Глава 1
1
Восемь лет пролетело незаметно с того в высшей степени драматического момента, когда умер фараон Аменхотеп Третий, а его сын Эхнатон по совету своей жены Нефертити неожиданно для всех подданных решил перенести столицу страны в никому не известное место на юге Заячьей области на восточном берегу Большого Хапи. Новый центр обширной империи, названный Ахетатоном{74}, развивался стремительно и поражал всех, кто прибывал в него, размерами, роскошью многочисленных дворцов и благоуханием густо-зелёных садов. Это чудо сотворили своими умелыми руками многочисленные строители, архитекторы, садоводы и прочие ремесленники, согнанные в огромную пустынную котловину со всей страны по приказу молодого фараона. Здесь они работали не покладая рук день и ночь. Зато в прежней, покинутой столице жизнь замерла. Хотя невнимательному наблюдателю могло поначалу показаться, что Фивы почти не изменились. Но это только на первый взгляд. Стоило только пройтись по центральным улицам, чтобы увидеть, что огромный город словно вымер.
Особенно это бросалось в глаза тому, кто бывал в столице Египта в прежние, благополучные для неё времена. Теперь, через восемь лет после столь печального для огромного города, да и для всей страны решения Эхнатона, прогуливаться по живописным совсем недавно улочкам заброшенной столицы было просто жутко. В Фивах было жарко и душно. Раскалённый ветер, каждый год в это время дующий с ураганной силой над долиной Нила, нёс из пустыни мелкозернистую, желтовато-серебристую песчаную пыль, забивающуюся в любые щели. Фиванцы старались не выходить в эти дни на улицы. Так продолжалось несколько недель с небольшими перерывами каждую весну. Но именно сейчас особенно зловещими казались завывания раскалённого ветра, который гулял по пустынным, заброшенным людьми кварталам, населённым восемь лет назад многочисленными ремесленниками, обслуживающими в прежние времена людный и взыскательный двор фараона Аменхотепа Третьего. Весь трудовой люд был давно уже согнан со своих обжитых мест и надрывался в Ахетатоне, ублажая молодого фараона с его новым двором и его многочисленных временщиков, как мириады мух, облепивших новую столицу, словно это было стадо тучных коров на пастбище в жаркий летний день. Сотни и сотни плосковерхих домов стояли в старой столице пустыми. Розовая и жёлтая штукатурка во многих местах обвалилась, обнажив серые сырцовые кирпичи, которые тоже стали крошиться на солнце. Скрипели на ветру двери, навевая на случайных прохожих жуткую тоску.
Из пустых фиванских ремесленных кварталов ветер, стремительно промчавшись по кривым улочкам города, врывался в покинутые дворцы, когда-то самые роскошные в подлунном мире. Сейчас по пустынным залам, украшенным филигранной росписью и живописными керамическими панно, тихо ступали шаркающей походкой немногие старые слуги, брошенные здесь, как и всё окружающее великолепие, на произвол судьбы. Золотые пластины и драгоценные камни, которыми обильно украшались в прежние благополучные времена стены и мебель дворцов, были уже давно выломаны и похищены. Теперь в парадных залах собирались не многочисленные придворные, а лишь летучие мыши, висящие гроздьями на балках под высокими потолками. Раскалённый ветер пустыни со свистом бесцеремонно врывался в окна, перекатывая маленькие барханы сухого горячего песка по мраморным полам. У местных жителей было такое впечатление, что их когда-то процветавший город стремительно превращается в пустынный некрополь.
Но особенно сильно разруха и запустение бросались в глаза в огромном храме Амона, построенном словно по иронии судьбы из массивных глыб камня, как думали его гордые строители, на долгие тысячелетия. Когда-то храм торжественно величали «храмом, воздвигнутым на миллионы лет». А сейчас он имел такой жалкий, заброшенный вид, словно по нему прошлась армия злобных и жадных завоевателей. Всё, что можно было сломать или утащить, было сломано и утащено. Похитили не только утварь, но даже то, что вынести из храма можно было с превеликим трудом: начиная с высоких кедровых ворот до потолочных балок. Они были выломаны и увезены. В Египте очень ценилось дерево. Если раньше в святыню Амона допускались только избранные жрецы, то теперь по храму мог гулять любой желающий. Под ногами потрескивали обломки разбитых кувшинов и мелких статуй проклятых молодым фараоном божеств. Стены и колонны, покрытые многочисленными барельефами с рисунками и иероглифами, были обшарпаны и безжалостно изуродованы, особенно там, где изображались Амон и прочие прежние боги. Любое упоминание о них и даже просто само слово «бог» грубо стесали старательные посланники нового фараона, фанатичные ревнители новой веры. И здесь, как и во многих других местах, тоже завелись летучие мыши, висящие днём под изуродованными потолками. А по загаженным мраморным полам бегали беспризорные собаки и шакалы, перебравшиеся в храм из пустыни, да шелестели по песку змеи. Поэтому сюда даже днём из фиванцев мало кто забредал.
