Когда мы перебрались на остров, то оба надеялись на какую-то частичную занятость: я мог бы помогать в морге, а Джен – в дерматологической клинике. Оказалось, что из-за существующих на острове правил в отношении медицины такая возможность была закрыта для нас обоих, и Джен в итоге стала одну неделю в месяц работать в клинике на большой земле. В 2006 году мне предложили раз в месяц по выходным замещать судебно-медицинского эксперта в Ливерпуле. Я согласился.
Возможно, я сбежал из Лондона на остров Мэн, чувствуя себя измученным своей работой: ее внутренней политикой, административными обязательствами, трудностями межличностного взаимодействия нового мира частной судебной медицины. Только теперь я понял, чего мне не хватало: самой сути моей работы, то есть трупов с их загадками. Стоя в ливерпульском морге в своей рабочей одежде с заточенным PM40 в руке, я даже заново почувствовал приятное профессиональное волнение перед своим первым пациентом: весьма пахучей и пьяной жертвой ножевого ранения, найденной в желобе для строительного мусора. Я выступал в роли запасного судебно-медицинского эксперта для полиции, для чего раз в месяц останавливался на выходных в гостинице. Иногда меня вызывали на убийства, одно за другим, а иногда, к моему величайшему разочарованию, и вовсе ничего не происходило.
Я не так долго не занимался практической работой – около двух лет, – но казалось, наступила новая эпоха судебной медицины. Изменения были не такими сильными, как их дальнейшее развитие, результаты которого я впервые начал замечать в Лондоне.
Вид трупов изменился и продолжал меняться. Количество телесного жира у населения росло экспоненциально, так что, если мои пациенты не были бездомными, больными раком либо настолько старыми или бедными, что попросту не могли есть, мало кто из них мог похвастаться такой же формой, как тела в 1980-х, когда я только начинал свою практику. Рассматривая архивные фото тех времен, я поражаюсь, насколько стройнее были люди.
Также тела стали куда более разукрашенными: раньше татуировки были отличительным признаком солдат и моряков. Теперь же, казалось, у большинства из поступающих в морг тел был либо пирсинг, либо татуировки. Кроме того, в те годы люди почти никогда не причиняли себе вред самостоятельно, и я был потрясен количеством поступающих в морг тел, особенно молодых, на которых были старые, самостоятельно нанесенные порезы: это могло поведать мне об их жизни и о переменах в обществе, однако ровным счетом ничего не говорило про их смерть, причина которой, как правило, не была напрямую связана с этими ранами.
ВИД ТРУПОВ ИЗМЕНИЛСЯ И ПРОДОЛЖАЛ МЕНЯТЬСЯ. КОЛИЧЕСТВО ТЕЛЕСНОГО ЖИРА У НАСЕЛЕНИЯ РОСЛО ЭКСПОНЕНЦИАЛЬНО.
Для судмедэкспертов 1980-х годов общепризнанными врагами становились ВИЧ и гепатит, которыми они остаются и до сих пор. Однако к моменту моего возвращения к работе с острова Мэн главным профессиональным риском для всех работников морга стал туберкулез, и я лично знал нескольких подхвативших его судмедэкспертов. Туберкулез распространен гораздо больше, чем можно было себе представить, и нередко даже во время вскрытия мы понятия не имеем, что нам предстоит столкнуться с крайне заразной болезнью, которую все остальные врачи путали с пневмонией.
Отчеты о вскрытии тоже изменились. Когда я начал свою работу, три страницы считались нормой. Когда же я вернулся, меня критиковали, если я выдавал меньше десяти, и от них ждали подробного описания работы человеческого организма.
НЕРЕДКО ДАЖЕ ВО ВРЕМЯ ВСКРЫТИЯ МЫ ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЕМ, ЧТО НАМ ПРЕДСТОИТ СТОЛКНУТЬСЯ С КРАЙНЕ ЗАРАЗНОЙ БОЛЕЗНЬЮ, КОТОРУЮ ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ ВРАЧИ ПУТАЛИ С ПНЕВМОНИЕЙ.
В 1990-х ДНК-анализ начал вносить существенный вклад в работу криминалистов, и они вскоре потеснили судмедэкспертов в расследовании преступлений. Когда я уходил, полиция стала просить нас надевать на месте преступления перчатки. Когда же я вернулся, к перчаткам добавились ботинки, специальные белые костюмы с капюшоном и маски. Методы ДНК-анализа стали настолько более чувствительными, что теперь мы знали: от одного только дыхания, от одних только разговоров повсюду разлетается слюна с ДНК. Канули в лету те времена, когда судмедэксперты вместе со старшими следователями в своей офисной одежде разгуливали по месту преступления, обсуждая дело. Создатели этих белых костюмов явно не заботились о том, чтобы их было легко надевать или чтобы в них было комфортно. Но как же приятно их с себя снимать по завершении изучения места преступления и класть в пакет для вещественных доказательств – да, теперь даже эти костюмы хранят на случай присутствия на них следовых доказательств.
