, испытывая, как добрые домохозяйки, сочувствие к бедняге. Адам, упрямо не желая отступать, поинтересовался, не видели ли они кого-нибудь с этого снимка в клубе «Кортес». Лили прищурилась, добросовестно изображая внимание, хотя держала фотографию в вытянутой руке и вряд ли могла ее как следует разглядеть. Дэлглиш не забывал, что она не отличается от остальных женщин: лучше всего ей удавалось соврать, когда получалось убедить себя, что она говорит правду.
— Нет, дорогой, не скажу, что узнаю их. Не считая Мориса Сетона и Дигби, конечно. Это не значит, что они здесь не бывали. Лучше спросите их.
Льюкер и Сид обошлись без особенных стараний: едва глянув на фотографию, заявили, что никогда в жизни не видели этих людей.
Он оглядел всю троицу. У Сида был взволнованный вид недокормленного мальчугана, беспомощно барахтающегося в мире порочных взрослых. Льюкер, наверное, внутренне смеялся бы, если бы вообще обладал подобным умением. Лили смотрела на Дэлглиша поощрительным, материнским, почти жалеющим взглядом, предназначенным, наверное, для клиентов. Узнать от них что-нибудь еще было невозможно. Он поблагодарил их за помощь — подозревая, что Льюкер уловил его холодную иронию, — и удалился.
3
После ухода Дэлглиша Льюкер кивнул Сиду, и коротышка молча скрылся. Льюкер дождался, пока его шаги прозвучат внизу. Лили, оставшись с глазу на глаз с боссом, не выказывала особенной тревоги. Она удобнее устроилась в потрепанном кресле слева от газового камина и уставилась на хозяина лишенными всякого любопытства, пустыми кошачьими глазами. Льюкер подошел к сейфу в стене. Она смотрела на его широкую неподвижную спину, пока он набирал на замке код. Льюкер достал пакет размером с обувную коробку, обернутый коричневой бумагой и кое-как перевязанный белой бечевкой. Положив пакет на стол, он спросил:
— Видела это раньше?
Лили не соизволила проявить любопытство.
— Ты получил его по почте сегодня утром? Пакет принес Сид. Что-нибудь не так?
— Все в порядке. Замечательный пакет! Я разок в него заглянул, но пришел он в безупречном виде. Видишь адрес? «Г-ну Л. Дж. Льюкеру, эсквайру, клуб “Кортес”». Большие буквы без всяких примет, написаны шариковой ручкой. Опознать руку затруднительно. Мне польстил «эсквайр». У меня скромное происхождение, так что отправитель несколько преувеличил, но это заблуждение разделяет мой налоговый инспектор и половина коммерсантов Сохо, поэтому мы вряд ли можем считать это ключом к разгадке. Бумага самая обыкновенная, коричневая, продается метрами в любой канцелярской лавке. Теперь бечевка. Ты заметила какие-нибудь особенности в бечевке?
Лили, уже проявлявшая кое-какой интерес к происходящему, созналась, что не находит в бечевке ничего особенного.
— Но что странно, — продолжил Льюкер, — так это количество марок. По меньшей мере на шиллинг. Значит, марки наклеили за пределами почтового отделения, после чего посылку передали сотруднику в час наибольшего наплыва посетителей, без ожидания взвешивания. Так отправитель имел больше шансов остаться незамеченным.
— Откуда она пришла?
— Из Ипсвича, отправлена в субботу. Тебе это о чем-нибудь говорит?
— Она доставлена издалека. Кстати, Ипсвич находится недалеко от места, где нашли Мориса Сетона?
— Да, это ближайший к Монксмиру город. И ближайшее место, где можно не опасаться быть узнанным. Если это отправили бы из Уолберсуика или Саутуолда, то ждать анонимности не приходилось бы.
— Что внутри?
— Открой сама и посмотри.
Лили подступила к пакету осторожно, но одновременно с показной небрежностью. Слоев оберточной бумаги оказалось больше, чем она предполагала. Внутри лежала обычная белая коробка из-под обуви, только с оторванными этикетками. Она выглядела очень старой, вроде тех, которые можно найти в глубине шкафа почти в любом доме. Лили взялась за крышку.