Но сегодня сон летучих мышей, змей, собак и шакалов потревожили громкие грубые голоса и тяжёлые шаги небольшого отряда воинов. Они привели в храм только что пойманного в городе бывшего жреца Амона.
— А ну показывай, где спрятаны ваши сокровища?! — проорал резким голосом Санх, предводитель воинов, высокий детина с большим животом и длинными, как у гориллы, волосатыми руками.
Дело в том, что и разбойники прежней столицы, и приезжающие в город по разным делам представители центральной, столичной администрации лелеяли одну и ту же золотую мечту — найти сокровища храма Амона, которые копились столетиями. Особенно жаждал добраться до них главный визирь империи Туту. Жадный и злобный, он никак не мог примириться со странным с его точки зрения положением: где-то в подвластной ему стране находятся огромные сокровища, а он, правая рука фараона, фактически безграничный властитель империи, не может до них добраться. И визирь обеих земель в очередной раз прислал в старую столицу отряд своих воинов, или, как их ещё называли в народе, «стервятников Туту», с одной только целью — любой ценой напасть на след исчезнувших сказочных богатств.
— Если не покажешь, где начинается подземный ход, ведущий в сокровищницу, то я собственными руками сдеру с тебя шкуру! — пообещал Санх, выпучив чёрные, налитые кровью глаза.
Он скинул пышный парик, который проворно подхватил чернокожий слуга, выхватил у ближайшего воина плеть с длинными языками из воловьей кожи и хлестнул по спине стоящего перед ним на коленях человека в рваной серой тунике со связанными в предплечьях сзади руками. Удар был такой силы, что мгновенно располосовал ветхую одежонку. В прорехе у бывшего жреца показалась загорелая кожа спины. По ней быстро потекли струйки тёмно-красной крови.
— Я ничего не знаю о сокровищах, — проговорил хрипло бывший жрец, кусая от боли разбитые губы. — Да их и нет вовсе. Старые торговки на базаре у нас вечно болтают о невиданных кладах, якобы зарытых жрецами Амона. А вы им поверили!
— Ах, ты ещё издеваться надо мною будешь?! — взревел Санх и начал с остервенением хлестать плетью связанного человека. Тот извивался, корчась от боли, на полу, засыпанном песком. — Последний раз спрашиваю, где сокровища? — замер на мгновение начальник воинов и склонился над лежащим. Крупные капли пота скатывались по его круглой бритой жёлтой голове.
— Будь ты проклят, выродок, поганый цепной пёс еретика и ублюдка Эхнатона! — выкрикнул вдруг жрец хриплым, но громким голосом. Он приподнялся и плюнул в лицо истязателя. — Знал бы и всё равно ничего не сказал бы такому вонючему псу, как ты!
Слова жреца эхом разнеслись по пустынным залам дворца.
— У, падаль упрямая, так сдохни прямо сейчас! — рявкнул Санх и ударом массивной деревянной рукоятки плети проломил жрецу голову. — Эх, не сдержался, легко он подох, — проговорил ворчливо начальник воинов, сокрушённо качая головой и небрежно утираясь широким рукавом алой туники.
— Не расстраивайтесь, командир, — сказал стоящий рядом широкоплечий воин, беря назад плеть, жгуты которой, прошитые медной проволокой, были обильно смочены кровью, — этот жрец всё равно ничего бы не сказал, даже если бы мы его по маленьким кусочкам целый день резали. Я на таких здесь уже насмотрелся.
— А, Сетх забери всех этих жрецов! — выругался Санх. — Ну и задание дал мне Туту, ну как я найду эти сокровища? Жрецы, как тараканы, разбегаются от меня, как только увидят, а из тех, кого удаётся схватить, и слова не выжмешь. Молчат, проклятые, о сокровищах и только костерят на чём свет стоит и меня и даже самого фараона, да живёт он тысячу лет.
