Что же насчет всех этих штук, что я отказывался называть паническими атаками? Что ж, даже я был вынужден признать, что это именно они и были.
Всю свою профессиональную жизнь я изучал различные дела. Теперь же сам стал делом. Теперь меня рассматривали другие. Генеральный медицинский совет (ГМС) – это частный суд, ведущий расследование в своем собственном темпе и за закрытыми дверями. Он не сообщает, как долго вопрос будет решаться, и не предоставляет никакой информации, кроме вынесенного постановления – на которое я должен ответить в кратчайшие сроки.
Я знал, что ГМС тайно связывается с моими коллегами, коронерами, полицейскими, со всеми, кто со мной когда-либо работал, чтобы узнать их мнение обо мне и моих профессиональных навыках. ГМС не сообщил, будет ли мое дело передано в вышестоящую инстанцию – трибунал. Меня должны были проинформировать, если это произойдет.
Под трибуналом в данном случае подразумевается Трибунал медицинских работников Великобритании – орган, который существует независимо от ГМС и выносит решения по делам, направляемым в него ГМС. В нем выслушиваются данные под присягой, а адвокаты проводят допросы и перекрестные допросы. В результате трибунал выносит вердикт относительно того, способен ли врач выполнять свои профессиональные обязанности. По сути, это обычный суд.
И все это из-за того, что другой судмедэксперт, работающий на семейный суд, решил, что я допустил ошибку, что я не заметил очевидные травмы и указал неверную, как ему казалось, причину смерти малыша Ноа. Патология как наука представляет собой смешение фактов, опыта и экспертного суждения. Но трибунал может все это проигнорировать и заключить, основываясь на выдвинутых обвинениях, что мне нельзя доверять установление причины смерти ребенка и, как следствие того, подвержены ли другие дети в этой семье риску. Они могут решить, что меня следует отстранить, то есть исключить из реестра зарегистрированных врачей.
Когда ГМС начал свое расследование, мои панические атаки пугающим образом участились. Сменявшие друг друга душераздирающие образы полностью порабощали мой разум.
Я старался рассматривать эти приступы отстраненно, с медицинской точки зрения. Итак, все началось, когда я в один прекрасный день летел над Хангерфордом. Почему именно они начались, почему именно они прекратились? Очевидно, расследование ГМС спровоцировало их отвратительное и решительное возвращение. Неужели эти всеобщие сомнения в человеке, который никогда не должен ошибаться, вскрыли пучину скрытых страхов? И не вышли ли эти страхи теперь из-под контроля?
Ответов не было. Лишь образы, которые внезапно и в самые неожиданные моменты наполняли мою голову. Стоило мне положить Линде в бокал немного льда, как я мысленно тут же переносился на Бали, смотрел на молодые тела, гниющие под пакетами тающего льда. И речи не шло о том, чтобы открыть одну из скопившихся у меня в кабинете папок. Потому что внутри них прятались фотографии. А я и без того не мог справиться со всеми образами у меня в голове. Чувство страха меня парализовало. Я был наполнен ужасом, который могу назвать лишь неисчерпаемым. Зловоние смерти меня не покидало.
Каждый приступ лишал меня сна, лишал радостей, терзал чувством тревоги, наполнял неуверенностью в себе. Лишившись покоя, я вскоре оказался не в состоянии читать. Не мог принять решение взять в руки книгу, открыть ее. Я вообще больше не мог принимать решений. Может, попить чай? Я понятия не имел. У меня едва хватало решимости вставать по утрам, не говоря уже о том, чтобы одеваться. Будущее? Его не существовало. Все, что, как мне казалось, я знал, что было мне небезразлично, внезапно утратило какой-либо смысл. Бо́льшую часть дня я попросту старался не моргать, потому что преследовавшие меня образы сразу же набрасывались на меня, стоило мне закрыть глаза.
Одним знойным летним утром мой разум преследовали гниющие части тела. Там были кишки. Внутренние органы. Сердца, которые не бились. Кисти рук, на пальце одной из которых было надето обручальное кольцо. Мне пришлось его стащить, чтобы прочитать выгравированную надпись и понять, кому эта рука принадлежит. От преследующего меня смрада разложения у меня захватывало дыхание.
Я решил, что лучше умереть, чем так жить.
Но как?
Броситься под поезд было быстрым, но эгоистичным способом. Когда люди попадают под поезд, машинист получает травму, а получившаяся кровавая каша до конца дней преследует их близких в кошмарах. Повеситься может не получиться, либо это займет слишком много времени. Застрелиться было бы неплохо, но где мне раздобыть пистолет? Съехать на машине с утеса казалось мне идеальным решением. Только мне придется найти подходящий утес, на который можно заехать. Все это было слишком сложно, когда я с трудом находил в себе силы переключиться со второй скорости, не разломав коробку передач.
ПОСМЕЮ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО КАЖДЫЙ ЧИТАЮЩИЙ ЭТУ КНИГУ УЖЕ ПОНЯЛ, ЧТО У МЕНЯ БЫЛ ПОСТТРАВМАТИЧЕСКИЙ СИНДРОМ.