— Если оттуда выпрыгнет какой-нибудь мерзкий зверек, я тебя убью, Л. Дж.! Ненавижу всякие идиотские шуточки! Кстати, что за вонь?
— Формалин. Давай, открывай!
Он внимательно наблюдал за ней, в его серых глазах появился интерес, даже оживление. Наконец-то заставил ее нервничать! На секунду их взгляды встретились. Лили сделала шаг назад и, протянув руку, сбросила крышку с коробки.
Сладковатый и одновременно едкий запах подействовал на обоих как нашатырь. Отрубленные кисти на влажной ватной подкладке были сложены как бы в пародии на молитву: ладони слегка соприкасались, пальцы прижаты. Отечная кожа, то есть то, что от нее осталось, была белой как мел и мятой: фаланги, казалось, были в пальцах от перчаток, которые грозили отвалиться, как шелуха, при первом прикосновении. Плоть уже стала высыхать, ноготь правого указательного пальца отстал от ложа.
Женщина уставилась на две кисти, завороженная и полная отвращения. Потом, придя в себя, снова закрыла коробку крышкой. Коробка от нажима примялась.
— Это было не убийство, Л. Дж., клянусь! Дигби совершенно ни при чем! У него не хватило бы духу.
— Я бы тоже так сказал. Ты говоришь мне правду, Лили?
— Всю правду, до последнего слова. Пойми, он бы не смог. Весь вечер вторника он просидел в каталажке.
— Знаю, слышал. Но если это прислал не он, то кто? Вспомни, на него свалилось целых двести тысяч!
— Он сказал, что его брат умрет! — вдруг выпалила Лили. — Один раз я слышала от него такое. — Она снова уставилась на коробку.
— Рано или поздно он бы действительно помер, как же иначе, — проговорил Льюкер. — В свое время. У него ведь пошаливало сердце. Но это не значит, что Дигби прикончил его. Это смерть по естественным причинам.
Уловив в его тоне неуверенность, Лили покосилась на него и зачастила:
— Он всегда хотел партнерства с тобой, Л. Дж. Теперь у него есть целых двести тысяч.
— Пока еще нет. Вероятно, он их никогда не получит. Мне не нужен партнер-болван, хоть с капиталом, хоть без.
— Если он убрал Мориса и сделал так, чтобы это выглядело как естественная смерть, то он вовсе не болван!
— Может, и не болван. Подождем и посмотрим, удастся ли ему выкрутиться.
— А как быть… с этим? — спросила Лили, указывая кивком на мятую коробку.
— Это вернется в сейф. Завтра я велю Сиду упаковать это и отослать обратно Дигби. Кое-что мы разузнаем. Неплохо было бы приложить мою визитную карточку. Пора нам побеседовать с Дигби Сетоном.
4
Закрыв за собой дверь клуба «Кортес», Дэлглиш с наслаждением втянул воздух Сохо, словно он был так же сладостен, как морской ветер на мысу Монксмир. С Льюкером так было всегда: он будто отравлял атмосферу. Дэлглиш радовался возможности вырваться из его затхлой берлоги, почувствовать свободу от его мертвых глаз. Пока он пропадал в клубе, прошел короткий дождик: шины автомобилей издавали на мокрой мостовой характерный пищащий звук, подошвы липли к тротуару. Теперь Сохо просыпался, узкую улицу уже заполнил от тротуара до тротуара характерный для нее, возмутительный для взора мусорный поток. Ветер сушил асфальт прямо на глазах. Дэлглиш прикинул, ветрено ли сейчас на мысе Монксмир. Наверное, его тетя именно в этот момент закрывала на ночь ставни.
Медленно бредя в сторону Шафтсбери-авеню, он размышлял о своих дальнейших действиях. Пока что его поездка в Лондон мало что дала: то же самое он узнал бы, почти не утруждаясь, если бы остался в Суффолке. Даже Макс Герни мог бы все поведать ему по телефону, хотя отличался, конечно, повышенной осторожностью. Нет, Дэлглиш не сожалел о поездке, но день получился долгим, и он не собирался еще больше затягивать его. Раздражала какая-то непонятная уверенность, что сделано не все.