— А может, нам дойти до самого главного жреца этого лжебога Амона? Говорят, что он здесь неподалёку живёт, — сказал воин, указывая в окно плетью. — Если уж и он нам ничего не скажет, значит, дело на самом деле пустое.
— Скажет, ещё как скажет, — прорычал кровожадно предводитель «стервятников Туту», — уж я за это ручаюсь. Если надо, буду его пытать целый месяц, но вытащу признание из его поганой глотки!
Командир грузно зашагал к выходу. За ним двинулись все прочие воины. Под их ногами громко хрустели черепки, осколки статуэток поверженных богов. Вдруг Санх остановился и, мрачно глядя в один из полутёмных углов огромного помещения, проворчал:
— А может, их и вправду нет, этих проклятых сокровищ?
Гулкое эхо прокатилось по бесконечной анфиладе сумрачных залов, унося в темноту эти слова.
— ...Сокровищ, сокровищ, сокровищ? — всё тише и тише слышалось из глубины храма.
Затем наступила тишина, словно все задумались над столь важным вопросом, но вскоре шум шагов вновь возобновился. Вдруг за спинами уходящих раздались страшные звуки. Это шакалы и беспризорные собаки накинулись на ещё тёплый труп жреца. Раздался мерзкий хруст разрываемой плоти, заглушаемый изредка рычанием, лаем собак и воем шакалов. Воины вздрогнули, мурашки побежали у них по спинам, все невольно ускорили шаг и ещё быстрее заспешили к выходу. Скоро только раскалённый ветер пустыни свистел под потолком, врываясь в длинные узкие окна бесконечной анфилады огромных залов.
2
В середине дня порывы раскалённого колючего ветра пустыни начали стихать. Наступило временное затишье. Развиднелось. В небе появился жёлто-белый диск солнца. Было так жарко, что листва акаций и тамарисков прямо на глазах жухла и потрескивала, как сухой папирус. Даже у здоровых молодых мужчин покалывало виски, когда они выскакивали по неотложным делам из домов, улучив момент ослабления песчаной бури. А у пожилых людей и детей перед глазами мерцали блики, болела голова и часто шла носом кровь.
Что уж было говорить о почти столетнем старике, главном жреце бога Амона Дуафу. Он лежал без сил на кровати в небольшом домике, стоявшем неподалёку от заброшенного храма на берегу широкого, поросшего лотосом и папирусом пруда. Старик давно оставил свой дворец, который примыкал к храму. Не мог же главный жрец Амона продолжать жить в роскоши, когда и храм его божества, да и сама вера в древних богов рухнули под напором неумолимой, безжалостной силы впавшего в ересь фараона. Да и вокруг стало крутиться слишком много охотников до чужого добра, которые зарились на сокровища бывшего главного храма страны. Что бы им могли ответить жрецы когда-то верховного божества империи, если бы продолжали жить в роскоши и неге? Поэтому-то и ходили преданные слуги Амона в отрепьях, а их глава ютился в хибарке своего садовника. Но это могло обмануть только чужаков. Фиванцы же только посмеивались, глядя на пресмыкающихся в грязи и пыли, могущественнейших когда-то людей государства. Дошлый столичный народ было не провести этим показным смирением! И они были правы. Только глупцы, прибывшие из новой столицы, могли думать, что у поверженного льва не осталось ни когтей, ни зубов, ни сил. И в то время, когда самоуверенный Санх опрометчиво решил пнуть, как он считал, окончательно уничтоженного бывшего властителя Фив, в маленьком скромном домике неподалёку от храма шло последнее в жизни главного жреца Дуафу совещание.
В комнатке было душно. Резко пахло ароматическими смолами. Главный жрец лежал на спине, затылком упираясь на подголовник, вырезанный из слоновой кости. Его измождённое старостью, морщинистое лицо было бесстрастно. На невысоком стульчике у постели сидел его уже немолодой сын Хаемхат, наследующий своему отцу в этот трагический для всех момент.
— Так что же нам делать?! — воскликнул Хаемхат, вглядываясь в неподвижное лицо отца.
