Неестественные причины. Тайна Найтингейла — страница 3 из 12

1

Дэлглиш вернулся в «Пентландс». Коттедж оказался пуст, и его на мгновение охватила тревога. Потом он увидел на кухонном столе записку. Тетя рано позавтракала и отправилась гулять по берегу, в направлении Сейзуэлла. Адама дожидалась чашка кофе, которую надо было только подогреть, и накрытый на одну персону стол. Он улыбнулся. Типично для его тети. У нее была привычка гулять утром по пляжу, и ей даже в голову не приходило менять свои правила из-за того, что племянник мотается между Лондоном и Монксмиром в поисках преступника и не прочь сразу по возвращении выложить ей свои новости. Тем более было трудно представить, чтобы здоровый мужчина не сумел приготовить себе завтрак. Но как всегда бывало в «Пентландсе», все удобства были налицо: в кухне тепло и уютно, кофе крепкий, в голубой миске лежали вареные яйца, вкусно пахли домашние булочки, недавно из печки. Тетка не любила залеживаться. Дэлглиш наскоро позавтракал и решил размять затекшие ноги — прогуляться по берегу и заодно нагнать ее.

Он почти вприпрыжку сбежал по кочковатой тропинке от «Пентландса» к пляжу. Неспокойное море было до самого горизонта усеяно белыми барашками. На бескрайнем серо-буром волнующемся пространстве не было видно ни единого паруса, только на горизонте вырисовывался неподвластный волнам корабль. Прилив наступал. Балансируя на камнях, Дэлглиш добрался до галечной полосы, тянувшейся от моря к тростнику на краю болота. Идти стало легче, хотя время от времени приходилось становиться спиной к ветру и восстанавливать дыхание. Всклокоченный, забрызганный соленой пеной, Адам то увязал в мелкой гальке, то находил полоску плотного песка и ненадолго останавливался, чтобы полюбоваться гладким зеленым подбрюшьем волн, вздымавшихся в последний раз, прежде чем разбиться прямо у его ног, швыряясь галькой и поднимая фонтаны брызг. Берег был безлюдный, затерянный, настоящий край света. Уютных ностальгических воспоминаний о детской околдованности морем этот вид не будил. Здесь не было ни волшебных заводей между камней, которые так хочется исследовать, ни экзотических раковин, ни заросших водорослями волноломов, ни длинных языков желтого песка, которые так замечательно рыхлить лопаткой… Только море, небо и болото, пустой пляж, где взгляду не за что зацепиться, чтобы определить количество миль, преодоленных по мокрой гальке, кроме плавника в мазуте и ржавых остатков старых укреплений. Дэлглиш любил эту пустоту, это слияние моря и неба. Но сегодня ему было не до умиротворения: он видел берег иными глазами, как нечто чужое, мрачное, до враждебности пустынное. На него подействовала плохо проведенная ночь, тем сильнее было облегчение при появлении из-за песчаных дюн знакомой фигуры Джейн Дэлглиш, неподвластной ветру, как флагшток с развевающимся флагом — красным шарфом.

Она сразу увидела его и устремилась навстречу. Встретившись, они застыли друг перед другом, с трудом переводя дыхание. Внезапно раздался резкий хлопок, и над ними пролетели две цапли, чуть не задев их тяжелыми крыльями. Дэлглиш проследил их полет: напряженно вытянутые длинные шеи, тонкие бурые лапы, как выбросы двигателей, толкающие птиц вперед и вверх.

— Цапли! — сказал он.

Джейн Дэлглиш с улыбкой отдала ему свой бинокль.

— А как тебе это?

Неподалеку по гальке прыгала стайка буро-серых болотных пернатых. Прежде чем Адам успел разглядеть белые огузки и свернутые набок черные клювики, птахи дружно взмыли в воздух, и ветер унес их, как белое облачко дыма.

— Чернозобики? — предположил он.

— Нет, это кулики-кроншнепы.

— В прошлый раз у твоих куликов-кроншнепов было розовое оперение! — возразил Дэлглиш.

— Летом они сливаются цветом со своими птенцами. Отсюда их сходство с чернозобиками. Успешно прокатился в Лондон?

— Большую часть дня я без особого толку шел по следам Реклесса, — сознался Дэлглиш. — Зато за обильным ленчем с Максом Герни в клубе «Кадавр» я узнал кое-что новенькое. У Сетона возникла блажь пустить практически весь свой капитал на учреждение литературной премии. Расставшись с надеждой прославиться самому, вздумал обессмертить себя через других. Между прочим, не скупясь. Кроме того, теперь у меня есть представление, как его убили, только это практически невозможно доказать, и Реклесс вряд ли будет мне благодарен. Пожалуй, я позвоню ему, как только мы вернемся.

В его голосе не было энтузиазма. Джейн Дэлглиш покосилась на племянника, но воздержалась от вопросов и поспешила отвернуться, чтобы не разозлить его своим сочувствием.

— Дигби знал про премию? — спросила она.

— Похоже, о ней знал один Макс. Странно, что Сетон, судя по виду его письма к Максу на эту тему, напечатал его собственноручно. Однако Реклесс не нашел в «Сетон-Хаусе» копии из-под копирки, иначе сообщил бы об этом. И уж расспросил бы Сильвию Кедж и Дигби, чтобы выяснить их осведомленность.

— Если Морис хотел сохранить свое намерение в тайне, то, может, он не заправил в машинку копировальной бумаги? — предположила Джейн Дэлглиш.

— Копирка была: когда он вставлял бумагу, нижний край копирки загнулся, и последняя строка отпечаталась на обороте. И еще пятно от копирки вверху. Он мог уничтожить копию, но при его педантичности вряд ли. Между прочим, это не единственная загадка в связи с копиями. Предполагается, что Сетон, находясь в Лондоне, сам напечатал тот отрывок про посещение его героем клуба «Кортес». Но привратник в клубе «Кадавр» утверждает, что в его номере не нашли никаких копий. Куда же они подевались?

Тетя задумалась. Раньше Адам не обсуждал с ней своих расследований, и она была заинтригована и даже немного польщена — пока не вспомнила, что дело ведет не он. Главным являлся Реклесс. И он решал, имеет ли значение отсутствие в «Кадавре» копий. Что ее удивило, так это ее собственный интерес.

— Думаю, есть несколько вариантов, — произнесла Джейн Дэлглиш. — Сетон мог обойтись без копий. Но при его дотошности это маловероятно. Наверное, он сам или кто-нибудь, имевший доступ в его комнату, их уничтожил. Или экземпляр, предъявленный Сильвией, — не тот, что прислал ей Сетон. Полагаю, Реклесс не преминул узнать у почтальона, действительно ли тот доставил ей длинный коричневый конверт; пока что нам приходится верить ей на слово, что в конверте была рукопись. Если это так, то кто-то, знавший, что Сетон остановился в клубе, мог совершить подмену в промежутке времени между заклеиванием конверта и его отправкой. Или нет? Оставлял ли Сетон готовый для почты конверт так, чтобы его смогли увидеть другие? Или он сам сразу отнес конверт на почту?

— Это был один из моих вопросов к Планту. Нет, никто в «Кадавре» ничего по просьбе Сетона не отправлял. Другое дело, что конверт мог пролежать в его комнате достаточно долго, чтобы кто-то им завладел. Еще он мог поручить отправить письмо кому-то со стороны. Но разве злоумышленники полагаются на подобные случайности? А убийство, как мы знаем, было предумышленным. Во всяком случае, знаю я. Хотя мне предстоит убедить Реклесса, что это вообще было убийство.

— Это еще не все варианты, — продолжила Джейн Дэлглиш. — Мы знаем, что Сетон не мог отправить вторую рукопись — ту, где описывается прибитое волнами к берегу мертвое тело. К тому времени он был мертв. У нас вообще нет оснований считать его автором данного текста. Мы располагаем лишь утверждением Сильвии Кедж, что это его работа.

— А я думаю, что написал он, — возразил Дэлглиш. — Когда Макс Герни показал мне письмо Сетона, я узнал руку. Второй текст напечатал тот же человек.

Беседуя, они ушли с ветра на более тихую тропинку между песчаными дюнами и птичьим заповедником. Впереди, ярдах в двадцати, находилось третье по счету маленькое наблюдательное укрытие с видом на заповедник. Дойдя до него, они обычно поворачивали назад. Дэлглишу не нужно было спрашивать тетю, задержатся ли они там. Десять минут наблюдения в ее бинокль за зарослями тростника в недосягаемости для нестерпимого восточного ветра превратились в один из ритуалов его осенних посещений Монксмира. Укрытие было стандартным: простые дощатые стены, тростниковая крыша, высокая скамейка, на которой, привалившись к стене, хорошо дать отдых ногам, озирая все пространство болот. Летом здесь сильно пахло прокаленной солнцем древесиной, мокрой землей и сочной травой. Даже в холодные месяцы задерживалось тепло, словно деревянные стены не выпускали наружу лето со всеми его запахами.

Они уже дошли до укрытия, и мисс Дэлглиш приготовилась войти в узкий дверной проем, но Дэлглиш остановил ее:

— Нет, не надо!

Минуту назад он брел, почти как во сне. Но сейчас его мозг проснулся и стал чутко улавливать знаки, передававшиеся натренированными чувствами: протянувшуюся от запорошенной песком тропинки до входа в укрытие строчку следов одинокого мужчины, принесенный ветром тошнотворный дух, так не похожий на ароматы земли и травы… Тетя замерла от его окрика, Адам обошел ее и заглянул в укрытие.

Он почти полностью загородил собой проникавший в укрытие свет, поэтому учуял смерть раньше, чем увидел. Вонь прокисшей рвоты, крови и кала ударила ему в ноздри. Казалось, воздух хижины пропитался разложением и злом. Этот запах не был ему незнаком, но он, как всегда, едва сдержал мощный порыв к тошноте. Справившись с отвращением, Адам нагнулся, свет хлынул поверх него, и он впервые разглядел тело.

Дигби Сетон по-собачьи заполз умирать в угол, и смерть его не была легкой. Жалкое тело, холодное и застывшее, привалилось к дальней стене, колени были подтянуты почти к самому подбородку, голова задрана, словно остекленевшие глаза пытались напоследок увидеть свет. Мучаясь в агонии, он перекусил нижнюю губу почти надвое, и полоса крови, почерневшая, смешалась с рвотой, застывшей на подбородке и на лацканах когда-то элегантного пальто. Окровавленными руками Дигби Сетон рыл земляной пол, и теперь земля была размазана по лицу, осталась в волосах, набилась в рот, словно в предсмертном безумии он хотел хотя бы так раздобыть каплю свежести, влаги. В шести дюймах от тела валялась фляжка без крышки.

— Кто это, Адам? — раздался голос Джейн Дэлглиш.

— Дигби Сетон. Не входи. Мы ничего не можем сделать для него. Он пролежал мертвый не менее двенадцати часов. Судя по виду бедняги, его убил какой-то яд раздражающего действия.

Адам услышал ее вздох и невнятное бормотание. Потом она спросила:

— Мне сходить за инспектором Реклессом или лучше я останусь здесь?

— Позови его, а я покараулю здесь.

Отправившись сам, он сэкономил бы минут десять-пятнадцать, но помочь Сетону уже было нельзя, а оставлять тетю одну в этом пропахшем смертью месте было бы бесчеловечно. К тому же она ходила быстро, так что промедление ожидалось недолгое.

Джейн Дэлглиш ушла, и Адам проводил ее взглядом. Тогда он поднялся на песчаную дюну и нашел там защищенное от ветра углубление, где можно было сидеть, упершись спиной в тростник. С этой высокой точки удобно было наблюдать за укрытием; справа открывался вид на весь пляж, слева — на тропу за дюнами. Время от времени он видел высокую фигуру быстро удалявшейся тети Джейн. Судя по всему, она набрала отличный темп, однако Реклесс и его люди с носилками появятся минут через сорок пять. Машине «Скорой помощи» не подъехать к пляжу близко, а кратчайшим путем к убежищу служила тропинка. Нагруженные своими приспособлениями, да еще на сильном ветру, они будут долго добираться сюда.

Дэлглиш провел в укрытии несколько минут, но уже ясно и четко представлял картину преступления. То, что Дигби Сетона убили, не вызывало сомнений. Хотя он не обыскивал труп — это было обязанностью Реклесса — и даже не трогал его, не считая секундного прикосновения, чтобы определить, что оно холодное и имеет место трупное окоченение, Адам почти не сомневался, что никакой записки о самоубийстве не найдут. Дигби Сетон — незамысловатый, разболтанный, глуповатый молодой человек, радовавшийся свалившемуся на него богатству, как ребенок — новой игрушке, полный счастливых планов создания новых ночных клубов, больших и сияющих, вряд ли стал бы сводить счеты с жизнью. К тому же даже Дигби хватило бы ума найти более легкий способ сделать это, чем выжигание ядом своего желудка и кишок. Рядом с трупом не было других емкостей, кроме фляжки. Несомненно, яд находился в ней, причем большая доза. Дэлглиш размышлял, что бы это могло быть. Мышьяк? Сурьма? Ртуть? Свинец? Данные виды отравления имеют схожие внешние признаки. В свое время патологоанатомы ответят на все вопросы: что за яд, какая доза, сколько времени потребовалось, чтобы вызвать смерть. За остальное отвечал Реклесс.

Но если предположить, что яд подсыпали во фляжку, то кто наиболее вероятный подозреваемый? Тот, кто располагал доступом к яду и к фляжке, это очевидно. Человек, хорошо знакомый с жертвой; знавший, что Дигби, скучая в одиночестве, не избежит соблазна приложиться к фляжке, прежде чем брести домой на безжалостном ветру. Это сразу наводило на мысль о человеке, способном уговорить его встретиться в укрытии. Иначе зачем ему сюда тащиться? Никто на Монксмире не слышал об увлечении Дигби Сетона наблюдением за птицами или прогулками. Да и одет он был не для подобных занятий. Никакого бинокля. Так что это, без сомнения, являлось убийством. Даже Реклесс вряд ли предположил бы, что смерть Дигби Сетона была естественной или что какой-то обладатель извращенного чувства юмора отнес труп в укрытие, чтобы преподнести Адаму Дэлглишу и его тетушке неприятный сюрприз…

У Дэлглиша не было сомнения, что два убийства связаны между собой, но его поражало, насколько они несхожи. Можно подумать, что их задумали и осуществили люди несовместимого склада. Убийство Мориса Сетона осложнено без всякой видимой необходимости. При всей трудности доказательства умышленности данного преступления при наличии заключения патологоанатома о смерти от естественных причин, в ней было мало естественности. Выглядело все так, словно убийце понадобилось доказать свой ум и настоятельную необходимость разделаться с Сетоном. Новое же убийство было проще, прямее. Вердикт о смерти по естественным причинам исключался. Убийца не пытался посеять сомнения. Не сделал даже попытки создать впечатление самоубийства, навести на мысль, будто Дигби покончил с собой в приступе горя по убиенному брату. Сфальсифицировать самоубийство было бы нетрудно, и Дэлглиш счел важным отсутствие попытки сделать это. Он как будто уже понимал, чем это объяснялось. Ему пришла на ум по крайней мере одна причина, почему преступнику понадобилось избежать предположения о самоубийстве от горя или в связи с замешанностью в смерти брата.