Что именно, трудно было разобраться. Все возможности были, как на подбор, малопривлекательными. Можно было наведаться в дорогой и модный многоквартирный дом, где проживал Лэтэм, и попытаться что-нибудь вытянуть из привратника, но это вряд ли удалось бы при его нынешнем неофициальном статусе. К тому же Реклесс или его подчиненные уже могли побывать там, и если алиби Лэтэма могло быть опровергнуто, то это уже произошло. Или попытать счастья в респектабельнейшем отеле в Блумсбери, где Элизабет Марли, по ее словам, заночевала во вторник? Но и там Адама вряд ли приняли бы с распростертыми объятиями, потому что Реклесс мог опередить его. Ему уже надоело бежать, как послушная собачонка, по следу инспектора.
Заглянуть в квартиру Джастина Брайса в Сити? А какой смысл? Поскольку Брайс находился в Суффолке, побывать внутри не получилось бы, а изучение дома снаружи почти ничего не дало бы. Он и так был хорошо знаком с этим премилым архитектурным решением в Сити. Брайс обитал над помещением редакции своего журнала «Мансли критикал ревю», во внутреннем дворе восемнадцатого века в двух шагах от Флит-стрит, сохраненном так любовно, что возникало впечатление искусственности. Протискиваться на улицу оттуда приходилось по переулку, такому узкому, что мужчине было трудно расправить в нем плечи. Дэлглиш недоумевал, где Брайс оставляет машину. В этом переулке поместится лишь детский самокат. Требовался особенный разгул воображения, чтобы представить, как он, хоть и не великан, протискивается через каменную щель с телом Сетона на плечах, а потом запихивает труп в багажник машины на глазах удивленных дорожных инспекторов и полиции Сити. Поверить в такое невозможно.
Провести вечер можно было по-иному. А если позвонить Деборе Риско на работу — она как раз собирается уходить — и пригласить ее к себе домой? Она, конечно, согласится. Те чудесные, несмотря на случавшиеся порой штормы, дни, когда он не был уверен, придет ли она, остались в прошлом. Какими бы ни были ее планы на вечер, Дебора изменит их и придет. Что ж, скука, раздражение, неуверенность — все это смягчит физическая разрядка. Но завтрашний день он встретит с той же проблемой, затмевающей утренний свет.
Решение пришло само. Адам резко свернул в сторону Грик-стрит, остановил такси и попросил подвезти его к станции подземки «Паддингтон».
Оттуда он собирался дойти пешком до жилища Дигби Сетона. Если Морис Сетон направлялся в роковой вечер туда же, то мог сесть в автобус или такси (интересно, проверял ли это Реклесс?), а мог и отправиться на своих двоих. Дэлглиш засек время. Потребовалось ровно шестнадцать минут, чтобы достигнуть кирпичной с обваливающейся лепниной арки — входа в «Каррингтонские конюшни». У Мориса Сетона ушло бы на это больше времени.
Мощенный булыжником вход выглядел негостеприимно, плохо освещался и провонял мочой. Дэлглиш, не боясь быть обнаруженным — похоже, место было необитаемым, — вышел из-под арки в широкий двор, освещенный одинокой голой лампочкой, криво висевшей над одним из гаражей, стоявших в два ряда. Когда-то здесь располагалась автошкола — об этом свидетельствовали выцветшие таблички на гаражных дверях. Теперь это место ждала более респектабельная судьба, связанная с решением вечной лондонской проблемы — нехватки жилья. Иными словами, здесь вот-вот должны были встать мрачные, тесные и сверхдорогие коттеджи, которые обзовут в рекламе не иначе как «элитными городскими резиденциями». Предназначат их для арендаторов или собственников, готовых ради статусного лондонского адреса и воображаемого шика мириться с головокружительной ценой и с уймой неудобств. Существующие гаражи перестраивались таким образом, чтобы внизу, помимо одного тесного машино-места, можно было устроить комнату, а наверху две клетушки — спальню и санузел.
Коттедж Дигби Сетона был единственным достроенным. Оформление — гнетуще стандартное: оранжевая дверь с бронзовым молоточком в форме русалки, ящики для растений под квадратными оконцами, чугунный светильник над притолокой. Выполнять свою роль светильник не мог, поскольку не был подсоединен к электросети. Это изделие поразило Дэлглиша своим антиэстетическим жеманством и нефункциональной вульгарностью; казалось, оно так и задумано — как символ всего дома. Оранжевые ящики под окнами провисли под тяжестью слежавшейся земли. Торчавшие из них хризантемы в свежем виде должны были служить оправданием пары лишних гиней в стоимости аренды, но золотые некогда цветы завяли и опали, мертвые листья пахли гнилью.