Они продолжали разговор, длящийся уже несколько часов подряд правда, с большими перерывами, во время которых умирающий старик впадал в забытье. На черепе, обтянутом жёлто-серым высохшим пергаментом кожи, открылись глаза. Из-под морщинистых век неожиданно для сына сверкнул пронзительный, колючий взгляд.
— Бороться! — прохрипел Дуафу. — Только в борьбе не на жизнь, а на смерть с погаными еретиками наше спасение!
— Но ведь во главе их сам фараон?!
— Эхнатон уже давно перестал быть нашим царём, — ещё громче проговорил главный жрец. — Он хуже азиата, ворвавшегося в нашу страну. У нас нет выбора. Мы должны его уничтожить. И не только его, но и всю его семью. Эти дерзкие выскочки из провинции погубили страну. Смерть им!
Дуафу замолчал. Сказать подряд столько слов было на пределе его старческих возможностей. Он снова впал в забытье. В комнате наступила тишина. За плотно прикрытыми ставнями слышались усиливающиеся завывание раскалённого ветра пустыни и скрежет длинных сухих листьев пальм в саду у пруда. У изголовья старика потрескивали горящие высокие жёлтые восковые свечи. Резко пахло курящимися в серебряных плошках аравийскими смолами и медовым запахом плавящегося воска. Вдруг у закрытых ставнями окон домика послышались громкие бесцеремонные шаги группы людей. Дверь комнаты распахнулась. Порыв ветра погасил огоньки многих свечей.
— Где здесь главный жрец этого лжебога Амона? — раздался бесцеремонный хриплый бас Санха, командира отряда «стервятников Туту».
Воин остановился перед кроватью, на которой лежал старик, и упёр мощные волосатые руки в бока.
— Этот старикашка и есть главный жрец?
Между кроватью и громилой в алом хитоне встал высокий и худой Хаемхат.
— Как вы все смеете вторгаться к нам, когда мой отец при смерти?! Неужели вы сами это не видите? Имейте уважение к старости! — воскликнул жрец.
— Прочь отсюда! — отмахнулся от него, как от мухи, Санх.
Хаемхат кубарем отлетел в угол комнаты. Воин шагнул к кровати.
— Эта старая черепаха не помрёт, пока не скажет, где спрятаны сокровища храма, — проговорил Санх, нагибаясь. — А если он не захочет открыть нам тайну сокровищ, то вместо мумификации мы просто сдерём с него, ещё живого, его морщинистую шкуру, натянем её на статую Амона и поставим это чучело в поле отпугивать птиц. Хоть какая-то польза будет и от старикашки, и от Амона.
Воины, вошедшие за своим предводителем, загоготали.
Но нагнувшийся к кровати Санх внезапно отпрянул. Дуафу открыл глаза. Он всмотрелся в командира «стервятников Туту», и в его взгляде словно блеснула молния.
— Ты кто такой? — неожиданно громко спросил, поднимаясь с ложа, жрец.
В этой худой, даже костлявой фигуре, в надменном лице человека, привыкшего повелевать, было столько внутренней силы и властности, что Санх неожиданно для себя самого подтянулся и по-военному коротко ответил:
— Санх, командир особого отряда верховного визиря обеих земель Туту.
— Ты оскорбил нашего бога, Санх, поэтому сегодня ты умрёшь. Но перед позорной смертью ты лишишься своего поганого языка, — отчеканил главный жрец Амона. — А теперь пошёл вон!
— Ах ты мокрица! — зарычал в ответ опомнившийся верзила.
Казалось, вся шерсть на его теле встала дыбом, как на огромной горилле.
— Да я тебя прихлопну, как таракана, и займусь твоим сынишкой, уж он-то всё нам выложит. — И Санх взмахнул рукой, но тут почувствовал, как два копья впились ему в грудь, а третье упёрлось прямо в горло под кадык.
«Стервятники» и не заметили, как откуда-то из темноты комнаты появились жрецы в отрепьях, но с великолепным оружием в руках. Они окружили самоуверенных воинов и ждали сигнала верховного жреца Амона, чтобы наброситься на наглецов и святотатцев.
— Только не здесь, — сказал Дуафу жрецам и вновь приказал Санху: — Пошёл вон!
«Стервятники Туту» буквально вылетели из маленького домика и побежали прочь. Раскалённый ветер пустыни завывал у них над головами, хлестал ветками деревьев запущенного сада, и им казалось, что возникшие, как привидения, из темноты жрецы гонятся за ними и вот-вот пронзят копьями, а потом изрубят на мелкие кусочки. Только когда воины пробежали несколько кварталов по городу, они опомнились и огляделись.