Сидеть в убежище из песчаного тростника было на удивление тепло и уютно. Адам слышал свист ветра в дюнах и мерные удары волн о берег, но высокая густая трава прикрывала его так хорошо, что у него возникло странное ощущение изолированности, будто шум ветра и волн доносился откуда-то издалека. Сквозь траву виднелось укрытие — знакомое, лишенное оригинальности, нарочито примитивное, просто хижина, такая же, как дюжина других по периметру птичьего заповедника. Ему почти удалось убедить себя, что отличия действительно отсутствуют. Чувство отрезанности от мира, нереальности было таким сильным, что Адам поймал себя на глупом побуждении пойти проверить, на месте ли тело Сетона.

Джейн Дэлглиш не теряла времени. Через сорок пять минут Адам заметил вдали человеческие фигуры. Люди то ненадолго оказывались на виду, то опять пропадали за дюнами. Дэлглиш удивился, что они не подошли ближе. Но вскоре они выросли уже из-за ближайшего поворота. Борясь с ветром, люди волокли на себе много вещей, имея вид крайне неорганизованной и отчасти даже деморализованной экспедиции. Реклесс выделялся среди остальных нахмуренностью, близкой к злости, и своим неизменным плащом, застегнутым до самого подбородка. При нем находились его сержант, полицейский медик, фотограф и двое молодых констеблей с носилками и рулоном брезента. Говорить было почти не о чем. Дэлглиш прокричал инспектору на ухо свой рапорт и вернулся в воронку в дюнах, чтобы не мешать. Это не его дело. Им не нужен лишний человек, топчущийся на мокром песке перед хижиной. У полиции много работы, сопровождавшейся криками и жестикуляцией. Стоило им подойти, ветер как назло задул еще сильнее, и на относительно загороженной дюнами тропе тоже стало трудно друг друга расслышать. Реклесс и врач скрылись в хижине, недаром именовавшейся укрытием — там не властвовал ветер. Зато царила духота и запах смерти. Дэлглиш знал, что долго они там не пробудут, и действительно, минут через пять они вышли на свежий воздух, уступив место фотографу, самому рослому в группе, который, согнувшись чуть ли не вдвое, долго протискивал в дверной проем свои принадлежности. Двое констеблей занимались безнадежным делом — пытались установить вокруг убежища брезентовую ширму. Брезент пузырился, норовил улететь, хлестал их по ногам при каждом порыве ветра. Дэлглиша их напрасный труд удивлял: на безлюдном берегу следствию не грозило нашествие зевак, а заметенные песком подступы к укрытию вряд ли были усеяны важными для раскрытия преступления следами. К укрытию вели три цепочки следов: его собственные, тети Джейн и еще одна, предположительно самого Дигби Сетона. Их уже измерили и сфотографировали, и ветер должен был вот-вот запорошить их песком.

Через полчаса труп вынесли из укрытия и положили на носилки. Пока констебли возились с прорезиненным покрывалом и с ремнями, Реклесс сообщил Дэлглишу:

— Вчера днем мне звонил ваш друг, некий Макс Герни. Похоже, он пока держит при себе интересную информацию о завещании Мориса Сетона.

Неожиданное вступление!

— Я обедал с ним, — произнес Дэлглиш. — Он спрашивал, следует ли ему связаться с вами.

— Он так и объяснил. Сами понимаете, он мог бы и сам сообразить. Сетона нашли мертвым, с признаками насилия на теле. Логика подсказывает, что мы проявим интерес к денежной стороне дела.

— Возможно, он одного с вами мнения, что это была естественная смерть, — предположил Дэлглиш.

— Вероятно. Но вряд ли его это касается. Так или иначе, он соизволил сообщить мне кое-что любопытное. В «Сетон-Хаусе» не было упоминаний об этом.

— Сетон напечатал письмо под копирку. Герни пришлет вам оригинал со следами копировальной бумаги на обороте. Похоже, кто-то уничтожил второй экземпляр.

— Кто-то… — мрачно повторил Реклесс. — Может, даже сам Сетон. Я пока не изменил своего мнения о том, было ли это убийством. Но вы, наверное, правы. Особенно учитывая это. — Он указал на носилки, которые полицейские пытались приподнять. — Сомнений нет: самое что ни на есть убийство. Теперь у нас появился выбор: либо один убийца и один неприятный шутник, либо один убийца и два преступления, либо два убийцы.

Дэлглиш позволил себе предположение, что в столь тесном кругу последнее маловероятно.

— Маловероятно, Дэлглиш, но не исключено. В конце концов, между двумя смертями мало общего. В данном убийстве все сработано грубо и бесхитростно. Слоновья доза яда во фляжке Сетона и уверенность, что он рано или поздно приложится к ней. Все, что требовалось от преступника, — сделать так, чтобы к моменту, когда это произойдет, врачебная помощь оказалась недоступной. Хотя даже она, судя по его виду, не помогла бы…

Дэлглиш размышлял, как убийца убедил Сетона отправиться в укрытие. Уговорами, угрозами? Кого ожидал встретить здесь Сетон — друга или врага? Если последнее, то разве он пошел бы на встречу один и безоружный? А если предположить свидание другого типа? Ради кого на Монксмире Дигби Сетон согласился бы преодолеть две мили по морскому берегу в холодный осенний день, да еще при сильном ветре?

Носилки уносили. Одному констеблю, судя по всему, приказали остаться караулить укрытие. Остальные потянулись за трупом гуськом, как процессия не позаботившихся о своем внешнем виде скорбящих. Только Дэлглиш и Реклесс шли рядом, но тоже молча. Впереди бугор под покрывалом покачивался на носилках, следом за вилянием носильщиков на кочковатой тропе. Края брезента ритмично хлопали, как парус на ветру, а морская птица, паря над трупом, долго издавала истошные крики, как мятущаяся душа, пока не описала широкий круг и не унеслась в сторону болота.

2

Застать Реклесса одного Дэлглиш смог только под вечер. Дневное время инспектор посвятил допросу подозреваемых и выяснению передвижений Дигби Сетона в последние дни. В «Пентландс» он добрался к шести часам якобы с целью снова расспросить мисс Дэлглиш, не видела ли она одинокого гуляющего в направлении Сейзуэлла и нет ли у нее догадки, кто мог надоумить Дигби Сетона отправиться в укрытие. На оба вопроса он получил ответы раньше, в «Зеленом человечке», где Дэлглиш с тетей рассказали под протокол об обнаружении трупа. Джейн Дэлглиш сообщила, что весь вечер понедельника провела у себя в «Пентландсе» и никого не видела. Хотя, оговорилась она, Дигби и любой другой могли бы пройти к укрытию по нижней тропе между дюнами или по пляжу и не быть замеченными ею, потому что протяженность этого пути из «Пентландса» не видна.

— Все равно он должен был пройти мимо вашего коттеджа, чтобы выбраться на тропу, — заявил Реклесс. — Разве в этом случае вы могли его проглядеть?

— Вполне могла, если он держался ближе к скалам. Есть отрезок ярдов в двадцать длиной, между моим выходом на пляж и тропой, на котором я могла бы его заметить. Но не заметила. Вероятно, он не хотел, чтобы его видели, и выбрал удобный момент, чтобы прошмыгнуть мимо.

— Это предполагает тайное свидание, — пробормотал Реклесс, будто размышляя вслух. — Не такой это был человек, чтобы в одиночку пойти любоваться птицами. К тому же он вышел, когда уже стемнело. Мисс Кедж говорит, что вчера в «Сетон-Хаусе» он пил чай сам. С утра ее ждали грязные чашки.

— А ужин? — уточнила мисс Дэлглиш.

— Он остался без ужина. Умер, судя по всему, не дождавшись вечерней трапезы. Вскрытие, конечно, установит точно.

Джейн Дэлглиш попросила извинить ее и ушла в кухню, готовить еду. Адам решил, что она тактично оставила его с Реклессом наедине. Как только за ней закрылась дверь, он обратился к инспектору:

— Кто видел его последним?

— Лэтэм и Брайс. Но почти все признаются, что провели с ним вчера какое-то время. Мисс Кедж видела его мельком после завтрака, когда возилась в доме. Он оставил ее в роли секретаря и прислуги и использовал, надо полагать, как его сводный брат. Потом отобедал с мисс Колтроп и ее племянницей в коттедже «Розмари» и ушел в начале четвертого. На обратном пути в «Сетон-Хаус» заглянул к Брайсу, поболтать о возврате вашей тетушке топорика и попытаться узнать, что погнало вас в Лондон. Похоже, эта ваша экскурсия вызвала всеобщий интерес. У Брайса находился Лэтэм, и они проводили время втроем до начала пятого, когда Сетон откланялся.

— Что на нем было?

— Та же одежда, в которой его нашли. Фляжка могла находиться где угодно: в кармане пиджака, брюк, пальто. В «Розмари» он снял пальто, и мисс Колтроп убрала его в шкаф в прихожей. У Брайса положил его на спинку кресла. Фляжку никто не видел. На мой взгляд, подсыпать в нее яд мог любой из них: Кедж, Колтроп, Марли, Брайс, Лэтэм… Любой! И не обязательно вчера.

Дэлглиш заметил, что инспектор не упомянул его тетю, что не означало, разумеется, ее отсутствия в списке подозреваемых.

— Я не продвинусь далеко вперед, — продолжил Реклесс, — пока не получу результаты вскрытия и не узнаю, что это был за яд. Тогда посмотрим. Доказать наличие у кого-либо из них яда будет несложно. Это не такое снадобье, которое можно купить по рецепту семейного врача в аптеке.

Дэлглиш мог бы поделиться догадкой, что это за яд и откуда взялся, но промолчал. Они и так выдвинули много предположений, еще не владея фактами, поэтому разумнее дождаться результатов вскрытия. Если он прав, то Реклессу будет далеко не просто доказать, кто владелец яда. Существовал источник, доступ к которому имелся почти у каждого на Монксмире. Адам заранее сочувствовал инспектору.

Минуту они сидели молча. Дэлглиш чувствовал, как сильно между ними напряжение. Ему были неведомы ощущения Реклесса, зато собственное неудобство и неприязнь он ощущал, испытывая от этого бессильное раздражение. Адам поглядывал на инспектора с интересом, мысленно выстраивая его словесный портрет: скулы широкие, плоские, с гладкими белыми участками кожи по бокам рта, обвисшие внешние уголки глаз, легкое подергивание верхней губы — единственный признак наличия у инспектора нервов. Бескомпромиссное в своей банальности, даже безликости, лицо. И все же, несмотря на грязный плащ и серый цвет лица — признак усталости, он оставался личностью, источал силу. Другие, наверное, не сочли бы эту личность притягательной, но дела это не меняло.

Внезапно Реклесс, словно приняв решение, хрипло произнес:

— Начальник полиции графства намерен прибегнуть к помощи Скотланд-Ярда. Сейчас он раздумывает, следует ли так поступить. Но, по-моему, решение уже принято. Многие скажут: давно пора.

Дэлглиш промолчал. Реклесс, не глядя на него, добавил:

— Он считает, как и вы, что два преступления связаны между собой.

Адам не знал, следует ли считать это обвинением, что он пытался воздействовать на начальника полиции. Он не помнил, делился ли с Реклессом этой точкой зрения — на его взгляд, совершенно очевидной. Высказавшись в этом смысле, он продолжил:

— Вчера в Лондоне я сообразил, как могли убить Мориса Сетона. Пока это не более чем догадка, одному Богу известно, как вы станете это доказывать. Но я, кажется, знаю, как все произошло…

Он кратко изложил свою версию, тщательно следя за голосом, чтобы инспектор не уловил ноток критики или самодовольства. Тот молча выслушал его и спросил:

— Что навело вас на эти мысли, мистер Дэлглиш?

— Завещание Сетона, его поведение за столиком в клубе «Кортес», упрямое желание всегда останавливаться в клубе «Кадавр» в одном и том же номере, даже архитектура его дома.

— Полагаю, могло быть и так, — кивнул Реклесс. — Но, не располагая признательными показаниями, я никогда не сумею этого доказать. Разве что кто-нибудь запаникует…

— Можете поискать оружие.

— Забавное оружие, Дэлглиш.

— И все же оказавшееся смертельным.

Реклесс достал из кармана военную топографическую карту и расстелил ее на столе. Они склонились над ней. Карандаш инспектора начертил вокруг Монксмира круг с радиусом в двадцать пять миль.

— Здесь? — спросил он.

— Или здесь. Будь я убийцей, я бы искал, где глубже.

— Но не в море, — произнес Реклесс. — Вдруг всплывет? Вдруг будет возможно опознание? Хотя вряд ли кто-то связал бы это с преступлением.

— Вы бы связали. На подобный риск убийца не пошел бы. Лучше выбросить туда, где ни за что не найдут или найдут очень не скоро. Если не в старую шахту, то в канализацию или в реку. Я поискал бы там.

Реклесс нарисовал на карте три маленьких крестика.

— Мы начнем вот тут, мистер Дэлглиш. Очень надеюсь, что вы с Божьей помощью окажетесь правы. Иначе мы напрасно потеряем время, а ведь у нас теперь не одна, а две смерти.

Он молча сложил карту и ушел.

3

После обеда народу прибавилось. Следом друг за другом пожаловали Селия Колтроп с племянницей, Лэтэм и Брайс, кто на машине, кто пешком, бросившие вызов стихии ради воображаемой безопасности перед камином Джейн Дэлглиш. Адам подумал, что им, похоже, нехорошо и поодиночке, и в обществе друг друга. Здесь они по крайней мере оказывались на нейтральной территории, сулившей удобную иллюзию нормальности, старую, как мир, безмятежность на свету, у теплого камина, особенно важную, когда ночь темна и враждебна. В такую погоду нервным и впечатлительным натурам лучше не сидеть в одиночестве. Ветер, кружа над мысом, завывал и стонал, приливные волны бились о берег, громоздя гребни мокрой гальки. Даже в гостиной в «Пентландсе» слышались эти протяжные, тревожные звуки. Полная луна озаряла Монксмир своим мертвенным светом, и тогда бурю можно было разглядеть: в окна коттеджа были видны пригибаемые ветром, трепещущие ветвями, как в предсмертной агонии, деревья, и все пространство бурлящего моря, белевшего под небесами.