Я не знаю, что делал или говорил, поскольку видел мир лишь изнутри моей головы, и это был не тот мир, в котором кому-либо захотелось бы продолжать жить. Мои действия, какими бы они ни были, крайне встревожили Линду. Меня отвели без каких-либо протестов с моей стороны в отделение неотложной помощи, откуда направили к психиатрам. Старший судмедэксперт доктор Шеперд в здравом уме и трезвом рассудке сидел и трясся, пока психиатр вежливо расспрашивал его об образах у него в голове. Я попытался их описать. Но ни единого слова не прозвучало.
Поставить диагноз было несложно. Посмею предположить, что каждый читающий эту книгу уже понял, что у меня был посттравматический синдром. Видимо, я был один, кто не смог распознать симптомы.
Мой посттравматический синдром не был вызван каким-то конкретным из 23 000 тел, вскрытие которых я провел. Он не был вызван всеми ими в совокупности. Он не был вызван какой-то конкретной катастрофой, последствия которой я помогал устранять. И он не был вызван всеми ими в совокупности. Он стал следствием того, что всю свою жизнь я становился непосредственным свидетелем жестокости людей по отношению друг к другу со стороны всех – судов, родных, общественности.
Результат этого диагноза? Летом 2016 года я не работал. Два лекарства: разговоры и таблетки. Ну и эта книга.
Я должен был вернуться к проведению вскрытий, однако не понимал, как вообще снова смогу делать свою работу. Я не понимал, как смогу резать на крохотные кусочки артерии, либо снова доставать мозги из черепных коробок, либо снова изучать изнутри мышцы лица, либо стоять посреди переполненного морга после очередной катастрофы, в то время как своей очереди на вскрытие ожидает множество трупов. Снова, и снова, и снова. Я не мог представить для себя будущего в судебной медицине.
Затем произошли изменения, сначала небольшие. Я начал говорить. Я вспомнил, как мы с Джен сидели вместе в кабинете психолога в Клэпхеме, как мои мысли блуждали, однако мой рот по большей части оставался закрытым. Теперь, в тихой комнате наедине с благожелательно настроенным профессионалом, я позволял своим мыслям поблуждать – совсем немного поначалу, – а затем рассказал этому профессионалу, где я только что был. Это была опасная игра – позволять своему разуму идти куда вздумается. Потому что одному Богу известно, что он выкинет, если не держать его под контролем. Но в присутствии профессионала я очень постепенно, неделя за неделей, контролируемо высвобождал свои мысли. И когда я рассказал о своих путешествиях в ад, они стали происходить реже. Постепенно.
В один прекрасный день, не так давно, мне стало легче. От ГМС по-прежнему не было ни слова, и я не имел ни малейшего понятия, куда делось лето, почему внезапно настала осень. Почти так же внезапно, как та первая паническая атака в небе над Хангерфордом, мое острое беспокойство отступило. Огромный валун, который должен был задавить меня в любой момент, внезапно потерял свой импульс. Страх, настолько тяжелый, что мои ноги не могли ходить, а мой разум не мог думать, поднялся в воздух и улетел прочь, словно радиоактивное облако.
На смену ему пришел намек – возможно, призрак – моей былой радости от жизни. Я понимал, что это ненадолго, что это лишь проблеск нормальной жизни, однако на тот момент этого было достаточно. Мне хватило поймать этот момент, сесть за штурвал самолета и полететь, ощутить трепетное волнение при взлете, взмыть над мелочами жизни, над повседневными буднями. Разумеется, после моего безумия летом меня вынудили временно сдать удостоверение пилота.
Я ворвался к Линде, которая работала за своим письменным столом, немного хмурясь над делом о детском насилии, которое вскоре должно было быть рассмотрено судом.
– Давай прогуляемся! – крикнул я. Пожалуй, немного громче, чем следовало. Она посмотрела на меня удивленным взглядом, однако перестала печатать.
Так что мы посадили нашу старую собаку и маленького щеночка в машину, и мне казалось, что осеннее солнце жжет сильнее, чем на протяжении всего лета. Меня поразила красота сельской местности вокруг, словно я прежде никогда в жизни не выезжал за город. Когда мы приехали в нетронутое цивилизацией место, листья так сильно шуршали и светили золотом, что были похожи на разбросанные на холме лампы. Щенок неугомонно бегал кругами, гавкая, и даже старая собака немного попрыгала. Мир вокруг был чудесный, он словно нарядился для праздника. Все лето он был нарядным, и все лето я совершенно этого не замечал, не восхищаясь этим.
Линда сказала:
– Ты выглядишь…
– Лучше?
Она кивнула, и ее лицо переменилось, не шелохнувшись, словно, повинуясь какому-то тайному правилу, каждая клеточка просто поменяла свое положение. Ей даже не нужно было улыбаться, чтобы выглядеть счастливой. Насколько же тяжело приходится тем, кто становится свидетелем посттравматического синдрома.
Я попытался впитать в себя этот склон холма, эти листья и собак, и Линду, а также красоту мира вокруг, жадно поглотить его, как некоторые мужчины поглощают пиво, забрать в себя как можно больше, прежде чем надо мной снова сгустятся тучи. Потому что я понимал, что это неизбежно. В мире посттравматического расстройства, к сожалению, не бывает полного исцеления. Однако этого проблеска мира без болезни – он длился, должно быть, два, может, три часа – было достаточно, чтобы придать мне сил добиться большего. Следующий намек на нормальность продлился немного дольше. В конечном счете настал момент, когда такой момент продлился целый день. Шаг за шагом мир цвета и красоты начал заново выстраиваться вокруг меня, словно пазл.