— Да нет никого! — воскликнул Санх и протёр красные от пыли и постоянного пьянства глаза. — Может, нам это просто привиделось? Эти колдуны, рассказывают, могут и не такое!
Но тут он опустил глаза и потёр грудь. Хитон был разорван, и кожа расцарапана наконечниками копий. Горло тоже саднило. Там под кадыком был неглубокий порез.
— Нет, они точно чуть не проткнули нас копьями. — Санх грубо выругался. — Но ничего, я пошлю папирус Туту. Он пришлёт подкрепление, и тогда я вверх дном переверну весь этот поганый городишко. А старую обезьяну, величающую себя верховным жрецом Амона, я подвешу за ноги на центральных городских воротах и заставлю всех прохожих плевать в её мерзкую морщинистую рожу.
Командир «стервятников Туту» погрозил волосатым кулаком в сторону полуразвалившегося храма Амона, и вся компания, словно стая напуганных собак, поджав хвосты, направилась в таверну на центральном базаре промочить пересохшие глотки вином и пивом. Они и не догадывались, что величественный старик, так их напугавший, покачнулся, как только Санх со своей компанией выскочил из домика, и рухнул навзничь. Когда Хаемхат подбежал к отцу, тот уже не дышал.
— Я сделаю всё, что ты мне завещал, отец, клянусь Амоном! — воскликнул сын. — И последний твой приказ будет выполнен сегодня же. — Он пристально посмотрел на жрецов с оружием в руках, столпившихся вокруг.
Жрецы склонили до земли бритые головы в знак того, что все поняли, и бесшумно вышли из комнаты. Участь «стервятников Туту» была решена. Те в это время вовсю пьянствовали в таверне. Им казалось, что опасность миновала, только иногда они вздрагивали, когда из-за прикрытых ставнями окон с улицы доносился слишком громкий тоскливый вой ветра. Они гуляли до ночи, пока все посетители не разошлись, а хозяин таверны и слуги не начали засыпать буквально на ходу. Полупьяные воины, которых, конечно, не могла свалить с ног небольшая пирушка, лениво почёсываясь, потягиваясь и смачно переругиваясь, вышли из домика на базарную площадь.
Она была пуста. Луна светила сквозь пыльные тучи, продолжающие нависать над городом. На зубах воинов заскрипел песок. Пошатываясь и отплёвываясь, они побрели к находящемуся неподалёку дому, который превратили в свою казарму. И тут из темноты переулков, выходящих на площадь, выскочили, как привидения, люди с копьями и мечами. В тусклом лунном свете Санх узнал по бритым, без париков головам жрецов Амона. Командир «стервятников Туту» отдал приказ воинам сгруппироваться вокруг него. Опытные солдаты проворно выстроились в небольшой круг. Но это им не помогло. На них полетели широкие сети, и через несколько мгновений боевой строй превратился в кучу извивающихся тел. Жрецы проворно орудовали копьями и боевыми топорами. Вскоре в живых остался только Санх. Но и он, получив тяжёлый удар по затылку дубинкой, на несколько мгновений потерял сознание. Когда он очнулся, то почувствовал, что связан по рукам и ногам, а в рот ему всунули какие-то деревяшки. К Санху склонилось двое. У одного жреца в руках были длинные щипцы, у другого широкий короткий нож. Санх успел последний раз в жизни выругаться, и тут же почувствовал, как щипцы схватили его язык и вытащили наружу. Блеснул нож, и через мгновение язык командира «стервятников Туту» был в руках жреца. Он поднял его над головой и громко проговорил:
— Так будет со всеми, кто оскорбляет Амона и его главного слугу! О Дуафу, мы выполнили твой последний приказ. Мы осуществим всё, о чём ты нам говорил!
Жрец брезгливо отбросил язык святотатца в сторону, нагнулся и одним взмахом руки перерезал Санху горло от уха до уха. Вскоре на площади уже никого не было. А ещё тёплые трупы пожирали стаи бездомных собак и шакалов, сбежавшихся на внезапное пиршество со всего города. Утром фиванцы нашли на базарной площади только обглоданные кости.