Незваные гости с опущенными головами, с отчаянной решимостью беглецов добрались до двери мисс Дэлглиш. К половине девятого все уже были в сборе. Доставить Сильвию Кедж никто не удосужился, но если не считать ее, то представлена была та же маленькая компания, что пятью днями раньше. Но Дэлглиш поразился происшедшей со всеми переменой. Проанализировав свое впечатление, он понял, что они постарели лет на десять. Пять дней назад соседи были просто встревожены и озадачены исчезновением Сетона. Теперь всех пожирала острая тревога, терзали картины кровавой гибели, освободиться от которых почти не было надежды. За попытками бодриться, отчаянными стараниями казаться нормальными людьми маячил страх.

Морис Сетон умер в Лондоне, и существовала теоретическая возможность, что его смерть была естественной или что по крайней мере за нее, пусть не за рубку рук, нес ответственность кто-то из Лондона. Но Дигби погиб у них под самым носом, и никто не мог рискнуть предположить, что у этой смерти были естественные причины. Хотя нет, у Селии Колтроп как будто хватало отваги на подобную попытку. Сидя в кресле у камина с неизящно расставленными коленями, она проявляла нетерпение, не зная, куда деть руки.

— Какая ужасная трагедия! Бедный! Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, кто его до этого довел. А ведь у него были все причины жить: молодость, деньги, талант, внешность, привлекательность…

Эта нарочито нереалистичная характеристика Дигби Сетона была встречена молчанием. Потом Брайс выдавил:

— Деньги у него имелись, тут вы правы, Селия. Или перспектива их иметь. Но все остальное… Скорее бедняга Дигби был невзрачным, беспомощным, самовлюбленным, вульгарным олухом. Это не значит, что кто-то затаил на него злобу. Однако и в его самоубийство поверить невозможно.

— Какое там самоубийство! — воскликнул Лэтэм. — Даже Селия в него не верит. Почему бы для разнообразия не проявить честность, Селия? Почему не признаться, что вам так же страшно, как и всем нам?

— Мне ничуть не страшно! — с достоинством возразила та.

— А напрасно! — По лицу Брайса, напоминавшему сейчас физиономию гнома, расползлись морщины злорадства, глаза грозно сверкали. Теперь он был уже не таким встревоженным, не так походил на усталого старика. — В конце концов, кто, как не вы, выигрывает от этой смерти? После всех расходов на двойные похороны все равно останется кругленькая сумма. Разве Дигби к вам в последнее время не зачастил? Разве не обедал у вас только вчера? У вас были все возможности подсыпать что-нибудь ему во фляжку. Не вы ли говорили нам, что он с ней не расстается? Прямо в этой комнате! Припоминаете?

— Откуда, интересно, я бы взяла мышьяк?

— Мы пока не знаем, что это было, мышьяк или нечто иное, Селия! Другой реакции трудно от вас ожидать. При Оливере и мне говорите что угодно, но у инспектора могут возникнуть неправильные мысли. Надеюсь, ему вы ничего не наболтали про мышьяк?

— Я с ним вообще не болтала. Просто ответила на его вопросы, полно и честно. Предлагаю вам с Оливером поступить так же. Не пойму, почему вам так необходимо доказать, что Дигби убили. Наверное, из-за вашей порочной склонности во всем искать темную сторону.

— Ох уж эта наша порочная склонность смотреть в лицо фактам, — сухо промолвил Лэтэм.

Но Селия не утратила присутствия духа.

— Ну, если это убийство, то могу сказать одно: Джейн Дэлглиш очень повезло, что с ней находился Адам, когда она нашла труп. Иначе у людей возникли бы всякие мысли… Но он, старший инспектор уголовной полиции, отлично знает, как важно ничего не трогать и не портить улики.

Дэлглиш, задетый чудовищностью этих намеков и способностью Селии к самообману, предположил, что она забыла о его присутствии. То же самое, что и с ней, произошло, похоже, и с остальными.

— Какие, интересно, мысли возникли бы у людей? — спросил Лэтэм.

— Подозревать мисс Дэлглиш несерьезно, Селия, — усмехнулся Брайс. — Иначе вам скоро грозит столкновение с такой деликатной штукой, как этикет. Хозяйка в данный момент собственноручно готовит для вас кофе. Вы с благодарностью выпьете его или на всякий случай выплеснете в цветочный горшок?

Элизабет Марли внезапно воскликнула:

— Ради бога, замолчите, оба! Дигби Сетон умер, причем ужасной смертью. Любить его или не любить — ваше дело, но он был человеком. Более того, умел по-своему наслаждаться жизнью. Вам это было, вероятно, не по нраву, ну и что из того? Ему нравилось строить планы насчет кошмарных ночных клубов. Можете относиться к этому с презрением, но он не причинял вам никакого вреда. Дигби Сетона больше нет в живых. И убил его кто-то из нас. Мне очень печально.

— Не огорчайся, дорогая! — Голос Селии зазвучал с волнением, даже с трепетом — она перешла на тот тон, которым диктовала самые волнующие эпизоды своих романов. — Мы давно привыкли к Джастину. Ни ему, ни Оливеру не было до Мориса и до Дигби никакого дела, поэтому нет смысла ждать от них достойного поведения, не говоря об уважении. Боюсь, весь их интерес — они сами. Это, конечно, чистой воды эгоизм. Эгоизм и зависть. Тот и другой не могли простить Морису того, что он — человек творческий, сочинитель, тогда как они способны только критиковать чужой труд и наживаться на чужом таланте. Мы видим это ежедневно: зависть литературных паразитов к творцам, художникам. Помните судьбу пьесы Мориса? Оливер ее убил, потому что не вынес бы ее успеха.

— Какое там! — Лэтэм захохотал. — Дорогая Селия, если Морису понадобился эмоциональный катарсис, то ему лучше было бы обратиться к психиатру, а не навязывать его публике под видом пьесы. Существуют три главных требования к драматургу, ни одному из которых Морис Сетон не соответствовал: умение писать диалоги, понимание сути драматического конфликта и представление о законах сцены.

— Не рассказывайте мне о законах сцены, Оливер. Вот когда сами сочините нечто с малейшими признаками оригинального творческого таланта, тогда и станем обсуждать с вами данную тему. Это и к вам относится, Джастин.

— А как же мой роман? — обиженно спросил Брайс.

Селия окинула его страдальческим взглядом и глубоко вздохнула. Ее неготовность комментировать роман Брайса была очевидной. Дэлглиш припоминал сие произведение — краткий экскурс в сентиментализм, встретивший неплохой прием. Правда, на продолжение у Брайса не хватило духу. Элизабет Марли усмехнулась:

— Не та ли это книга, которую рецензенты уподобили напряжением и чувствительностью короткому рассказу? Неудивительно, ведь по сути она именно такова. Даже я сумела бы размазать чувствительность страниц на полтораста!

Дэлглиш не стал ждать протестующего вопля Брайса. Спор предсказуемо вырождался в литературную перебранку. Удивляться нечему: он уже замечал за своими собратьями по перу эту склонность, но становиться участником подобных баталий не стремился. Сейчас спорщики могли в любой момент затребовать его мнение, после чего уничтожающей критике подверглись бы стихи Адама. Хотя этот спор отвлекал их от темы убийства, существовали более приятные способы провести вечер. Придержав дверь для тети, входившей с подносом, он воспользовался этим шансом улизнуть. Возможно, с его стороны было не слишком порядочно оставлять Джейн Дэлглиш в такой момент на растерзание гостям, но у него не вызывала сомнений ее живучесть, в отличие от своей собственной.

В его комнате царила блаженная тишина: добротность постройки и дубовые доски служили защитой от проникновения сварливых голосов снизу. Адам распахнул окно, выходившее на море, и удержал створки, не позволив ветру захлопнуть их. Ветер, ворвавшись в комнату, разворошил покрывало на кровати, сдул бумаги с письменного стола и, как рука великана-невидимки, перелистал страницы тома Джейн Остен, который Адам почитывал на сон грядущий. Он задохнулся и схватился за подоконник, принимая в лицо брызги и чувствуя, как сохнет на губах соль. Когда Адам захлопнул окно, уши заложило от почти абсолютной тишины. Даже грохот прибоя показался далеким и слабым.

В комнате было холодно. Он накинул халат и включил в умеренном режиме электрический камин. Потом собрал разлетевшиеся листы и сложил их с преувеличенной аккуратностью, один к одному, на маленьком письменном столе. Белые квадраты будто бросали ему упрек, и Адам вспомнил, что не написал Деборе. Дело было не в лени, не в чрезвычайной занятости, не в убийстве Сетона, занявшем все его мысли. Он знал, почему медлит. Дело было в трусливом нежелании брать на себя лишние обязательства, выдавливать хотя бы одно лишнее слово, пока не примет решение о будущем. А к нему Адам был в этот вечер ни на йоту ближе, чем в первый день своего отпуска. Прощаясь с Деборой перед отъездом, он надеялся, что она понимает и принимает этот перерыв, который станет для них, возможно, решающим. Она знала, что он покатил на Монксмир в одиночку не для того, чтобы сбежать из Лондона или отдохнуть от напряжения последнего расследования. То и другое не объясняло, почему ей нельзя составить ему компанию. Не такой уж незаменимой Дебора была на работе. Но Адам ее не позвал, а она ограничилась на прощание словами: «Вспоминай меня в Блитберге». Школа, которую Дебора окончила, находилась вблизи Саутуолда, Суффолк она знала и любила. Что ж, он ее помнил, и не только в Блитберге. Внезапно Адам затосковал по ней. Чувство было настолько сильное, что он уже не думал о том, нужно ли написать ей. Ему так остро захотелось снова увидеть ее, услышать голос, что вся его неуверенность и недоверие к себе показались мелочью, такой же нелепой выдумкой, как мрачное ощущение ночного кошмара, улетучивающееся при свете дня. Возникла потребность прямо сейчас поговорить с Деборой. Но в гостиной было полно народу. Адам зажег настольную лампу, сел за стол, отвинтил колпачок ручки. Слова, как это порой с ним случалось, пришли просто, без малейшего усилия. Он застрочил, не делая пауз для раздумий, даже не спрашивая себя, искренни ли эти строки.

«Блитберг нас с тобой соединил —

Кем я был бы, если бы забыл?

Нет, я жив тобою, и не скрою:

Ты повсюду следуешь за мною.

Сердце тебе отдано навечно

И предела нет тоске сердечной:

Даже самый распрекрасный край

Без тебя не превратится в рай.

Знай, я полон мыслей о тебе

В Блитберге и далее везде.

Эти метафоры, как всегда бывает со стихами, родились по внутреннему побуждению. Излишне уточнять какому. Не стану утверждать, что мне не хватает тебя здесь. А вот быть с тобой мне бы сейчас очень хотелось. Это место полно смерти и прочих неприятностей — не знаю, что хуже… Если не помешает воля Бога и уголовной полиции Суффолка, то я вернусь в Лондон к вечеру пятницы. Хорошо, если бы ты смогла быть в Куинхите».

На записку ушло, видимо, больше времени, чем он предполагал, потому что стук в дверь стал для него неожиданностью.

— Они уходят, Адам, — сообщила Джейн Дэлглиш. — Не знаю, считаешь ли ты необходимым попрощаться.

Он спустился вместе с ней. Гости действительно расходились, и он с удивлением увидел, что часы показывают уже 11.20. С ним никто не заговорил, его появление оставило всех равнодушными, как раньше его уход. Камин потух, на дне оставалась горка белого пепла. Брайс подавал Селии Колтроп пальто, до Дэлглиша долетели ее слова:

— Мы неприлично засиделись! А мне вставать ни свет ни заря… Сегодня под вечер мне звонила Сильвия из «Сетон-Хауса» с просьбой отвезти ее утром в паб «Зеленый человечек». У нее какое-то срочное сообщение для Реклесса.

Лэтэм, уже стоявший у двери, обернулся:

— Какое сообщение?

Мисс Колтроп пожала плечами.

— Дорогой Оливер, откуда мне знать? Она намекнула, будто ей известно что-то о Дигби, но мне сдается, что это просто желание Сильвии придать себе важности. Но не отказывать же ей!

— Она не уточнила, что именно взбрело ей в голову? — не унимался Лэтэм.

— Нет, не уточнила. А я не собиралась гладить ее по шерстке и спрашивать. Не буду спешить! В такой вечер мне повезет, если вообще удастся заснуть.

Судя по виду Лэтэма, он бы продолжил спрашивать, но Селия уже прошагала мимо него и вышла. Рассеянно попрощавшись с хозяйкой, он последовал за остальными, в объятия бури. Через несколько минут Дэлглиш различил сквозь завывание ветра хлопанье дверей и звуки отъезжающих машин.

4

Ветер разбудил Адама в три часа ночи. Приходя в себя, он слушал, как часы в гостиной бьют три раза, и удивлялся спросонья, как такой чистый негромкий звук умудряется прорываться сквозь ночную какофонию. После этого он бодрствовал лежа, напрягая слух. Дремота уступила место удовольствию, которое нарастало с каждой минутой. Адам всегда любил шторма на Монксмире. Это было знакомое, предсказуемое удовольствие: дрожь страха; иллюзия, что он балансирует на самом краю хаоса; контраст между удобством постели и неистовством ночи. Беспокоиться было на самом деле не о чем. «Пентландс» уже четыре столетия выдерживал напор ветра и моря, выдержит и на сей раз. Звуки, которые Адам слышал, за годы не изменились. Четыре с лишним столетия люди в этой комнате лежали без сна, внимая морю. Все штормы — почти близнецы, и для их описания годятся только клише. Он лежал неподвижно, прислушиваясь к знакомым звукам: к ветру, трясущему стены, как дикий зверь; к шуму дождя, заменявшему шум ветра, когда он вдруг стихал; к неизбывному реву прибоя. В редкие мгновения полного затишья было слышно, как с крыши и с наличников падает дранка. После половины четвертого шторм стал стихать. Был даже момент полной тишины, когда Дэлглиш уловил собственное дыхание. Вскоре он снова забылся сном.

Его разбудил свирепый порыв ветра, сотрясший весь дом, и рев моря — можно было подумать, что сейчас оно проломит крышу. Подобного на его памяти еще не случалось, даже на Монксмире. Спать под такой аккомпанемент было невозможно. Наоборот, появилось желание встать и одеться.

Адам включил лампу у изголовья, и тут же, как по сигналу, в двери возникла тетя Джейн в наглухо застегнутом старом клетчатом халате, с толстой косой через плечо.

— Здесь Джастин, — сообщила она. — Он считает, что нам нужно съездить к Сильвии Кедж и выяснить, в порядке ли она. Наверное, надо будет забрать ее оттуда. Он говорит, что море подступило совсем близко.

Дэлглиш потянулся за своей одеждой.