Дэлглиш стал бродить по булыжному двору, светя лучом карманного фонаря в мертвые глаза окон. Два соседних гаража с комнатами наверху находились в процессе перестройки, внутри царила пустота, а двойные гаражные двери сняли, так что можно было войти внутрь и полюбоваться дверью между гаражом и будущей гостиной. Всюду пахло свежей древесиной, краской и кирпичной пылью. Этому месту было еще далеко до того, чтобы стать социально приемлемым, тем более войти в моду, но все к тому шло. Просто Дигби оказался первым, кто понюхал воздух и уловил тенденцию.
Отсюда вытекал вопрос, зачем он здесь обосновался? Нет, выбор дома не казался странным: эта убогая пародия на статус была как раз в стиле Дигби. Но совпадение ли, что он выбрал такое идеальное для убийства место? Отсюда менее двадцати минут пешком до места, где Морис Сетон вышел из такси; здесь имелся широкий двор, где после ухода рабочих не оставалось ни единой души, кроме самого Дигби; располагался также гараж, напрямую соединенный с самим домом. И еще один факт, самый многозначительный. Дигби Сетон только что переехал сюда и пока не сообщил свой новый адрес никому на Монксмире. Когда Сильвии Кедж понадобилось связаться с ним после гибели Мориса, она не знала, где его искать. А это означало, что если Лили Кумбс действительно направила Мориса сюда, в «Каррингтонские конюшни», то он понятия не имел, что здесь его поджидал Дигби. То есть Морис отправился из клуба «Кортес» на верную смерть. А единственным подозреваемым, связанным с клубом, являлся Дигби.
Но все это лишь подозрения. Никаких улик не обнаружено. Где доказательства, что Лили направила его сюда? Даже если бы она это сделала, с нее сталось бы упорно отстаивать удобную версию — ее бы упрямство да для лучших целей! Чтобы побудить Лили заговорить, потребовались бы неприемлемые для английской полиции меры. Где доказательства, что Морис пришел в «Конюшни»? Дэлглишу в запертый коттедж было не проникнуть, но Реклесс или его люди могли преодолеть это неудобство; если бы там было что искать, они бы нашли. Не имелось даже доказательств, что Мориса убили. Реклесс в это не верил, начальник полиции Суффолка тоже; вероятно, упорствовал один Адам Дэлглиш, проявлявший глупое упрямство, слепо отстаивавший свою интуитивную догадку вопреки очевидности. Но даже если смерть Мориса была насильственной, оставалась главная проблема: смерть наступила в полночь, а на это время у Дигби Сетона, как и у большинства других подозреваемых, было твердое алиби. Пока не получится доказать «как», бессмысленно сосредоточиваться на «кто».
Дэлглиш в последний раз обвел лучом фонаря безлюдный двор, склад досок под брезентовым навесом, штабеля нового кирпича, двери гаражей с облезлыми табличками. После этого ему осталось только по-прежнему тихо пройти под аркой и двинуться к Лексингтон-стрит, к машине.
Только у Ипсвича на него навалилась усталость, да такая, что Адам понял, что оставаться за рулем небезопасно. Необходимо поесть. Сытный обед с Максом был давно, а с тех пор у него не было во рту маковой росинки. Он не имел ничего против ночевки на придорожной площадке, но пугала перспектива раннего пробуждения от сосущего голода и отсутствие шанса поскорее позавтракать. Проблема заключалась в том, что искать паб было уже поздно, а ехать в загородный клуб или маленькую гостиницу не хотелось: там Адам столкнулся бы с твердым намерением хозяина кормить постояльцев строго в определенные часы, да еще при цене и качестве, которые не отпугнули бы только стоящего на пороге голодной смерти. Но ему повезло: через милю-другую он увидел круглосуточное придорожное кафе, лучшей рекламой которому служила темная вереница припаркованных вблизи грузовиков и манящий свет из низких окон. Внутри находилось много посетителей, душно было от дыма, уши сразу заложило от гула голосов и какофонии музыкальных автоматов, тем не менее Адам уютно устроился за угловым столиком, не накрытым скатертью, но чистым, и быстро получил свой заказ: яичницу, сосиски, хрустящий жареный картофель и горячий сладкий чай.