3
В новой столице, Ахетатоне, между тем жизнь шла своим чередом. Прошли две недели после таинственного исчезновения в Фивах отряда «стервятников Туту» под предводительством Санха. Но это мало кого обеспокоило. Во дворце готовились к открытию нового памятника царской чете, который изваял главный придворный скульптор Тутмес. Об этом он и говорил с царицей Нефертити. Она была в парадном одеянии — белоснежном платье, вышитом золотом. Парикмахер колдовал над её париком, укладывал локоны, закрепляя их булавками и специальным клеем из ароматических смол, а искусный мастер-косметолог кисточками поправлял грим на прекрасном лице Нефертити. Сильно пополневший Тутмес стоял рядом с креслом царицы и рассказывал о церемонии, которая должна была скоро состояться у монументального обелиска, воздвигнутого на берегу реки. Все, кто подплывает к новой столице, должны видеть воочию царственную чету, представлявшую в этом мире славу и власть самого Атона, великого божества, воплощённого в солнечном диске.
— Я настоял, чтобы открытие памятника проходило не так торжественно и помпезно, как все другие официальные мероприятия. Да и образ царской четы на барельефе скорее семейный, чем официальный. Туту, не мудрствуя лукаво, хотел согнать чуть ли не весь город, — говорил скульптор, наблюдая за тем, как косметолог накладывает тени на скулы царицы. — Да не надо так подчёркивать переход от скул к щекам и подбородку. Они и так у царицы худые, ты здесь перестарался. У неё не лицо будет, а какой-то топор, которым дрова колют — и Тутмес, вырвав кисточку из рук косметолога, сам стал гримировать лицо Нефертити.
Он столько раз лепил бюсты царицы, что знал наизусть каждый изгиб её красивого лица. Парикмахер и косметолог с восторгом смотрели, как работает великий скульптор. Он сделал всего лишь несколько мазков-прикосновений кисточкой к щекам, скулам и подбородку, и лицо женщины преобразилось. Красота и классическое совершенство форм обрели свою первозданную свежесть и были видны с первого взгляда, а лёгкий отпечаток возраста и беспокойной жизни стал почти незаметен на челе самой прекрасной женщины страны Большого Хапи.
— Замечательно, восхитительно! — захлопал в ладоши толстый парикмахер. — Вы, ваше величество, всегда великолепно выглядите, но сейчас просто ослепляете своей дивной красотой.
Нефертити улыбнулась чуть иронично — она уже давно привыкла к восхищению мужчин и зависти женщин — и перевела взгляд на скульптора. За прошедшие восемь лет жизни в новой столице он сильно изменился. Страсть, которая владела Нефи в юности, уже давно прошла, уступив место мягкой, нежной привязанности. И сейчас она спокойно смотрела на скульптора ласковым и ясным взглядом.
— Не забудь, Тути, надеть парик, а то ведь по рассеянности поедешь на открытие обелиска с непокрытой головой, — заботливо проговорила она, легко вставая с низкого кресла, подлинного шедевра мебельного искусства. Спинка и ножки его изображали сложное переплетение растений и птиц, покрытых зелёным малахитом, голубой бирюзой, серебром и золотом.
Не успела царица сделать несколько шагов по направлению к высокой двери из красного дерева, как резные створки распахнулись и на пороге покоев показалась необычная процессия. Впереди шествовала живописная парочка: сестра царицы Неземмут шла под руку с крупной обезьяной. На головах обоих блестели грубо сделанные из дерева, выкрашенные жёлтой краской, царственные аспиды. Вокруг прыгали разряженные в пух и прах чёрные карлики, вывезенные из Нубии, и обезьянки. Они изображали придворных.
— Ты с ума сошла, Нези! — воскликнула Нефертити. — А ну, прекрати паясничать. Это совсем неостроумно. Гони быстрее в шею всю эту толпу шутов и поживей приводи себя в порядок. Ведь Хеви будет здесь с минуты на минуту. Ты что, его не знаешь? Он же взбесится, когда тебя увидит в таком-то виде!
— Кто это нам, царям, смеет приказывать?! — громко воскликнула Нези и гордо взглянула на сестру.
Но через секунду она не выдержала и рассмеялась. В другом конце зала вдруг тоже раздался громкий пронзительный смех. Все вздрогнули и проворно повернулись на странные звуки, похожие на что-то среднее между лаем собаки и криками обезьян. Это смеялся фараон, собственной персоной. Он незаметно вошёл в противоположную дверь. Придворные рухнули на колени.