— Как он сюда попал? Я ничего не слышал.

— Неудивительно. Ты спал, а он пришел пешком. Он считает, что проехать на машине мы не сможем из-за наводнения. Похоже, придется брести через мыс. Джастин пытался дозвониться в береговую охрану, но линия оборвана.

Она вышла, и Дэлглиш, бранясь себе под нос, поспешно оделся. Одно дело лежать в тепле и безопасности, анализируя шум бури, и совсем другое — ковылять через мыс. Такое приключение по нраву разве что молокососам, брызжущим энергией, или неисправимым романтикам.

Сильвия Кедж вызывала у него необъяснимое раздражение, словно в грозящей ей опасности была виновата она сама. Не ей ли знать, безопасно ли в коттедже в бурю? Не исключалось, конечно, что Брайс безосновательно поднял суету. Раз уж коттедж «Дубильщик» выстоял в сильнейшее наводнение 1953 года, то и на сей раз устоит. Однако девушка — инвалид, и убедиться, что ей ничего не грозит, необходимо. Но все равно радоваться нечему. Предстояла как минимум обременительная и утомительная прогулка. Тем более в обществе Брайса — этот любое дело способен превратить в фарс.

Спустившись вниз, Адам застал тетю Джейн в гостиной. Она была полностью одета и укладывала в рюкзак термос и кружки. Видимо, поднялась к нему уже одетой, замаскировав готовность халатом. Дэлглиша насторожило, что визит Брайса не был неожиданным; похоже, Сильвии Кедж грозила более серьезная опасность, чем он предполагал. Брайс, нарядившийся в тяжелый дождевой плащ почти до пят и зачем-то напяливший сверху непромокаемую куртку, стоял посреди комнаты, блестел, как мультипликационная реклама сардин. Он прижимал к груди моток тяжелой веревки и вообще выглядел как человек, готовый действовать.

— Если надо пуститься вплавь, дорогой Адам, то это занятие придется доверить вам. С моей астмой, увы, никак… — Брайс покосился на Дэлглиша и, решив, что недостаточно пал в его глазах, добавил: — К тому же я не умею плавать.

— Разумеется, — тихо отозвался Адам.

Неужели Брайс полагает, что в такую ночь кто-то бросится в воду? Но спорить было бессмысленно. Дэлглиш чувствовал, что его вовлекают в безумную затею, но не хватало духу воспротивиться.

— Селию и Элизабет я вызывать не стал, — продолжил Брайс. — К чему столпотворение? Кроме того, проезд залило, и им все равно не добраться. А вот Лэтэма я попробовал заполучить, но его не оказалось дома. Значит, придется справляться самим.

Отсутствие Лэтэма его не озадачило. Дэлглиш не стал задавать вопросов: проблем хватало. Но какие дела возникли у Лэтэма в такую ночь? Неужели весь Монксмир сошел с ума?

Свернув с улочки на пересеченную местность, они были вынуждены тратить силы на то, чтобы просто двигаться вперед, и Адам перестал ломать голову над загадкой Лэтэма. Держаться прямо было невозможно, приходилось гнуться в три погибели, пока боль в мышцах ног и живота не принуждала их падать на колени и, упираясь ладонями в землю, восстанавливать дыхание и энергию. Впрочем, ночь оказалась не такой холодной, как боялся Дэлглиш, дождь стих, и их мокрые лица высохли. Время от времени появлялась возможность укрыться среди кустов, где ветер не так валил с ног, и двигаться легко, как бесплотные тени, в теплой темноте, пахнущей свежей травой.

Покинув последнее зеленое укрытие, они увидели на фоне моря «Прайори-Хаус». Во всех окнах горел свет, и дом походил на большой корабль, бросающий вызов буре. Брайс увлек своих спутников обратно в кусты и крикнул:

— Я предлагаю, чтобы мисс Дэлглиш позвала на помощь Синклера и его экономку! Похоже, им тоже не спится. К тому же нам понадобится длинная прочная лестница. Лучший план такой: вы, Дэлглиш, поскорее перейдете через Таннерс-лейн, если вода не будет слишком высокой, и подберетесь к дому. Мы найдем брод и тоже приблизимся к дому, но с северной стороны. Надо будет перебросить вам лестницу.

Не дослушав его неожиданно четкий и продуманный план, мисс Дэлглиш молча зашагала к «Прайори-Хаусу». Дэлглиш, которому без его согласия досталась героическая роль, стоял, пораженный происшедшей с Брайсом переменой. Тому явно была присуща скрытая тяга к действию. Даже его претенциозность исчезла. У Адама возникло новое, не такое уж неприятное чувство, что им командует ответственный человек. Он пока не был уверен в существовании настоящей опасности, но в случае чего план Брайса был совсем неплох.

Но при взгляде на коттедж «Дубильщик» с южной, безопасной кромки Таннерс-лейн стало ясно, что опасность не преувеличена. Под скачущей от облака к облаку луной проулок белел клокочущей пеной, уже покрывшей садовую дорожку и подбиравшейся к двери коттеджа. На первом этаже горел свет. Приземистый уродливый кукольный домик показался им сейчас одиноким, находящимся под угрозой уничтожения.

Но Брайс, казалось, счел положение не таким безнадежным, как представлял его раньше.

— Пока еще мелко! — крикнул он Дэлглишу в ухо. — Вы переберетесь на ту сторону при помощи веревки. Я опасался худшего. Вероятно, это уже максимальный подъем воды. Значит, опасность не так велика. Но вам все же лучше не медлить… — Можно было подумать, что он разочарован.

Вода оказалась обжигающе холодной. Дэлглиш ждал, что будет холодно, но не так: у него перехватило дыхание. Он скинул дождевик, пиджак и остался в брюках и джемпере. Одним концом веревки Адам обвязал себе пояс, другой закрепил на стволе деревца. Теперь Брайс осторожно, дюйм за дюймом, отпускал веревку. Поток уже достигал подмышек, и Дэлглишу приходилось прилагать усилия, чтобы устоять. Иногда он оступался, и тогда начиналась отчаянная борьба, чтобы не ухнуть в воду с головой: Адам бился на веревке, как пойманная на крючок рыба на леске. Плыть, преодолевая сатанинский напор, значило бы рисковать жизнью. Когда он добрался до двери дома и припал к ней спиной, на первом этаже еще горел свет. У его ног крутились буруны, поднимавшиеся с каждой волной все выше. Стараясь отдышаться, Адам подал Брайсу сигнал отпустить веревку. Мешковатая фигура на дальнем берегу воодушевленно замахала руками, но не прикоснулась к привязанной к дереву веревке. Наверное, эта жестикуляция была всего лишь поздравлением Дэлглишу, достигшему цели. Адам проклял свое легкомыслие: следовало договориться обо всем с Брайсом заранее. Перекрикиваться сейчас было невозможно. Чтобы он не остался в этом нелепом положении, привязанным к дереву, Брайс должен был размотать веревку. Адам развязал свой узел и уронил веревку к ногам, после чего Брайс принялся энергично сматывать ее.

Ветер немного стих, но из дома не доносилось ни звука, ответа на его оклики не последовало. Адам толкнул дверь, но она не поддалась — ее подперли изнутри. Он налег сильнее и почувствовал, что помеха отодвигается, словно тяжелый мешок пополз по полу в сторону. Дверь приоткрылась достаточно широко, чтобы Адам протиснулся в щель и увидел, что ему мешал войти не мешок, а Оливер Лэтэм.

Лэтэм рухнул поперек узкого коридора и загородил собой дверь в спальню, голова лежала лицом вверх на нижней ступеньке лестницы. Выглядело это так, будто бы он ударился головой о перила. Из глубокой раны за левым ухом сочилась кровь, другая рана зияла над глазом. Дэлглиш наклонился к нему. Он был жив и уже пришел в сознание. От прикосновения Дэлглиша Лэтэм застонал и свесил голову набок. Его стошнило, серые глаза распахнулись и после безуспешной попытки сфокусироваться опять закрылись.

Дэлглиш оглядел залитую светом гостиную и увидел сидящую на диване женскую фигуру. Под черной шапкой волос мертвенно бледнел овал лица, на котором горели огромные черные глаза. Они пристально, вопросительно смотрели на него. Вода, уже хлынувшая волнами на пол, ничуть ее не интересовала.

— Что произошло? — спросил Дэлглиш.

— Он пришел убить меня, — последовал тихий ответ. — Я воспользовалась своим единственным оружием — бросила в него пресс-папье. Падая, он ударился головой. Наверное, я убила его.

— Он выживет, — отрезал Дэлглиш. — Ничего страшного. Но мне придется оттащить его наверх. А вы оставайтесь на месте. Не вздумайте двигаться. Я за вами вернусь.

Она чуть заметно передернула плечами и спросила:

— Почему не переправиться через улицу? Вы же так сделали.

— Потому что вода уже дошла мне до подмышек и прибывает с ужасной силой, — жестко ответил Дэлглиш. — Я не могу плыть, таща за собой женщину-калеку и мужчину на грани обморока. Нет, только наверх! Если понадобится, вылезем на крышу.

Он присел и приподнял Лэтэма, подпирая его плечом. Лестница была крутая, тускло освещенная и узкая, но сама эта узость являлась преимуществом. Взвалив Лэтэма себе на плечи, Адам сумел уложить его ногами и шеей на перила и так втащить наверх. На их счастье, лестница не изгибалась. Наверху он нащупал выключатель, и верхний этаж залило светом. Адам помедлил, припоминая, где находится световое окно. Распахнув дверь слева, он опять стал шарить ладонью по стене. На поиск выключателя ушло несколько минут. Стоя в двери, удерживая Лэтэма левой рукой и ощупывая стену правой, он уловил запах этой комнаты — затхлый, сладковатый, будто что-то где-то протухло. Наконец Адам включил свет и увидел комнату, освещенную голой, без абажура, лампочкой, свисающей из центра потолка. Это была, без сомнения, спальня миссис Кедж — в том виде, в каком та содержала ее, когда спала здесь. Мебель тяжелая и уродливая, огромная застеленная кровать занимала половину комнаты. Пахло сыростью и гнилью. Аккуратно опустив Лэтэма на кровать, Дэлглиш поднял голову. Он не ошибся: световое окно находилось тут — маленький квадратик, в который виднелась превратившаяся в реку улица. Покидать коттедж пришлось бы через крышу.

Он вернулся в гостиную за девушкой. Вода доходила ему уже до пояса, она ждала его, стоя на диване и держась за каминную полку. Дэлглиш заметил пластиковый пакетик, который она повесила себе на шею, — видимо, в нем лежало нечто ценное. Когда он вошел, она оглядела комнату, будто проверяя, не забыла ли захватить что-либо еще. Он добрался до нее, чувствуя напор воды даже в этом замкнутом пространстве и гадая, долго ли продержится фундамент. Хотелось успокоить себя мыслью, что в прошлые наводнения дом выстоял. Но волны и ветер непредсказуемы. Возможно, в былые годы вода поднималась еще выше, но нынче стихия, похоже, разгулялась, как никогда. Подбираясь к ждущей его девушке, Адам слышал, как сотрясаются стены.

Подойдя, он молча взял ее на руки. Она оказалась на удивление легкой. Тяжелые ножные протезы тянули вниз, но туловище у нее было совсем невесомое, какое-то бескостное, даже бесполое. Тем страннее было случайно нащупать ребра и высокую упругую грудь. Сильвия безвольно лежала у него на руках, позволяя ему тащить ее по узкой лестнице наверх, в комнату матери. Внезапно он вспомнил про ее костыли и смутился, ему было неудобно о них упоминать.

Словно читая его мысли, она сказала:

— Простите, как же я запамятовала? Они стоят у каминной полки.

Это означало новое путешествие вниз, избежать которого было невозможно. Подняться по узкой лестнице с девушкой на руках и с костылями под мышкой нельзя. Адам уже подносил ее к кровати, когда она, увидев скорчившегося Лэтэма, с неожиданной яростью крикнула:

— Нет, не сюда! Не на кровать!

Он осторожно опустил Сильвию на пол, и она привалилась к стене. На мгновение их глаза оказались на одном уровне, и они молча уставились друг на друга. Дэлглишу показалось, будто за это мгновение Сильвия попыталась сообщить ему что-то, в ее черных глазах мелькнуло предостережение или призыв — он так и не сумел разобраться, что именно.

Найти костыли не составило труда. В гостиной вода уже захлестнула каминную полку, и, спустившись, Дэлглиш увидел, как костыли плывут через дверь гостиной. Он поймал их за покрытые резиной перекладины для рук и подтянул к перилам. Когда он поднимался по лестнице, огромная волна снесла входную дверь и швырнула костыли к его ногам. Тумбу перил своротило, она закрутилась в водовороте и разбилась в щепки о стену. На сей раз сомнениям не было места: Адам почувствовал, как дом содрогается снизу доверху.

Световое окно находилось в десяти футах над полом, и вылезть в него можно было, только на что-то встав. О том, чтобы сдвинуть с места тяжеленную кровать, и речи быть не могло, зато рядом с ней оказалась нужная вещь — крепкий комод, который Дэлглиш и установил под световым окном.

— Если вы сумеете вытолкнуть меня наверх первой, я помогу… с ним.

Сильвия покосилась на Лэтэма. Тот сел на край кровати и подпер руками голову. Он громко стонал.

— У меня сильные руки и плечи, — произнесла она и как бы с мольбой протянула к нему свои изуродованные костылями руки.

Собственно, план Дэлглиша в этом и заключался, и самой сложной его частью являлась как раз отправка Лэтэма на крышу. Без помощи Сильвии это вряд ли могло получиться.

Пыльное световое окно затянулось паутиной, и на первый взгляд могло показаться, что его будет трудно открыть. Но Дэлглиш, постучав по раме, услышал треск гнилой древесины. Он толкнул посильнее, рама откинулась — и тут же канула в ночь, сорванная и унесенная ураганом. Ночь ворвалась в затхлую комнатушку свежестью и холодом. В следующий момент погас свет, и они увидели, как со дна колодца, серый квадратик штормового неба и ныряющую в тучи луну.

Лэтэм, шатаясь, потащился к ним через комнату.

— Что за чертовщина? Почему не стало света?

Дэлглиш принудил его снова опуститься на кровать.

— Сидите, надо беречь силы, они вам пригодятся. Нам придется выбраться на крышу.

— Вы как хотите, а я останусь здесь. Пришлите мне врача. Мне нужен врач! Моя голова…

Позволив ему предаваться слезливой жалости к себе сидя на кровати, Дэлглиш вернулся к Сильвии. Подпрыгнув, он схватился за внешнюю раму светового окна и подтянулся. Адам помнил, что конек шиферной крыши находится в нескольких футах, но крыша оказалась круче, чем он ожидал, а дымоход — возможная защита и опора — торчал футах в пяти левее. Снова спрыгнув на пол, он сказал Сильвии:

— Попробуйте сесть на крышу верхом и прижаться спиной к трубе. Если почувствуете себя нетвердо, не шевелитесь и ждите меня. После того как мы с вами выберемся, я справлюсь с Лэтэмом, но вы должны будете помочь мне вытянуть его наружу. Я просуну его в окно, когда вы как следует усядетесь. Будете готовы — крикните. Вам нужны костыли?

