И тут же, как в довесок, о бритве. Веселая Мишель, дочь американского дипломата, когда-то жившая в Москве, вдруг показала на залепленную пластырем лодыжку: «Вот сегодня брила ноги и порезалась».
Ого, они ноги бреют?! А зачем? Мы, конечно, слышали о всяких там извращениях, но это что-то новенькое… Еще раз напоминаю: 1975 год.
Впрочем, убедительно сказать свое слово мы смогли быстро. Американки достали начатую бутылку «Southern Comfort», предупредив, что это «очень крепко — специально для русских». Мы сказали: «Конечно, девчонки, целых 30 градусов — это сильно!» И ответили пятью бутылками водки. Сразу и безумно расточительно бросив на кон одну четвертую нашего общего запаса.
Что и говорить, мы в 19–20 лет прилетели в совсем другой мир. Да и сам английский язык был у нас другим. Я не собираюсь бросать камень в родной МГПИИЯ, ставший сейчас Лингвистическим университетом. Больше того, вернувшись домой после четырехмесячной стажировки, я понял, что в академическом смысле за это время даже отстал от остававшихся дома друзей по группе. Теория перевода, языкознание, история языка, английская литература — все это преподавалось на очень высоком уровне, в хорошем ритме, по умно составленным программам.
Да и сами американцы отмечали наши глубокие знания и подготовленность по многим аспектам лингвистики. А уж когда речь заходила о политике, тут их челюсти вообще отвисали: поговорить с нами на тему нераспространения стратегических вооружений или все той же разрядки не мог никто из новых заокеанских друзей. Зато в некоторых других областях мы откровенно плавали. Казалось бы так просто: хочу глазунью, а не болтушку. Эх, ну ладно, давайте, что хотите! Ведь детали слишком сложно объяснять. Ну, что делать, не преподавали нам в инязе про яйца.
Чего-то мы не знали просто из-за отсутствия некоторых понятий в той нашей жизни. Готовя в качестве курсовой работы перевод рассказа Джона О’Хары «Деньги», я был вынужден попросить знакомых американцев объяснить мне значение неведомого слова: «рэкет». И в сноске, внизу страницы, вкратце расшифровал смысл этого «уродливого явления в жизни капиталистического общества». В свою очередь, мое сообщение об отсутствии «рэкета» не только в советской жизни, но и в русском языке как таковом вызвало дополнительное уважение американских друзей к далекой стране.
Фразы для любовных признаний давались значительно легче. Когда в этом возникала необходимость, мы прекрасно объяснялись строчками из любимых английских песен. Благо Джон, Пол, Джордж и Ринго спели все главное.
Наша руководительница, почтенная Инна Павловна Крылова (хм, перечитав начало фразы, подумал, что она тогда была значительно моложе меня нынешнего), оказалась далеко не ханжой и прекрасно понимала пыл горячих сердец своих юных подопечных. Да и задача ее заключалась не в том, чтобы нам что-то запрещать, а в том, чтобы это «что-то» в итоге не повлияло на численность группы при возвращении домой. Как у Агаты Кристи: «И вот вам результат — девять негритят!» Попутно замечу, что в оригинале у знаменитого автора детективов речь шла не о негритятах, а о «маленьких индейцах».
В представлении Крыловой, у большинства американских студенток, окружавших ее «мальчиков», как она нас называла, была одна цель: склонить к невозвращению на родину. Тем более что, к вящему ужасу Инны Павловны, «герлз» были рядом с нами не только в часы учебы, но и в тревожное время отдыха от занятий.
Под крылом у Крыловой
Крылову заботила и наша безопасность. Так, было сказано решительное «нет» любым рок-концертам. Причем аргумент «там слишком много насилия» стал главным основанием для вето, наложенного не только на посещение в общем-то безобидной группы «The Doobie Brothers», но и двух выступлений совсем уж фольклорных ансамблей. А я бы с удовольствием пошел и на кантри. Просто мне, уже тогда балдевшему от рок-музыки, хотелось — если уж нет Цеппелинов или Флойд — попасть хоть на что-нибудь. Хоть одним глоточком вдохнуть атмосферу места, где мои кумиры в принципе могли бы быть, а может, даже когда-то бывали.
Нынешнему поколению любителей рока, избалованному регулярными приездами в Россию всех и вся, сложно понять это чувство. И все же я не завидую моим юным друзьям: лучшие-то все равно уже не приедут. Просто они со своими гитарами, барабанами, а уже многие — и с жизнями, навсегда остались там же, где наша молодость, мечты и первая любовь.
Единственным просчетом, который за все время допустила наша руководительница, оказалась поездка в Бостон. Альтернативный вариант Баффало она отвергла: «Там только Ниагарский водопад, мальчики, а Бостон — город настоящей американской культуры». И действительно, прибыв в столицу штата Массачусетс, мы сразу отправились на выступление… советского цирка.
Мне, честно говоря, уже давно непонятно, когда, попав за границу, соотечественники начинают искать, скажем, русские рестораны. Зачем? Смысл-то в том, чтобы попробовать как раз не наше, а местное. Понимаю, если ты годы живешь вдали от родины. Но если это недельная поездка!