— Молодец Нези, молодец сестрёнка! — весело прокричал Хеви и, близоруко щурясь, подбежал, жадно оглядывая и её, и обезьяну с разных сторон. — Ха-ха-ха! — продолжил он хохотать, хлопая себя по полным бёдрам. — А ну, станцуйте и скажите что-нибудь забавное!
— Я, великий властитель страны Большого Хапи, повелеваю вам всем танцевать с нами, — проговорила Нези за обезьяну голосом, очень похожим на голос фараона. Потом она гордо выпрямилась, величественно взглянула по сторонам, как это делала её сестра, и добавила: — А я тем временем своим ангельским голоском спою вам, мои милые подданные, что-нибудь величественное.
Нези начала петь. Карлики и обезьяны закружились и запрыгали в танце вокруг неё. Фараон смеялся до слёз.
— Молодец, Нези, просто чудесно, с тобой не соскучишься, моя прелестная родственница. Когда я вижу, какие великолепные шутки ты откалываешь, то молодею, словно лет десять сбросил с плеч долой. А то эти скучные государственные дела меня уже доконали! — экспансивно размахивая длинными худыми руками, прокричал пронзительно властитель страны. — Давай-ка ещё что-нибудь придумаем и позабавимся всласть!
— Может, я сяду с моим обезьяньим супругом в твой паланкин и опущу занавески? — заговорщицки прошептала Нези, хватая его за руку. — Представляешь, Хеви, какие лица будут у тех, кто ожидает тебя у памятника, когда они поднимут занавески и увидят нас?!
— Ха-ха-ха! — снова засмеялся фараон. — Хорошо, сестрёнка, сделаем так, как ты предлагаешь. Сегодня мы повеселимся так повеселимся!
От попыток Нефертити образумить его фараон отмахнулся:
— Больно ты сейчас скучная стала, Нефи. А в былые-то годы, я это хорошо помню, от Нези не отставала. Помнишь, как вы меня дразнили в саду, когда я ещё только первый гимн Атону сочинял? — бросил Хеви, выбегая из покоев жены.
— Да у нас дочери уже скоро взрослыми будут, а ты вдруг за детские проказы взялся! — выкрикнула ему вслед Нефертити. — Не нравится мне всё это, — добавила она, качая головой, и не спеша зашагала за мужем и сестрой, убежавшими далеко вперёд по бесконечным залам дворца.
4
Когда длинная процессия двинулась от дворца фараона к припортовой площади, где на пригорке установили высокую статую, изображавшую царскую чету, почти весь город высыпал на улицы. Всем было интересно поглазеть на верховного правителя страны, так сильно отличающегося от предыдущих своими причудами. Даже измождённый трудовой люд с любопытством взирал на многочисленных, богато разряженных придворных, на их сытых холёных слуг и телохранителей. Благодушие народа было вызвано и тем, что хитрый визирь Туту, которому не позволили согнать горожан силой, объявил этот день праздничным и расставил по всему маршруту придворной процессии и на самой площади бочки со свежесваренным пивом и противни с пирогами. Всем, кто вышел встречать двор и его повелителя, полагалась бесплатная выпивка и закуска. Естественно, народ валил валом.
В праздничный день особенно ясно было видно, насколько новая столица сейчас отличается от старой. В противоположность заброшенным Фивам Ахетатон явно переживал пору своего расцвета. Здесь всё больше возводилось и дворцов и целых жилых кварталов. Город рос, как на дрожжах. И в порту, к которому направлялась процессия, особенно заметно было это беззастенчивое процветание. На набережной было построено огромное количество складов, которые, однако, уже не могли вместить всех тех товаров, которые везли в новую столицу из провинций и других стран. Горы тюков и различных строительных материалов лежали на берегу под открытым небом. Здесь же проживали приехавшие строители и ремесленники, ещё не имеющие крыши над головой. С ними вместе у костров с котлами, в которых готовилась пища, сидели многочисленные торговцы, не оставляющие свои товары без присмотра или торгующие прямо здесь, у самой воды. В этой массе пришлого люда легко могли затеряться не только несколько десятков жрецов Амона, переодетых торговцами и ремесленниками, но и целая армия враждующего государства. Поэтому никто не обращал внимания на плохо одетых людей с тюками на спинах или несущими какие-то длинные предметы, завёрнутые в тряпки. В порту всякое видали! Но, когда под рёв труб, бой барабанов и завывания флейт приблизилась праздничная процессия во главе с носилками царской четы, закрытыми от солнца и пыли белыми занавесками, и у людей, стоявших в первых рядах, вдруг появились в руках луки со стрелами, копья и мечи, народ ахнул и шарахнулся в разные стороны. Никому не хотелось попасть под горячую руку воинов противоборствующих сторон. А то, что сейчас будет кровавая заваруха, припортовый люд сообразил быстро.