— Да, — спокойно ответила она. — Я зацеплю их за конек, они могут пригодиться.

Адам поднял ее, держа за железные скобы, охватывавшие ноги от бедер до лодыжек. Благодаря им он без особенного труда отправил Сильвию на самый верх, на конек крыши. Она вцепилась в него, перебросила одну ногу, пригнулась, борясь с неистовством ветра, так рвавшего ей волосы, словно вознамерился оскальпировать ее. Последовал кивок — знак готовности. Сильвия наклонилась и протянула руки.

В этот момент Адам уловил предостережение, безошибочный инстинкт, сигнализировавший об опасности. Это было такой же частью его оснащения детектива, как умение обращаться с оружием и чутье на насильственную смерть. Инстинкт раз за разом спасал его, и он полагался на него без лишних раздумий. Спорить и анализировать не было времени. У них троих был единственный путь к спасению — на крышу. Но Адам знал, что Лэтэму и Сильвии нельзя оставаться наедине.

Отправить Лэтэма на крышу оказалось сложной задачей. В нем едва теплилось сознание, и даже хлынувшая в спальню вода не служила сигналом опасности. Он умолял об одном — чтобы ему позволили зарыться в подушки и бороться с головокружением лежа. Но кое-какую помощь самому себе он мог оказать. Мертвым грузом Лэтэм, к счастью, не был. Дэлглиш разулся сам, разул Лэтэма, поставил его на стул и поднял в окно. Когда Сильвия схватила его под мышки, Дэлглиш, не отпуская раненого, поспешил вылезти сам и сел, свесив ноги, спиной к бурному потоку внизу. Вместе они вытянули человека, находившегося в полуобморочном состоянии, на крышу, заставили его ухватиться за конек. Только тогда Дэлглиш вылез и растянулся на коньке. Сильвия убрала руки, схватила костыли и с их помощью подползла к дымоходу.

Но стоило Дэлглишу отпустить Лэтэма, как она нанесла удар. Это произошло так неожиданно, что он не заметил толчок ее ног в стальных латах. От удара железом по пальцам Лэтэм выпустил конек крыши и заскользил вниз. Дэлглиш успел поймать его за запястья. Выдержать рывок от тела, повисшего над ревущей бездной, было невозможно, однако он выдержал его. Последовали новые удары — теперь Сильвия била по рукам самого Дэлглиша. Руки онемели, боли он не чувствовал, но тепло хлынувшей крови подсказало, что так она сломает ему кисти, и тогда он Лэтэма не удержит. После этого настанет его черед. Она удобно опиралась на дымоход и была вооружена костылями и своими проклятыми железными скобами. Увидеть их никто не мог: они находились не на той стороне крыши, да и ночь была темная. Случайным зрителям они показались бы просто скрюченными силуэтами на крыше. Когда его и Лэтэма найдут без признаков жизни, все повреждения на трупах объяснят падением и скоростью потока. У Адама оставался единственный шанс — позволить упасть Лэтэму. Сам он, наверное, сумел бы отнять у нее костыли. Возможность выжить еще оставалась, и неплохая. Но Сильвия знала, конечно, что он не выпустит руки Лэтэма. Она всегда знала, как поступит ее противник. Поэтому Адам, скрежеща зубами, еще сильнее стискивал пальцы, а не разжимал их. А она продолжала осыпать его ударами.

Но оба они недооценили Лэтэма. Сильвия считала, что он висит без чувств, однако она ошибалась. Шиферная плитка, которую Лэтэм, падая, сковырнул, вывалилась, и появившаяся дырка стала опорой для его ног. В нем проснулся отчаянный инстинкт выживания. Он вырвал из слабеющих пальцев Дэлглиша левую руку и с неожиданной силой дернул Сильвию за ногу в железных скобах. От неожиданности она потеряла равновесие, и дело довершил сильнейший порыв ветра: Сильвия, набирая скорость, заскользила вниз. Дэлглиш выбросил руку и успел зацепить пальцем шнурок пакета у нее на шее. Шнурок лопнул, она проскользила мимо. Нащупать опору неуклюжими ортопедическими ботинками было невозможно, негнущиеся ноги в тяжелых скобах неотвратимо тянули ее вниз. Сильвия шлепнулась в затопленный каньон, бывший раньше канавой, и закрутилась, как механическая кукла, задирая прямые ноги. Раздался безумный вопль. Дэлглиш запихал пакет себе в карман и застыл, припав лицом к кровоточащим ладоням. В следующий момент он ощутил спиной лестницу.

Если бы не раны, спуск был бы несложным. Но руки Дэлглиша стали теперь почти непригодными. Он уже чувствовал боль, и такую, что пальцем пошевелить не мог. Лэтэм перестал за него цепляться: последний всплеск энергии исчерпал его силы. Казалось, он вот-вот опять потеряет сознание. Дэлглишу пришлось несколько минут кричать ему в ухо, чтобы заставить перевалиться на лестницу.

Дэлглиш спускался первым, пятясь и изо всех сил подставляя Лэтэму опору — свои сцепленные руки. Лицо Лэтэма, все в капельках пота, находилось в нескольких дюймах от его лица, и он чувствовал его кисло-сладкое дыхание, свидетельство привычки к спиртному, к жизни в свое удовольствие. Он даже улыбнулся при мысли, что последним его сознательным открытием перед падением в водоворот останется запах у Лэтэма изо рта. Можно было бы сделать открытия позначительнее, да и смерть бывает приятнее. Почему бы Лэтэму самому хотя бы чуть-чуть не напрячься? Надо же довести себя до такого отвратительного физического состояния! Дэлглиш то бранился себе под нос, то подбадривал Лэтэма, и тот, всякий раз вздрагивая, цеплялся за следующую перекладину и преодолевал следующие несколько дюймов. Внезапно очередная ступенька лестницы искривилась, выпала и, описав широкую дугу, нырнула в волны. На мгновение их головы с вытаращенными глазами просунулись в образовавшуюся дыру над бурлящей в двадцати футах ниже водой. Прижавшись щекой к краю лестницы, Лэтэм выдавил:

— Вам лучше вернуться. Лестница не выдержит двоих. Что толку мокнуть обоим?

— Лучше поберегите силы! — прикрикнул Дэлглиш. — И пошевеливайтесь!

Он просунул локти Лэтэму под мышки и переместил его на несколько дюймов. Лестница угрожающе застонала и изогнулась. Немного отдохнув неподвижно после последнего усилия, они снова задвигались. На сей раз Лэтэм сумел оттолкнуться ногами и рванулся с такой неожиданной силой, что Дэлглиш чуть не потерял равновесие. Лестница от резкого толчка опасно качнулась и поползла по крыше вбок. Оба замерли, дожидаясь конца опасного скольжения. Насыпь была уже близко, внизу виднелись темные силуэты всклокоченных деревьев. Дэлглиш подумал, что если крикнуть, их уже смогут услышать на суше, но завывание бури заглушило все мысли. Кучка людей внизу, наверное, ждала развязки молча, слишком испуганная, чтобы нарушить свое сосредоточение даже возгласом поддержки. Еще секунда — и все было кончено. Кто-то схватил его за ноги и сильно дернул. Смертельная опасность миновала.

Но Адам чувствовал не облегчение, а невыносимую усталость и отвращение к самому себе. Тело оставили все силы, однако в голове было ясно. Он недооценил трудности, позволил Брайсу втянуть его в постыдный любительский фарс и из презрения к опасности повел себя как импульсивный дуралей. Они с Брайсом уподобились двум бойскаутам, спешившим спасти перспективную утопленницу. В итоге девушка все-таки утонула. На самом деле надо было всего лишь дождаться в спальне наверху, когда начнет спадать вода. Сейчас шторм стихал. К утру их непременно спасли бы — возможно, замерзших, но по крайней мере без лишних телесных повреждений.

Но тут, как бы в ответ на свои мысли, он услышал грохот, переросший в рев. Кучка людей завороженно наблюдала, как дом с неуклюжей грацией, не торопясь съезжает в море. Рев облетел весь мыс, волны, ударяя в груду кирпича, вздымались в небо клочьями пены. Постепенно грохот стих. Коттедж поглотило море.

По мысу метались черные фигуры. Толпясь вокруг Дэлглиша, они заслоняли картину шторма, разевали рты, надрывая голосовые связки, но он не слышал ни слова. Ветер без всякого почтения ерошил седины Р. Б. Синклера, Лэтэм упрямо, по-детски клянчил врача. Дэлглиш боролся с желанием растянуться на траве и, застыв, дождаться, пока пройдет нестерпимая боль в руках и ломота во всем теле. Но кому-то — не иначе, Реклессу — понадобилось поднять его. Руки, продетые ему под мышки, были неожиданно тверды, в нос ударил запах мокрого габардина, чуть не ободравшего ему лицо. Потом рты, открывавшиеся и закрывавшиеся, как челюсти марионеток, стали издавать звуки. Всем требовалось знать его самочувствие, кто-то — кажется, Эллис Керрисон — звала всех укрыться в «Прайори-Хаусе». Кто-то почему-то упомянул «лендровер», якобы способный доставить Адама назад в «Пентландс», если мисс Дэлглиш пожелает забрать его домой. Неподалеку обнаружилась и сама машина — черный силуэт на фоне штормового неба. Видимо, она принадлежала Бену Коулсу, а крупная фигура в желтом дождевике — самому Коулсу. Как он здесь оказался? Белые мазки в темноте — человеческие лица — выражали ожидание, и Адам в ответ на него простонал:

— Я хочу домой.

Стряхнув с себя руки непрошеных помощников, но все же поддерживаемый под локти, он заполз на заднее сиденье «лендровера». Связка штормовых фонарей на полу подсвечивала снизу желтым светом лица сидящих рядком людей. Дэлглиш увидел свою тетю: она обнимала одной рукой Лэтэма за плечи, он привалился к ней. По мнению Дэлглиша, он смахивал сейчас на героя-любовника из викторианской мелодрамы: длинное бледное лицо, закрытые глаза, белый платок с проступившим пятном крови, которым кто-то успел завязать ему голову.

Севший последним Реклесс оказался соседом Дэлглиша. Когда автомобиль запрыгал по кочкам, Адам вытянул перед собой пораненные руки, как хирург, ждущий, чтобы ему надели перчатки.

— Если сможете, засуньте руку мне в карман, — обратился он к инспектору. — Там пластиковый пакет, представляющий для вас интерес. Я сорвал его с шеи Сильвии Кедж. Сам я ни к чему не могу прикоснуться.

И он сел так, чтобы Реклесс сумел залезть к нему в карман. Вынув пакетик, инспектор развязал шнурок и просунул внутрь большой палец. Ценности погибшей были представлены выцветшей женской фотографией в овальной серебряной рамке, катушкой магнитной пленки, сложенным свидетельством о браке и простым золотым кольцом.

5

Свет больно давил Дэлглишу на глаза. Он вырвался из калейдоскопа вертящихся красных и синих мазков и заставил себя разлепить склеенные сном веки. От яркого дня заморгал. Обычный для него час пробуждения давно миновал, на лице лежали полосы дневного света. Адам немного понежился в постели, осторожно потянулся и с облегчением — хотя бы ничего не онемело! — ощутил возвращение боли в перенапряженные мышцы. Руки было трудно приподнять — так отяжелели. Он вынул их из-под простыни и угрюмо, как обиженный ребенок, уставился на два белых кокона. Скорее всего это профессиональное наложение бинтов — работа его тетки, хотя он не запомнил ее за этим занятием. Не обошлось и без какой-то мази, иначе откуда взялось неприятное скользкое ощущение под повязками? Руки опять стали болеть, но по крайней мере вернулась подвижность суставов, а кончики трех средних пальцев — большие и мизинцы были полностью замотаны бинтами — имели нормальный вид. О переломах ничто не свидетельствовало.

Адам продел руки в рукава халата и побрел к окну. Настало спокойное утро, вызывавшее в памяти первый день отпуска. Безумие прошлой ночи показалось ему сейчас далеким и невероятным, как легендарные штормы прошлого. Но доказательства реальности всего случившегося были налицо. Кончик мыса, видимый в выходившее на восток окно, выглядел перепаханным и совершенно разоренным, как после прохождения армии завоевателей, все выворачивавшей с корнем на своем пути. Хотя ветер уже стих и превратился в легкий бриз, почти неспособный поколебать растительность, море никак не могло успокоиться и громоздило до самого горизонта ленивые, словно насыщенные тяжелым песком волны грязного цвета, мутные и не способные отразить прозрачность неба. В природе оставался разительный разлад: море сохранило воинственность, а суша простерлась в полном изнеможении под кроткими небесами.

Адам отвернулся от окна и оглядел комнату, словно впервые увидел ее. Свернутое одеяло на спинке кресла у окна и подушка на его ручке свидетельствовали о том, что тетя Джейн ночевала здесь. Вряд ли дело было в тревоге за племянника: он вдруг вспомнил, что Лэтэма сгрузили здесь, в «Пентландсе», и она уступила ему свою комнату. Это почему-то вызвало у Адама раздражение, сменившееся стыдом: неужели он так мелочен, что злится на тетю за заботу о неприятном ему человеке? Неприязнь была взаимной, хотя это его нисколько не оправдывало; да и день ожидался достаточно травмирующим, даже если не начинать его с безжалостной самокритики. Но Лэтэм! И без него тошно… События ночи были слишком свежи в памяти, чтобы предвкушать светскую беседу за завтраком с партнером по ночному сумасшествию.

Спускаясь вниз, Адам слышал из кухни невнятные голоса. Оттуда тянуло знакомым утренним ароматом кофе и бекона. Гостиная была пуста. Значит, тетя Джейн и Лэтэм завтракают вдвоем в кухне. Он различил высокомерный дискант Лэтэма, но не голосок тети Джейн. Теперь он непреднамеренно перешел на крадущийся шаг, чтобы его не услышали, и преодолел гостиную на цыпочках, как воришка. Сейчас Лэтэм начнет извиняться, объясняться, даже — что за ужасная мысль! — выражать ему признательность. А вскоре весь Монксмир примется спрашивать, спорить, дискутировать, восклицать! Все, что они скажут, будет для него не ново, а удовлетворение от осознания своей правоты он давно перерос. Ответ на вопрос «кто» Адам знал уже давно, а с вечера понедельника для него перестал быть загадкой и ответ на вопрос «как». Зато большинству подозреваемых наступивший день сулил блаженное торжество, от которого Дэлглиш заранее морщился. Но они пережили страх, неудобство, унижение, и украсть у них заслуженное удовольствие было бы непростительной душевной скаредностью. Просто он пока что не торопился проживать этот день.