Затем он отправился на поиски телефона, неудобно расположенного между кухней и стоянкой, и позвонил в «Пентландс». Собственно, звонить не было необходимости: тетя не ждала его обратно в определенное время. Но Адаму вдруг стало беспокойно за нее, и он решил, что если она не ответит, то он сразу помчится туда. Адам убеждал себя, что его тревога беспочвенна. Она вполне могла бы снова ужинать в «Прайори-Хаусе» или гулять в одиночестве по морскому берегу. Никаких оснований считать, что тете грозит опасность, не было, однако ему не давало покоя ощущение, что не все в порядке. Вероятно, причиной тому было утомление вперемешку с разочарованием, но Адам ничего не мог с собой поделать.
Джейн Дэлглиш не отвечала на звонок долго, но когда ответила, родной голос прозвучал спокойно. Если она удивилась звонку племянника, то не подала виду. Они поговорили под плеск воды в кухонной раковине и под рев отъезжающих грузовиков. Кладя трубку, Адам чувствовал облегчение, но волнение не исчезло. Тетя пообещала запереть на ночь дверь коттеджа — слава богу, спорить, задавать лишние вопросы, высмеивать простую просьбу было не в ее привычках. Это все, что Адам мог пока для нее сделать. Его раздражало это волнение; будь в нем хотя бы капля обоснованности, он бы немедленно поехал дальше.
Выйдя из телефонной будки, Адам нашарил в кармане еще несколько монет. На сей раз дозваниваться пришлось дольше, морщась от помех на линии. Наконец, услышав голос Планта, он задал заготовленный вопрос. Да, мистер Дэлглиш совершенно прав: в среду вечером Плант звонил в «Сетон-Хаус». Он виноват, что забыл сообщить об этом. Он названивал туда каждые три часа в надежде застать мистера Сетона. Когда именно? Насколько Плант мог вспомнить, в шесть, в девять и в двенадцать. Не стоит благодарности, всегда рад помочь.
Помог ли его ответ? Он ничего не доказывал, кроме того, что Элизабет Марли слышала именно оставшийся без ответа звонок Планта, когда привезла Дигби в «Сетон-Хаус». Время было примерно то самое, а другого звонка Реклесс отследить не смог. Что не означало, что больше никто не звонил. Требовались более сильные доказательства, что Дигби Сетон лжет.
Через десять минут Дэлглиш свернул к живой изгороди на следующей придорожной площадке и устроился в машине с максимальным удобством, возможным при его росте. Несмотря на пинту чая и на плохо усваиваемый ужин, сон навалился почти сразу и несколько часов оставался глубоким, без сновидений. Разбудил его свист ветра. На часах было три пятнадцать. Разыгралась непогода, и автомобиль потряхивало даже за преградой густой живой изгороди. Тучи набрасывались на луну, как черные ведьмы, ветви деревьев, зловещие на фоне неба, трещали и бранились, как адский хор. Адам вылез из машины и прошелся по пустой дороге. Прислонившись к воротам, стал смотреть вдаль, поверх полей, подставляя лицо ветру, от которого было трудно дышать. Вернулось чувство, знакомое с детства, когда он отправлялся в дальние велосипедные путешествия и среди ночи покидал палатку и отправлялся бродить. Для него было одним из величайших удовольствий ощущать полное одиночество, осознавать, что никто на свете не знает, куда он подевался. Одиночество тела и духа! Сейчас, зажмурившись и вдыхая густой запах мокрой травы и земли, Адам представлял, что детство вернулось: запахи были те же, ночь знакомой, удовольствие такое же острое.
Через полчаса он снова устроился в машине, чтобы уснуть. Но прежде чем наступило забытье, кое-что произошло. Адам не мог выбросить из головы убийство Сетона. Сейчас в голове медленно прокручивался минувший день. Внезапно, необъяснимо к нему пришло понимание, как все случилось.