Русский цирк — еще более вопиющий пример. В условиях всего одного дня в Бостоне! Ну, Инна Павловна и получила то, что «хотела». У входа — люди с плакатами: «Советский клоун смеется, а советский еврей плачет». И корреспонденты с микрофонами наготове. Вот и съездили в город настоящей американской культуры.
Для еженедельных, а также дополнительных, экстренных собраний группы Крылова нашла надежно окруженную кустами площадку на задворках кампуса. Собираться внутри общежития было нельзя, ведь, по словам бдительной руководительницы, комнаты и коридоры американцы, наплевав на разрядку, напичкали подслушивающей аппаратурой.
Уже много лет спустя, снова посетив Олбани, я узнал, что пятачок, где проходили наши летучки, был местом сбора университетских любителей марихуаны. Так вот, оказывается, кто были эти люди, смотревшие на нас, наконец-то вышедших из кустов, такими полными признательности глазами.
А эмоциональные слова Инны Павловны о том, что такую симпатию во взгляде она в последний раз видела у иностранцев двадцать лет назад в дни Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве, сразу приобрели дополнительный смысл.
Солженицын в шампуне
Ближе к концу стажировки принимающая сторона сделала нам неожиданное предложение. Дело в том, что летом следующего года Америка должна была отметить 200-летие независимости. Так вот, руководство университета сказало: оставайтесь. Еще на семь месяцев, до четвертого июля 1976-го. Все расходы мы берем на себя.
На широкий жест американцев совершенно непредсказуемым и удивительным для нас образом отреагировала Москва. Пусть ребята решат сами! Иняз дал нам карт-бланш.
Голосование группы закончилось с теннисным счетом 6:4. В пользу того, чтобы не менять сроки и немедленно возвращаться домой. Много лет спустя как минимум два человека признались, что они готовы были продолжить стажировку, но проголосовали иначе, подумав, что демократизм родного института — это на самом деле проверка, ловушка, провокация.
Итак, мы собирались домой. 72 доллара в месяц, которые нам выдавали в течение почти полугода, были тогда приличной суммой. Джинсы по 11 долларов, пластинки по 3–4, кока-кола из автомата по 25 центов за баночку, кстати, тоже входившую тогда в число экзотических сувениров… А еще — в большом количестве книги и подаренные нам американцами толстенные словари. В итоге наши чемоданы набрали неприемлемый для «Аэрофлота» вес.
Ручная кладь, спасай, милая! Помню, один из нас, купивший юной жене искусственную шубу, вложил к ней в кофр еще несколько килограммов печатных изданий и небрежно (мол, так, мелочь в салон) перекинул его через мощное плечо. Уловка едва не закончилась серьезной травмой. Провожавший нас местный профессор решил помочь гостю и перехватил у него «шубу». Не ожидая, что предмет одежды может оказаться столь тяжелым, ученый под грузом родной литературы рухнул на пол прямо перед таможней.
Наши прозаические проблемы не очень волновали моего близкого друга. Ведь он был занят упаковкой литературы запрещенной. По одному листочку — в специально для этого купленные бутылочки с шампунем.
Маленькая книжечка с протоколом заседания Союза писателей СССР по делу Александра Солженицына была обработана по всем, какими я их себе представляю, законам контрабанды. Каждая страничка крамольного текста заворачивалась в маленький целлофановый пакетик и отправлялась в густую непрозрачную жидкость. В итоге таможня — уже советская — не усмотрела ничего странного в запредельной «чистоплотности» студента, везущего домой со стажировки пятифлаконовый запас жидкого мыла. Потом видел странички развешанными у друга в ванной — подсушиться. А шампунем вся его семья пользовалась еще полгода. Как раз до 200-летия независимости США.
Книга была сброшюрована обратно и надежно спрятана. Сегодня аналогичную можно приобрести в Интернете простым нажатием компьютерной мыши. Что ж, в такие моменты вспоминаю Бориса Гребенщикова: «Восемь суток на тракторе по снежной степи… Красота никогда не давалась легко…»
Чем-то похожая ситуация, но уже с книгами авторства самого Александра Исаевича возникла у меня в Африке. В разгар войны в социалистической Эфиопии можно было спокойно купить любое из запрещенных в СССР изданий. Этим парадоксом с удовольствием пользовались наши военные переводчики, к числу которых я относился в период с 1977 по 1979 год.
С тех пор произведения Солженицына, творчество которого я очень люблю, в основном существуют в моей голове на английском. Ведь из всего собрания сочинений я впоследствии перечитал на русском только «Раковый корпус». Ну и, естественно, три восхитительных рассказа, переводная версия которых меня не интересовала. Ведь они еще в 62–63-м годах были опубликованы у нас в «Новом мире». Везти антисоветские книги домой, в отличие от моего друга, я не рискнул. Поэтому в ночь перед отлетом на родину установил собственный рекорд скорочтения на иностранном языке, с восторгом одолев последнюю — «В круге первом».