Гостиную кое-как согревал хилый огонь в камине, плохо заметный на солнце. Часы показывали начало двенадцатого, почту уже доставили. На каминной полке Адама ждало адресованное ему письмо. Даже издалека он узнал крупный почерк Деборы. Адам нащупал в кармане халата собственное неотправленное письмо к ней и, морщась от боли, поставил его рядом с ее письмом. Его мелкий прямой почерк выглядел по контрасту с ее размашистой манерой очень аккуратным. Конверт с письмом Деборы был тоненький и вмещал, видимо, единственную страничку. Догадываясь, нет, зная точно, что она могла написать на одной страничке, он уже боялся ее письма, видя в нем начало мучений этого дня, с которыми правильнее было бы повременить. Злясь на себя за нерешительность и неспособность даже на простой поступок, Адам услышал, как к дому подъезжает машина. Вот и они, его мучители, полные любопытства и предвкушения! Но в автомобиле он узнал «форд» Реклесса. Подойдя к окну, удостоверился, что инспектор явился один.

Через минуту хлопнула дверца. Инспектор не спешил, будто опасался приближаться к коттеджу. Под мышкой у него был магнитофон Селии Колтроп. День начался.

Через пять минут они сидели вчетвером и слушали признание убийцы. Реклесс, расположившийся рядом с магнитофоном, раздраженно поглядывал на него, словно был заранее раздражен его неминуемой скорой поломкой. Джейн Дэлглиш сидела, как всегда, в кресле слева от камина, неподвижная, со сложенными на коленях руками, слушая голос на пленке самозабвенно, как музыку. Лэтэм картинно привалился к стене, свесив одну руку с каминной полки и прижавшись забинтованной головой к серым камням. Он походил сейчас на старомодного актера, позирующего для рекламного плаката. Дэлглиш сидел напротив тети Джейн с подносом на коленях. Он то теребил вилкой нарезанный кубиками тост, то грел забинтованные руки о горячий кофейник.

Погибшая обращалась к ним со своим знакомым раздражающим смирением, но при этом четко, уверенно, обдуманно. Лишь иногда ее тон выдавал волнение, но она быстро успокаивалась. Это была ее победная песнь, но исполняла она ее с убедительностью и отстраненностью профессиональной актрисы, читающей вслух на сон грядущий.

«Я диктую свое признание уже в четвертый раз, и оно будет не последним. Пленку можно перезаписывать снова и снова. Совершенству нет предела. В окончательности нет нужды. Морис Сетон всегда твердил это, работая над своими жалкими книжонками, словно они стоили затраченного на них труда, будто кому-то было дело до того, какое слово он употребит. Вероятно, последним станет мое слово, мое предложение, высказанное так робко, так тихо, что он не заметит, что оно произнесено человеческим существом. Я являлась для него даже не человеком, а просто машиной, способной стенографировать, печатать, чинить его одежду, мыть посуду, немного готовить. Не очень-то производительной машиной, конечно, ведь мне не подчиняются ноги. Но так ему было даже отчасти проще. Ведь это означало, что Сетону не обязательно видеть во мне женщину. Он ее во мне и не видел, чего и следовало ожидать. Со временем я сама перестала быть женщиной. Меня можно было попросить работать допоздна, остаться с ним на ночь, в его спальне. Все помалкивали, никому не было до этого дела. Скандала не возникало — откуда? Кто бы стал ко мне прикасаться? О, со мной в доме ему ничего не угрожало. И видит Бог, я тоже находилась с ним в безопасности.

Он бы засмеялся, если бы я сказала, что могла бы стать ему хорошей женой. Нет, это был бы не смех, а отвращение. Породниться со мной — все равно что со слабоумной, с животным. Но почему недостаток должен вызывать отвращение? И Морис Сетон такой не один. Я видела это выражение на многих лицах. Адам Дэлглиш. Почему я привожу в пример его? Ему трудно на меня смотреть. Кажется, он говорит: «Мне нравится, когда женщины красивы, грациозны. Я тебя жалею, но ты меня оскорбляешь». Я — оскорбление для самой себя, старший инспектор. Для самой себя! Но не стану тратить пленку на вступления. Мои первые признания были слишком длинными, им не хватало сбалансированности. В конце концов они становились скучны даже мне. Ничего, настанет время, и историю можно будет поведать напрямик, сделать это без сучка без задоринки, чтобы можно было крутить пленку снова и снова до конца моих дней и каждый раз получать острое удовольствие. А однажды я, может, все сотру. Но не сейчас. Вероятно, никогда. Было бы забавно оставить запись для вечности. Единственный недостаток планирования и приведения в исполнение безупречного убийства — то, что его некому оценить. Мне тоже хочется удовлетворения, пусть детского, хочется знать, что после моей смерти я попаду в заголовки газет.

Замысел был, конечно, сложный, но тем больше я получала удовлетворения от него. В конце концов, убить человека — дело нехитрое. Сотни людей совершают это каждый год, добиваются короткой известности, а потом их забывают, как вчерашнюю новость. Я бы могла убить Мориса Сетона в любой день по своему выбору, особенно когда мне в руки попали пять зернышек белого мышьяка. Сетон стащил их в музее клуба «Кадавр», подменив содой для печения, когда писал «Чертик из горшка». Бедный Морис, он был одержим тягой к правдоподобию! Не мог писать об отравлении мышьяком, если не держал его в руках, не нюхал, не наблюдал процесс растворения, не испытывал дрожь от заигрывания со смертью. Погружение в детали, тяга к косвенному опыту сыграла в моем замысле центральную роль. Она привела его, намеченную к закланию жертву, к Лили Кумбс, в клуб «Кортес», к тому, кто убьет его. Сетон был специалистом по косвенной смерти. Как жаль, что я не стала свидетельницей того, как он принял реальную смерть! Но сначала мне тоже пришлось кое-что подменить. Соду в музейной витрине клуба Морис заменил на соду — опять. Я подумала, что мышьяк окажется кстати. Так и будет, причем очень скоро. Мне не составит труда положить его во фляжку, которая у Дигби всегда при себе. А потом? Ждать неизбежного момента, когда он окажется один и не сможет больше ни минуты прожить без глотка спиртного? Или сказать ему, что Элизабет Марли обнаружила нечто касающееся смерти Мориса и хочет тайно встретиться с ним на пляже? Сгодится любой способ. Конец будет одинаковый. А когда он умрет, то кто сможет что-либо доказать? Через некоторое время я напрошусь на разговор к инспектору Реклессу и скажу ему, что Дигби с недавних пор жалуется на несварение желудка и заглядывает в аптечку Мориса. Объясню, что однажды Морис прихватил мышьяк из клуба «Кадавр», но заверил меня, что вернул его. А вдруг не вернул? Не смог с ним расстаться? Это так типично для Мориса! Любой это подтвердит. Ведь все будут знать про его сочинение «Чертик из горшка». Соду из музейной витрины возьмут на анализ и сочтут безвредной. А Дигби Сетон погибнет случайно, но не без помощи своего сводного братца. Меня это устроит. Жаль, что Дигби, который, невзирая на свою глупость, очень одобрительно отзывался о многих моих мыслях, придется остаться в неведении о завершающей части моего плана.

Я могла бы так же просто накормить мышьяком Мориса и увидеть его смерть в страшной агонии в любой день по своему выбору. Это было бы просто. Слишком просто. Просто и неумно. Смерть от яда не соответствовала необходимым условиям гибели Мориса. Именно эти условия делали таким интересным планирование преступления и обеспечивали удовлетворение от его совершения. Его смерть должна была наступить по естественным причинам. Дигби как его наследник становился естественным подозреваемым, а для меня было важно, чтобы его вступлению в права наследования ничего не мешало. Потом он должен был погибнуть вдалеке от Монксмира; опасности, что меня заподозрят, не должно было существовать. Однако мне хотелось, чтобы преступление связывали с сообществом Монксмира. Чем больше их станут тревожить, подозревать и пугать, тем лучше, мне нужно было свести много старых счетов. К тому же я хотела наблюдать за расследованием. Меня бы не устроило, если бы к преступлению отнеслись как к лондонскому. Следить за реакцией подозреваемых забавно, но важно и другое: чтобы работа полиции происходила у меня на глазах. Я должна все видеть и при необходимости контролировать. Получилось не совсем так, как я запланировала, но в целом очень немногое из случившегося ускользнуло от моего внимания. Ирония в том, что порой мне не удавалось сдерживать свои чувства, зато остальные вели себя по моему плану.

И потом, требовалось выполнить условие Дигби. Он желал, чтобы убийство связали с Л. Дж. Льюкером и с клубом «Кортес». Его мотив был, конечно, иным: он не хотел, чтобы Льюкера заподозрили, а всего лишь стремился показать ему, что существует множество способов совершить убийство и выйти сухим из воды. Дигби хотел, чтобы полиции пришлось отнести эту смерть к категории естественных — а ей предстояло стать именно такой, — но чтобы Льюкер знал, что это именно убийство. Потому и настоял на отправке Льюкеру отрубленных кистей. При помощи кислоты я удалила с них почти все мясо — хорошо, когда в доме есть темная комната и запас кислоты, — но все равно не одобряла данную затею. Глупый, ненужный риск! Но я уступила чудачеству Дигби. Традиция требует, чтобы обреченного баловали, шли навстречу его капризам, тем более безвредным.

Но прежде чем описать смерть Мориса, я должна покончить с двумя побочными темами. Обе маловажные, но я упоминаю их потому, что обе косвенно сыграли роль в убийстве Мориса и помогли бросить тень подозрения на Лэтэма и Брайса. Смерть Дороти Сетон я взять на себя не могу. Ответственность лежит, разумеется, на мне, но я не собиралась ее убивать. Было бы напрасной тратой сил планировать убийство женщины, склонной к самоубийству. Ждать оставалось недолго. Было всего лишь делом времени, примет ли она чрезмерную дозу лекарств, свалится со скалы, бродя ночью одуревшая от наркотика, убьется вместе с любовником, гоняя с ним по окрестностям, или упьется до смерти. Я даже не была сильно в этом заинтересована. Но после того, как она и Эллис Керрисон в последний раз поехали отдыхать в Ле-Туке, я нашла рукопись. Это была замечательная проза. Жаль, что люди, утверждающие, что Морис Сетон не умел писать, никогда не прочтут ее. Когда ему бывало не все равно, он мог сочинять фразы, прожигавшие бумагу. А в тот раз ему было не все равно. Там содержалось все: боль, сексуальный крах, ревность, озлобление, потребность покарать. Кто мог знать его состояние лучше, чем я? Наверное, доверить все это бумаге стало для него высочайшим наслаждением. Никакой машинки, никаких механических прослоек между болью и ее выражением! Ему нужно было видеть, как из-под его руки рождаются слова. Использовать это он, конечно, не собирался. А я использовала: просто открыла при помощи пара одно из его еженедельных писем к ней и подложила в конверт это. Оглядываясь назад, я даже не могу определить, какого ждала результата. Наверное, это был спорт, хорошая игра, в которую нельзя не сыграть. Даже если она не порвала письмо и предъявила его ему, он не мог быть до конца уверен, что это не он сам по невнимательности отправил ей текст. О, я слишком хорошо его знала! Сетон всегда боялся собственного подсознания, пребывал в убеждении, будто когда-то оно предаст его.

На следующий день я наслаждалась, наблюдая его панику, отчаянные поиски, тревожные взгляды на меня, неуверенность, знаю я или нет. На вопрос, не выбрасывала ли я какие-нибудь бумаги, я спокойно ответила, что сожгла немного мусора. Я видела, как Морис просиял. Он надеялся, что я уничтожила письмо, не прочитав. Любая другая мысль была бы для него невыносима, поэтому он предпочитал верить в эту до дня своей смерти. Письма так и не нашли. У меня свое мнение о том, что с ним стало. Но весь Монксмир считает, что вина за самоубийство жены Мориса Сетона в значительной степени лежала на нем. А у кого имелось больше оснований для мести с точки зрения полиции, чем у ее любовника, Оливера Лэтэма?

Излишне уточнять, что кошку Брайса убила я. Сам Брайс не должен был бы в этом усомниться, если бы не поторопился снять трупик и обратить внимание на удавку. Если бы он не впал в такое отчаяние и осмотрел веревку, то смекнул бы, что примененный мной метод позволил задушить Арабеллу, приподнявшись из кресла всего на дюйм-другой. Но как я и предвидела, Брайс повел себя иррационально и был далек от размышления. Ему и в голову не пришло, что это сделал кто-то еще, а не Морис Сетон. Может показаться странным, что я трачу время на обсуждение убийства кошки, но у смерти Арабеллы тоже имелось место в моей схеме. Благодаря ей смутная взаимная неприязнь Мориса и Брайса превратилась в активную вражду, так что у Брайса, как и у Лэтэма, возник мотив для мести. Вероятно, гибель кошки — слабоватое основание для убийства человека, и я не очень надеялась, что полиция станет тратить время на Брайса. Другое дело — кромсание трупа. После заключения патологоанатома о естественных причинах смерти Сетона полиция должна была сосредоточиться на мотивах лишения его кистей. Было жизненно важно, чтобы они не заподозрили, почему возникла подобная необходимость. Для большего удобства на Монксмире должны были найтись по меньшей мере двое, оба безутешные и озлобленные, с очевидным мотивом. Но для убийства Арабеллы у меня возникли еще две причины. Что за бесполезное существо! Ее, как и Дороти Сетон, содержал и холил мужчина, вообразивший, будто красота имеет право на существование, при всей глупости и бесполезности ее обладательницы, — только потому, что это красота. Выяснилось, что две секунды конвульсий на конце бельевой веревки — и этой чепухе конец. Кроме того, ее смерть стала в каком-то смысле генеральной репетицией. Мне хотелось испытать свою способность действовать, попробовать себя в напряженной обстановке. Не буду сейчас описывать то, что я про себя выяснила. Никогда не забуду ощущения власти, возбуждения, пьянящего сочетания страха и душевного подъема. С тех пор мне нечасто удавалось испытать подобные чувства. Брайс живо описывает мое отчаяние, мое изнурительное неконтролируемое поведение после снятия кошачьего трупа с веревки. Но все в нем было лицедейством.

Вернемся к Морису. По счастливой случайности я открыла одно обстоятельство, оказавшееся чрезвычайно полезным для моих целей: его сильнейшую клаустрофобию. О ней должна была знать Дороти. Все-таки иногда она проявляла снисходительность и впускала его к себе в спальню. Наверняка Сетон будил ее своими ночными кошмарами, как и меня. Иногда я гадаю, насколько много Дороти знала и что поведала перед смертью Оливеру Лэтэму. Но это был мой неизбежный риск. Ну и что, если она проболталась? Никто не докажет, что я знала. Ничто не изменит факта, что Морис Сетон умер по естественным причинам.