Что касается судов, то я на протяжении нескольких лет замечал, как сторона обвинения становилась все менее организованной и скрупулезной в подготовке материалов. Совещания по делу с адвокатом ушли в прошлое. Теперь мне никто не звонит: ни полиция, ни уголовная прокуратура, ни даже адвокаты. Если мне повезет, я смогу переговорить десять минут с адвокатом, прежде чем встать за свидетельскую трибуну. Чаще же всего адвокаты даже не догадываются, что я отвечу, когда начинают задавать мне вопросы в суде. Зачастую они даже не дают мне возможности представиться присяжным, объяснить, кто я такой и почему мой опыт позволяет мне обсуждать данную тему: «Доктор Шеперд, вы дипломированный медицинский работник, расскажите мне, что вам удалось обнаружить при осмотре тела».
В 1990-Х ДНК-АНАЛИЗ НАЧАЛ ВНОСИТЬ СУЩЕСТВЕННЫЙ ВКЛАД В РАБОТУ КРИМИНАЛИСТОВ, И ОНИ ВСКОРЕ ПОТЕСНИЛИ СУДМЕДЭКСПЕРТОВ В РАССЛЕДОВАНИИ ПРЕСТУПЛЕНИЙ.
Когда я покинул Лондон, эпоха громогласных, высокопарных адвокатов уже подходила к концу: тот королевский адвокат защиты, что устроил мне разнос в деле о смерти мальчика по вызову, уже был пережитком прошлого, и теперь подобных адвокатов практически не осталось. Вероятно, из соображений экономии Королевская уголовная прокуратура стала все чаще предпочитать услуги младших адвокатов дорогостоящим королевским адвокатам. Разумеется, опытные, хотя и не настолько откровенно громогласные королевские адвокаты все еще в строю, они практически всегда выступают на стороне защиты.
Суды стали гораздо более заинтересованы в том, чтобы свидетели-эксперты давали показания «на основе фактических данных», как их стали называть теперь, а не на основе своего опыта, сколько бы этого опыта у нас ни было. Судьи порой прерывали мои ответы на важные вопросы резким: «Просто скажите, да или нет, доктор Шеперд». Причем происходило это зачастую во время моего ответа на длинный и подробный вопрос адвоката.
Так как в результате новых порядков, установленных, когда я покинул Лондон, судебно-медицинские эксперты Англии и Уэльса работали теперь сами на себя, возможностей для проведения исследований в области судебной медицины практически не осталось. Большинство из нас больше не работали и не преподавали в университетах: судебной медицине не было места даже в учебной программе медицинских школ. На пути наших исследований всегда стояла Британская ассоциация по вопросам пересадки человеческих органов и тканей, настаивавшая, что родственники покойных должны давать свое согласие на взятие образцов тканей, даже самых минимальных, в исследовательских целях. Как же тогда, спросите вы, ответы, которые мы даем в суде, могут быть «основаны на фактических данных»?
Убийства, самоубийства и несчастные случаи никогда никуда не денутся, однако отныне рядовые дела судебных медиков будут все больше включать случаи халатности и проблем с обеспечением безопасности в домах престарелых. Они определенно будут включать большое количество смертей от передозировки наркотиков. Кроме того, к нашему стыду, все больше смертей происходит под стражей, что многое говорит о наших тюрьмах: 316 с марта 2016-го по март 2017-го, из которых 97 были самоубийствами. За тот же год в тюрьмах было зарегистрировано более 40 000 случаев причинения заключенными себе вреда самостоятельно и более 26 000 нападений. И эти показатели пугающим образом растут из года в год.
СУДЕБНО-МЕДИЦИНСКИХ ЭКСПЕРТОВ СТАЛИ РЕЖЕ ВЫЗЫВАТЬ С ЦЕЛЬЮ ИЗУЧЕНИЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ СМЕРТИ.
Самым же шокирующим изменением, которое я заметил по возвращении, было то, что судебно-медицинских экспертов стали реже вызывать с целью изучения обстоятельств смерти. Расходы и организационные вопросы, связанные с открытием расследования, казалось, вынуждали некоторых коронеров закрывать глаза на некоторые сомнения. Если смерть, «возможно», была естественной, и врач, «возможно», готов подписать соответствующее свидетельство, то многие коронеры охотно на это согласятся и не станут устраивать дальнейшие разбирательства. Печально это признавать, но то, что полиция вынуждена платить стандартную ставку – порядка нескольких тысяч фунтов – судебно-медицинскому эксперту, может оказаться достаточным, чтобы отмести у полиции (особенно, если верить статистике, когда дело близится к концу финансового года) какие-либо сомнения по поводу смерти, и вместо этого отдать труп на вскрытие местному, обычному судмедэксперту, а не одному из 40 или около того зарегистрированных Министерством внутренних дел специалистов.
Многие согласятся, что цивилизованное общество всегда должно стремиться установить, сколько бы это ни стоило, истинную причину смерти. Расходы, понесенные на суды, расследование и открытое разбирательство по делу о смерти Стивена Лоуренса, должны служить напоминанием всем, у кого есть хоть какие-либо сомнения, что гораздо лучше и дешевле с самого начала сделать все как полагается.
В итоге я был рад вернуться на передовую в Ливерпуле, несмотря на все произошедшие изменения. Иногда меня приглашали читать лекции на большой земле различные медицинские организации или другие профессиональные группы, и это тоже приносило мне радость. По окончании этих лекций ко мне, как правило, подходили с вопросами заинтересованные люди. После одной из таких лекций в Лондоне со мной поболтала о моей работе один судебный педиатр.