Ясно помню ту ночь два с лишним года назад. После сырого ветреного дня середины сентября наступил еще более беспокойный вечер. Мы трудились с десяти часов утра, и дело шло туго. Морис пытался закончить цикл рассказов для вечерней газеты. Это не было его специальностью, и он это сознавал; сроки поджимали, а он терпеть не мог работать в цейтноте. Я сделала всего два перерыва: для легкого ленча в половине второго и в восемь, когда приготовила сандвичи и суп. К девяти вечера, когда мы поели, ветер уже завывал вовсю, было слышно, как в берег колотятся волны. Даже Морис вряд ли ждал, что я потащусь домой в инвалидном кресле после наступления темноты. Возить меня домой у него заведено не было, ведь тогда пришлось бы ездить за мной по утрам. Вот он и предложил мне переночевать у него. Сетон не спрашивал, хочу ли я этого. Ему не пришло в голову, что я могу возразить, предпочесть собственную зубную щетку, туалетные принадлежности, постель, в конце концов. Со мной можно было обращаться без обычных для других любезностей. Мне велели застелить кровать в комнате покойной жены, после чего Сетон сам явился поискать для меня ночную рубашку. Не знаю, зачем ему это понадобилось. Думаю, он впервые после смерти жены заставил себя открыть ее ящики. Мое присутствие стало поводом нарушить табу и поддержкой. Теперь, когда я могу носить любое ее нижнее белье или рвать его в клочья, мне трудно не улыбаться при воспоминании о той ночи. Бедный Морис! Он не помнил, насколько эти вещицы, эти яркие прозрачные изделия из нейлона и шелка хороши, тонки, не сообразил, как мало они пригодны для моего изуродованного тела. Я видела, с каким выражением лица он стал их перебирать. Ему было невыносимо подумать о том, что эти вещи окажутся на мне. Наконец Сетон нашел на дне нижнего ящика то, что искал, — старую шерстяную ночную рубашку, принадлежавшую Эллис Керрисон. Дороти надела ее всего один раз по ее настоянию, когда хворала гриппом и обильно потела. Эту вещь Морис не возражал одолжить мне. Была бы его судьба иной, если бы он в ту ночь повел себя по-иному? Вряд ли. Но мне нравится думать, что в тот миг его руки, трясясь над кучей невесомых тряпиц, выбирали между жизнью и смертью.

В три часа меня разбудил его крик. Сначала я решила, что голос подала морская птица. Но звук повторялся снова и снова. Я нашарила костыли и направилась к Сетону. Он в полудреме навалился на подоконник в своей спальне, вид у него был растерянный, безумный. Я уговорила его лечь. Это было нетрудно. Сетон по-детски вцепился в мою руку. Когда я подоткнула простыню ему под подбородок, он опять схватил меня за руку. «Не оставляйте меня! — взмолился Сетон. — Подождите, не уходите. Это мой вечный кошмар. Всегда одно и то же: мне снится, будто меня хоронят заживо. Побудьте со мной, пока я усну». И я осталась. Протянула ему свою руку и сидела так, пока не замерзли и не онемели пальцы, пока не стало ломить тело. В темноте Сетон многое поведал мне о себе, о не отпускающем его страхе, а потом пальцы разжались, бормотание прекратилось, он мирно уснул. Во сне у него отвисла челюсть, и вид был дурацкий, уродливый и беззащитный. Раньше мне не доводилось видеть его спящим. Я была рада полюбоваться его уродством, беспомощностью, почувствовать свою власть над ним — это было так приятно, что я даже испугалась. Сидя с ним рядом, слушая его тихое дыхание, я размышляла, как бы использовать это новое знание. Так я стала планировать убийство Мориса Сетона.

Утром он не упоминал о событиях ночи. Я не знала, полностью ли он забыл свой кошмар и мое посещение его комнаты. Вряд ли. Скорее Сетон все помнил, просто постарался выбросить из головы. В конце концов, не должен же он был извиняться, что-то мне объяснять. Нет нужды оправдываться за свою слабость перед служанкой или перед животным. Именно поэтому так приятно, так удобно иметь дома такое прирученное существо.

С планом можно было не спешить, у его смерти не было срока, и это само по себе добавляло интереса и позволяло мне придумывать более сложное и совершенное преступление, нежели то, которое было бы возможно, будь я ограничена во времени. Здесь я согласна с Морисом. Никто не в силах показать всем, на что способен, когда торопится. Возникла, конечно, срочность, когда я нашла и уничтожила машинописную копию письма Максу Герни о намерении Мориса изменить завещание. Но к тому времени мои окончательные планы были уже месяц как готовы.

Я с самого начала знала, что не обойдусь без сообщника и кем он будет. Решение использовать Дигби Сетона для устранения сводного брата, а потом и его самого, было так великолепно в своей рискованности, что я порой начинала бояться собственной смелости. Он не так глуп и гораздо более алчен, чем способны понять окружающие, более практичен, однако слабоват воображением, не то чтобы смел, зато упрям и настойчив. А главное, слаб и тщеславен. В моем плане использовались и способности Дигби, и его недостатки. Я совершила не много ошибок, манипулируя им, и если даже недооценила его в некоторых важных отношениях, то это оказалось не так существенно, как можно было опасаться. Теперь он, разумеется, превращается в помеху, в препятствие, но ему осталось недолго беспокоить меня. Если бы Дигби не так раздражал меня и был бы понадежнее, то я, может, и позволила бы ему пожить еще год. Я бы предпочла избежать пошлин на наследство Мориса. Но я не намерена позволить алчности довести меня до безумия.

Сначала я не допустила оплошности и не познакомила Дигби со своим планом убийства Мориса. Я предложила ему всего лишь запутанный розыгрыш. Он недолго в это верил, но веры от него и не требовалось. На этапе предварительного планирования ни один из нас не произносил слово «убийство». Дигби знал, я знала, но мы оба помалкивали. Придерживались версии о подготовке эксперимента — пусть небезопасного, но совершенно беззлобного. Целью являлось якобы доказать Морису возможность тайной переправки человека из Лондона на Монксмир без его ведения и помощи. Это должно было послужить нам алиби. Если бы замысел раскрылся и нас поймали с трупом, мы бы предъявили готовую версию, которую никто не сумел бы опровергнуть. Сетон, дескать, заключил с нами пари, что мы не сможем похитить его, отвезти обратно на Монксмир и не попасться. Ему вздумалось использовать в новой книге такой сюжетный ход. Многие засвидетельствуют, что Морис любил экспериментировать и очень ответственно подходил к мельчайшим деталям. Разве можно было бы обвинить нас в его неожиданной смерти в пути от сердечного приступа? Непредумышленное убийство еще куда ни шло, но только не преднамеренное.

Полагаю, Дигби почти поверил в эту чепуху. Не много найдется смелых, сильных духом мужчин, способных хладнокровно спланировать убийство, и Дигби к ним не принадлежал. Ему подавай неприятные факты в подарочной обертке. Он предпочитает закрывать глаза на реальность. На правду обо мне он всегда закрывает глаза.

Убедив себя, что все это милая игра с легкими правилами, без персонального риска и с призом в двести тысяч фунтов, Дигби с удовольствием планировал ее подробности. Я не поручала ему ничего, что превосходило бы его способности, не торопила. Сначала он должен был найти подержанный мотоцикл и длинную коляску в форме торпеды. Купить их полагалось по отдельности, за наличные, в таком районе Лондона, где его не знают. Потом арендовать или приобрести квартиру с доступом к гаражу и утаить ее адрес от Мориса. Все это было сравнительно просто, и в целом я осталась довольна старанием своего подручного. Для меня это время было чуть ли не самым мучительным. Я почти не могла контролировать события. После доставки тела на Монксмир я принималась организовывать и управлять, но должна была полагаться на Дигби, действовавшего по полученным от меня инструкциям. Вся часть, относившаяся к клубу «Кортес», целиком зависела от одного Дигби, чей план заманить Мориса в «Каррингтонские конюшни» никогда мне не нравился. Он казался мне излишне сложным и опасным. Я могла бы придумать способы побезопаснее и попроще. Но Дигби настоял на том, чтобы в замысле фигурировал клуб «Кортес». Ему обязательно надо было втянуть в это дело Льюкера, произвести на него впечатление. Я позволила ему действовать — на меня это тени не бросало — и должна признать, что все сработало превосходно. Дигби наплел Лили Кумбс про эксперимент с похищением сводного брата и о том, будто Морис поставил пару тысяч на то, что из этого ничего не выйдет. Лили получила за помощь сотню наличными. Ей полагалось наплести Морису что-нибудь про торговлю наркотиками и направить за дальнейшими сведениями в «Каррингтонские конюшни». Не проглотит наживку — ничего страшного. У меня имелись и другие планы, как заманить его в «Конюшни», и один из них можно было бы пустить в ход. Но наживку он проглотил. Все, что служило его искусству, обладало для него неодолимой силой. При каждой встрече Дигби осторожно намекал на Лили Кумбс и на клуб «Кортес», и Морис завел в своей картотеке соответствующую карточку. Теперь в свой очередной осенний визит в Лондон он непременно должен был появиться в «Кортесе» — это было так же верно, как то, что Морис станет ночевать в своей обычной комнатушке в клубе «Кадавр», в которую он мог подняться, не пользуясь маленьким лифтом, грозившим ему приступом клаустрофобии. Более того, Дигби даже мог бы заранее назвать Лили Кумбс дату его будущего визита. О да, Морис проглотил наживку вместе с крючком! Ради своего писательства он бы сунулся даже в ад. Именно это и произошло.

После того как Морис подошел к двери коттеджа в «Каррингтонских конюшнях», задача Дигби стала относительно простой. Нанести резкий нокаутирующий удар, такой, чтобы не осталось следа, но эффективный, для него, бывшего чемпиона по боксу, было пустяком. Переделка коляски для мотоцикла в передвижной гроб — тем более, недаром он собственными руками смастерил свою «Пеганку». Коляска стояла наготове, дом удобно соединялся с гаражом. Человек без сознания, с затрудненным дыханием — Лили хорошо сыграла свою роль, и Морис выпил больше вина, чем позволяло его здоровье, — был благополучно погружен в коляску и надежно в ней закрыт. По бокам имелись, конечно, отверстия для воздуха — в мои планы не входила смерть Мориса от удушья. А потом Дигби выпил полбутылки виски и занялся своим алиби. Мы не могли знать заранее, когда оно понадобится, что нас тревожило. Жаль, если бы Морис умер слишком рано. Но то, что он умрет, и умрет в мучениях, сомнения не вызывало. Вопрос заключался в том, как долго продлятся мучения и когда начнутся. Тем не менее я велела Дигби постараться, чтобы его арестовали, как только он отойдет на безопасное расстояние от дома.

Следующим утром, как только Дигби отпустили, он покатил на мотоцикле с коляской на Монксмир. На тело даже не взглянул. Я велела ему не открывать коляску, но сомневаюсь, чтобы у него возник подобный соблазн. Он все еще жил в комфортабельном воображаемом мире замысла, который я для него придумала. Предвидеть, как Дигби отреагирует, когда ему надоест верить, я не могла. Но, тихо покидая тем утром «Каррингтонские конюшни», он все еще находился в образе невинного школьника, считающего, что его розыгрыш удался. Поездка прошла без происшествий. Черный мотоциклетный костюм из пластика и очки оказались прекрасной маскировкой. У Дигби был билет до Саксмундхэма от станции «Ливерпуль-стрит», и перед тем, как покинуть Уэст-Энд, он отправил по почте мое описание клуба «Кортес». Излишне говорить, что манеру печатания подделать легко, а вот саму машинку — нет. Я настучала текст несколькими неделями раньше на машинке Мориса, надев на правую руку перчатку и забинтовав пальцы на левой. Отрывок про изуродованное тело в лодке напечатал сам Морис, я изъяла его из бумаг. Его использование было одним из приятных маленьких ухищрений, которые я включила в свой план, узнав о предложенном мисс Колтроп Морису эффектном начале новой книги. Это было во всех смыслах подарком мне, а не только Морису. В значительной степени это задало всю конфигурацию задуманного убийства, но требовалось еще и блестящее исполнение, что и стало моей задачей.

Есть важная часть замысла, о какой я пока не упоминала. Странно, но именно она, которую я предполагала наиболее трудной, оказалась самой простой. Я должна была заставить Дигби Сетона жениться на мне. Думала, что потребуются недели сложных уговоров — недели, которых у меня не было. Все планирование следовало осуществить в те редкие выходные, которые он проводил на Монксмире. Я позволяла ему писать мне, потому что была уверена, что письма сгорят, но сама ему не писала, и мы никогда не созванивались. Уговорить Дигби по почте пойти на эту неприятную, но неотъемлемую часть всего плана не получилось бы. Я даже опасалась: не послужит ли это тем рифом, о который разобьется весь замысел? Но я в нем ошиблась. Не такой уж Дигби был глупец. Будь он глупцом, я бы не рискнула сделать его партнером в деле уничтожения его самого. Он умел смиряться с неизбежным. К тому же это было в его собственных интересах. Чтобы завладеть деньгами, он был обязан жениться. Никакой другой жены Дигби не желал. Ему была ни к чему жена, которая стала бы вмешиваться в его жизнь, предъявлять требования, захотела бы, чего доброго, с ним спать. И он знал о существовании главной, доминирующей причины женитьбы на мне. Никто бы не смог доказать, что мы убили Мориса, если бы ни один из нас не проговорился. А жену нельзя заставить свидетельствовать против мужа. Мы, конечно, договорились развестись через определенное время, и я проявила великодушие по части брачного соглашения. Не чрезмерное, чтобы не вызвать подозрений, а в пределах благоразумия. Я могла себе это позволить. Ему приходилось на мне жениться, чтобы купить мое молчание и забрать деньги. А я должна была выйти за него замуж, потому что хотела всех денег. Как его вдова.

Мы обвенчались без церковного оглашения 15 марта в Лондоне. Дигби взял напрокат автомобиль и рано заехал за мной. Никто нас не видел. Да и некому было: Селия Колтроп находилась в отъезде, и ее визита мы не опасались. Оливер Лэтэм и Джастин Брайс были в Лондоне. Дома ли Джейн Дэлглиш, меня не интересовало. Я позвонила Морису и сказала, что заболела и работать не буду. Он разозлился, но поскольку мое состояние его не волновало, можно было не бояться, что он заедет проведать меня. Морис ненавидел болезни. Когда его собаку рвало, он беспокоился, но не более. Морис мог бы выжить, если бы проявил каплю сострадания, заглянул в тот день в коттедж «Дубильщик» и удивился, куда я пропала и зачем ему солгала…

Но время на исходе, пленка тоже. Я свела счеты с Морисом Сетоном. Это мой триумф, а не оправдание, а рассказать надо еще о многом.

Дигби прикатил в коттедж «Дубильщик» на мотоцикле с коляской в среду к шести часам. Темнело, вокруг ни души. Так всегда бывает на побережье после наступления темноты. Морис был уже, конечно, мертв. Дигби, совершенно бледный, снял шлем и откинул кожух коляски. Думаю, он ожидал увидеть искаженное ужасом лицо, осуждение в глазах мертвеца. В отличие от меня Дигби не читал учебников судебной медицины — настольных книг Мориса. Не знал о расслаблении мускулов после смерти. Спокойное лицо, такое обыкновенное, без всякого выражения, не способное ни напугать, ни вызвать жалость, как будто ободрило его. Но я забыла рассказать ему о трупном окоченении. Дигби не ожидал, что нам придется сражаться с несгибаемыми коленями Мориса, чтобы усадить тело в мое кресло на колесах и спустить к воде. Особенности этого занятия оказались ему не по нутру. До сих пор слышу его нервный хихикающий тенор и вижу худые ноги Мориса в идиотских штанах, торчащие прямо, как у пугала. Дигби принялся бить по ним кулаком, и ноги повисли и стали болтаться, как у ребенка. Это насилие над трупом повлияло на Дигби. Я была готова сама рубить руки и уже хотела взмахнуть топориком, но он отнял его у меня и молча дождался, пока я положу руки мертвеца на банку шлюпки. У меня эта работа получилась бы чище. Но вряд ли она доставила бы мне больше удовольствия, чем ему. Потом я забрала у него отрубленные кисти и положила в пластиковый пакет от плаща. Дигби придумал для них применение: он решил послать их Льюкеру. Но сначала я сама должна была потрудиться над ними в своей темной комнате, одна. Я повесила пакет себе на шею и испытала удовольствие от ощущения рук мертвеца, ползущих по моей коже.

Наконец Дигби вошел в море, оттолкнул шлюпку, и ее подхватил отлив. Пятна крови меня не волновали. Кровь из мертвецов течет медленно, если течет вообще. Пятна на велосипедном костюме смыло бы море. Дигби вернулся ко мне из темноты, мокрый и блестящий, со сцепленными над головой ладонями, как после ритуального омовения. Толкая меня в кресле назад к дому, он помалкивал. Я уже говорила, что в каком-то смысле недооценивала его, и только теперь, на обратном пути, на узкой дорожке, сообразила, что от него может исходить опасность.

Остальная работа той ночью была самой простой. Согласно плану, Дигби следовало с максимальной скоростью помчаться в Ипсвич. По пути остановиться в безлюдном месте у Сейзуэллского шлюза, отцепить коляску от мотоцикла и утопить ее там, где поглубже. В Ипсвиче он должен был снять с мотоцикла номерные знаки и бросить его где-нибудь в тупике. Вряд ли кто-то стал бы разыскивать владельца старого драндулета. Даже если бы выяснилось, что последним на нем ездил Дигби, даже если бы выудили коляску, у нас имелась в запасе вторая линия защиты: рассказ про эксперимент с похищением Мориса, невинное пари с трагическим исходом. Нашу версию подтвердила бы Лили Кумбс.

Я четко проинструктировала Дигби. Сначала избавиться от мотоцикла, затем отправить по почте рукопись Мориса с описанием безрукого тела, принесенного морем. Потом, не снимая комбинезона, ехать на станцию и приобрести билет на перрон. Нельзя, чтобы билетный контролер обратил внимание на пассажира, садящегося на поезд в Ипсвиче с билетом, купленным в Лондоне. Дигби было сказано смешаться с толпой, сесть на поезд до Саксмундхэма, переодеться в туалете, убрать комбинезон в небольшую сумку и в 8.30 сойти в Саксмундхэме. Оттуда ехать в такси в «Сетон-Хаус», а там, в темноте, его буду ждать я, чтобы проверить, все ли прошло по плану, и дать инструкции на будущее.

Как я говорила, это была простейшая часть намеченной на ночь работы, и я не ждала никаких проблем. Но Дигби уже ощутил свою силу. Он сделал две глупости. Во-первых, поддался соблазну и, отцепив коляску, промчался на максимальной скорости по деревне, даже показался на глаза Брайсу. А во-вторых, попросил Элизабет Марли встретить его в Саксмундхэме. Первое было не более чем ребяческой показухой, но второе могло оказаться смертельно опасным. Я очень устала физически и была морально не готова к подобному непослушанию. Когда я услышала шум подъезжающей машины мисс Марли и увидела их двоих из-за шторы, зазвонил телефон. Теперь я знаю, что это был всего лишь Плант с обычным вопросом про Сетона. Но тогда я испугалась. Два непредвиденных события одновременно застали меня врасплох. Будь у меня время взять себя в руки, я бы лучше справилась с ситуацией. А так у нас с Дигби вышла ужасная ссора. Лучше не тратить времени на пересказ того, что мы друг другу наговорили, но закончилось все тем, что Дигби со зла укатил в ночь, заявив, что возвращается в Лондон. Я ему не поверила: слишком он во всем этом увяз. Это была всего лишь еще одна ребяческая выходка, доказательство своей независимости, вызванное ссорой и имевшее целью напугать меня.

Я до глубокой ночи прождала возвращения «воксхолла», сидя в темноте, потому что не смела зажечь свет, и гадая, сможет ли одна недомолвка перечеркнуть все мои выверенные планы. Еще я старалась сообразить, как помочь делу. Только в два часа я отправилась домой. С утра пораньше я вернулась в «Сетон-Хаус». Машины все еще не было. Только вечером в четверг благодаря телефонному звонку в «Пентландс» я узнала, что произошло. Но к тому времени мне уже не нужно было разыгрывать потрясение. Приятно знать, что скоро Дигби Сетон заплатит за то, что он со мной сделал за те сутки. Признаться, он проявил удивительную смекалку. Его рассказ про фальшивый телефонный звонок был умным ходом. Так объяснялись любые его проговорки о смерти Мориса, которые он мог допустить, пока находился в полубессознательном состоянии. Алиби Дигби от этого только укрепилось, а положение жителей Монксмира, наоборот, ухудшилось. Мне оставалось восхищаться его изобретательностью. И гадать, сколько времени пройдет, прежде чем он решит избавиться от меня.

Добавить к уже сказанному остается немного. Вернуть топорик Джейн Дэлглиш оказалось не труднее, чем похитить. Полиэтиленовый велосипедный костюм, порезанный на тонкие лоскуты, отправился в плавание в отлив. Я убрала мясо с костяшек пальцев Мориса кислотой из чулана, и Дигби отослал свою посылку. Все это было просто, в соответствии с планом. Осталось одно небольшое добавление. Пройдет несколько дней, и я вернусь к этой диктовке. Дигби не вызывает у меня ненависти. Я буду рада, когда он умрет, мне нравится представлять его агонию, но желание наблюдать ее отсутствует. Меня не было в момент смерти Мориса Сетона — вот о чем я жалею.

Я вспомнила, что не объяснила последнюю важную деталь. Почему меня не устраивало, чтобы его труп остался в Лондоне и валялся в паддингтонской канаве грудой мертвой плоти в тряпках? Причина проста: мы должны были отрубить ему руки. Руки выдали бы тайну: он до кости ободрал себе костяшки пальцев, колотясь изнутри в крышку своего «гроба».

Голос стих, но пленка шуршала еще несколько секунд, пока Реклесс не потянулся к магнитофону и не нажал кнопку «стоп». Потом он выдернул штепсель из сети. Джейн Дэлглиш встала, что-то шепнула Лэтэму и ушла в кухню. Адам услышал плеск воды и звяканье крышки чайника. Чем она там занялась? Собралась готовить обед? Варит гостям кофе? Что у нее на уме? Теперь, когда все позади, интересен ли ей этот вихрь ненависти, уничтоживший столько жизней и грозящий испортить еще больше, в том числе ее собственную жизнь? Ясно было одно: если тетя Джейн впредь обмолвится о Сильвии Кедж, то без сантиментов вроде: «Ах, если бы мы только знали! Если бы смогли ей помочь!» Джейн Дэлглиш видела людей такими, какими они были. Раз попытки изменить их бесполезны, то жалость к ним неуместна. Никогда еще безразличие тети Джейн не производило на племянника такого сильного впечатления, как сейчас, никогда не казалось ему столь пугающим.

Лэтэм медленно отошел от камина и опустился в кресло.

— Бедняга! — выдавил он с натужным смешком. — Погибнуть из-за неудачного выбора ночного белья! Или дело в выборе спальни?

Инспектор не ответил, аккуратно смотал шнур магнитофона и взял его под мышку. Уже от двери он сообщил Дэлглишу:

— Мы вытащили коляску. Она находилась менее чем в двадцати ярдах от указанного вами места. Еще одна удачная догадка, мистер Дэлглиш!

Адам представил всю сцену: приятное утро, солнышко, безлюдье, шлюз, тишину нарушает только отдаленный шум с шоссе, плеск воды, потом голоса людей, тянущих за веревки, чавканье грязи под ногами пятящихся на берег. Наконец из водяного плена появляется кабачок-переросток, весь в водорослях, покрытый блестящей на солнце тиной. Он знал, что находка казалась подтащившим ее к берегу полицейским совсем маленькой. Впрочем, Морис Сетон тоже был недомерком.

После ухода Реклесса Лэтэм воскликнул:

— Должен поблагодарить вас за спасение моей жизни!

— Какое там! По-моему, все было наоборот: это вы сбросили ее с крыши.

— Случайность! Я не думал, что она упадет.

А как же, усмехнулся Дэлглиш. Случайность, пусть не сомневается! Лэтэму было бы совершенно невозможно жить с мыслью, что он убил женщину, даже в порядке самообороны. Что ж, если он предпочитает запомнить случившееся именно так, то пусть лучше начинает прямо сейчас, потом будет труднее. Да и какая, собственно, разница? Адаму хотелось, чтобы Лэтэм поскорее ушел. Мысль об обмене благодарностями казалась нелепой, да и боль и смятение были слишком велики, чтобы предаваться светской утренней беседе. Но кое-что все же следовало выяснить.

— Зачем вы отправились вчера вечером в коттедж «Дубильщик»? — спросил Дэлглиш. — Наверняка вы видели их — Дигби и Кедж?

Два квадратных конверта, лежавших рядом друг с другом, белели на фоне серого каменного камина. Письмо Деборы ему вскоре придется открыть. Адам поймал себя на поразительном, унизительном побуждении — бросить его в огонь, не читая, будто одним решительным движением можно предать огню все прошлое…

— Конечно, — донесся до него голос Лэтэма. — В первый вечер, когда приехал. Насчет времени я, между прочим, наврал. Я прикатил сюда в шесть часов. Вскоре вышел прогуляться на обрыв, гляжу — две фигуры с лодкой. Сильвию я узнал, мужчину принял за Сетона, хотя мог и обознаться. В темноте трудно было разобрать, чем они заняты, но я понял, что они сталкивают шлюпку в море. Что лежало в шлюпке, я не видел, а потом догадался… Но не встревожился. На мой взгляд, Морис заслуживал такого конца. Вы, как я погляжу, сами догадались, что Дороти переслала мне то его последнее письмо к ней. Наверное, надеялась, что я отомщу за нее. Боюсь, она во мне ошибалась. Я слишком навидался второсортных актеров, выставляющих себя на посмешище в подобной роли, чтобы польститься на нее самому. Хотя не возражал, чтобы кто-то сделал неприятную работу за меня. А когда убили Дигби, я подумал: пора узнать, что затевает Кедж. Селия сказала нам, что сегодня утром Сильвия собиралась встретиться с Реклессом, и осторожность требовала, чтобы я побывал у нее до того.

Что толку говорить, что Лэтэм мог бы спасти Дигби, если бы все выложил раньше? Да и мог ли? У убийц была наготове своя версия: пари с Сетоном, эксперимент, завершившийся трагедией; паника, охватившая их при обнаружении мертвого Мориса; решение отрубить ободранные кисти, чтобы, как говорится, спрятать концы в воду… Разве удалось бы, не располагая ничьими признательными показаниями, доказать, что Морис Сетон не умер естественной смертью?

Адам прижал письмо Деборы большим пальцем к туго забинтованной ладони и попытался вскрыть его пальцами правой руки, но толстая бумага не поддавалась.

— Я помогу! — не выдержал Лэтэм и своими длинными, желтыми от никотина ногтями открыл конверт. Протянув его Дэлглишу, он бросил: — Читайте, не обращайте на меня внимания!

— Ничего, — произнес Дэлглиш, — пусть подождет, я знаю, о чем оно.

Он развернул страницу. Строчек было всего восемь. Дебора избегала многословия даже в своих любовных письмах, но эти финальные фразы в ритме стаккато отдавали жестокой экономностью. Но почему бы и нет? Они оба стояли перед важной жизненной дилеммой. Можно прожить вместе жизнь, тщательно ее изучая, а можно разделаться с ней в восьми строчках. Адам поймал себя на том, что вновь и вновь считает их, подсчитывает количество слов, с необычным интересом разглядывает разлет строк, особенности почерка. Дебора решила принять предложение работы в американском представительстве фирмы. К тому времени, когда Адам получит письмо, она уже будет в Нью-Йорке. Она больше не могла себе позволить оставаться на периферии его жизни, без конца ждать, пока он решится. Дебора писала, что они вряд ли теперь увидятся. Так лучше для обоих. Фразы были стандартные, почти избитые. Это было прощание без рисовки, оригинальности, почти без попытки сохранить достоинство. Если она писала, испытывая боль, то уверенная рука этого не выдала.

Адам слышал краем уха надменный высокий голос Лэтэма, что-то насчет рентгена черепа в больнице Ипсвича. Он звал с собой Дэлглиша, чтобы тому осмотрели руку, злорадно прикидывал расходы Селии на адвоката перед тем, как она наложит лапу на состояние Сетона, снова с мальчишеской неуклюжестью отводил от себя вину в гибели Сильвии Кедж. Дэлглиш, отвернувшись от него, взял с камина свое письмо, сложил два конверта вместе и стал нетерпеливо рвать их. Но задачка оказалась ему не по силам, пришлось бросить письма целыми в огонь.

Они горели долго, каждый лист обугливался и сворачивался, чернила тускнели. Под конец Адам увидел, как обвинение себе, собственное стихотворение — серебро строк на чернеющем листе, — упрямо отказывалось умирать, и даже не смог удержать в руках кочергу, чтобы растолочь его в пыль.

Тайна Найтингейла