Процессия ещё не остановилась, как в передние носилки полетели стрелы. К ним кинулись вооружённые люди, сминая на ходу жидкую цепочку телохранителей, никак не ожидавших такого дерзкого нападения. Носилки, закрытые белыми занавесками из тонкого льна, были буквально изрешечены стрелами. Огромный детина с бритой головой без парика, в грязном, изорванном сером хитоне первым подскочил к носилкам, которые бросили разбежавшиеся слуги, и откинул окровавленную занавеску. Он увидел пригвождённую к креслам, корчащуюся в предсмертных судорогах большую обезьяну и уже мёртвую Нези. Несколько стрел вонзилось в худенькое тело сестры царицы. Одна из них попала ей прямо в сердце и прошила насквозь, пригвоздив несчастную к деревянной спинке кресла. Голова откинулась назад, на лице застыла гримаса удивления и предсмертной муки.
— Это не фараон! — закричал предводитель нападавших. — Еретик в следующих носилках, — показал он копьём.
В кортеже фараона царила паника. Почти все слуги и придворные с громкими криками бросались в разные стороны, натыкаясь друг на друга, падая, ползая на четвереньках. Телохранители, кинувшиеся к передним носилкам, были перебиты или отсечены от кортежа, а воины из отряда сопровождения ещё не успели подбежать к голове колонны, где находился фараон. К тому же копьеносцам мешали метавшиеся в панике по всей площади испуганные придворные и горожане. Переодетые жрецы тем временем ринулись к носилкам фараона, уже стоявшим на земле. Сам Эхнатон, осознав, что происходит, застыл от ужаса в кресле. Он не мог двинуть и пальцем. Двое оставшихся в живых телохранителей и высокий нубиец с опахалом в руках попытались оказать слабое сопротивление нападавшим, но были мгновенно проткнуты копьями.
Предводитель-жрец быстрее всех подбежал к следующим носилкам. В это мгновение Нефертити откинула занавеску, желая лучше рассмотреть, что творится вокруг. Нападавший замахнулся копьём, но женщина не стала кричать или заслоняться руками, она даже не вздрогнула, а лишь пристально взглянула в глаза жрецу. И тут заговорщик, столкнувшийся лицом к лицу со своей жертвой, знаменитой красавицей Нефертити, на короткий миг задержал удар. Этих секунд хватило Тутмесу, успевшему подбежать к царским носилкам, чтобы заслонить любимую от удара. Копьё вонзилось ему в грудь, но он не упал, а схватился обеими руками за древко. Предводитель заговорщиков попытался вырвать копьё, но тщетно. Могучий Тутмес стоял как одна из тех каменных статуй, которые он вытачивал всю жизнь. Тёмная кровь пошла у него изо рта, глаза погасли, но он в последнем усилии так и не выпустил древка. Скульптор умер стоя, заслоняя собой женщину, которую любил всю жизнь.
Этих мгновений хватило для копьеносцев столичного корпуса, отряд которых сопровождал процессию, чтобы наконец-то добежать до царских носилок. Командир отряда гигант Хоремхеб кривым восточным мечом, похожим на огромный серп, одним махом разрубил нападавшего предводителя от плеча до пояса. Других заговорщиков окружили копьеносцы. Напрасно появившийся тогда, когда опасность миновала, визирь Туту кричал, срывая свой тонкий голосишко:
— Не убивайте всех! Оставьте кого-нибудь для допросов. Мы должны узнать, кто они и кто их послал!
Но тщетно. В пылу схватки могучие воины-копьеносцы перерезали всех заговорщиков в мгновение ока. Жрецы и не просили пощады. Несколько раненых добили себя, чтобы не попадать в руки заплечных мастеров. Сам визирь уже был у царских носилок и целовал фараону ноги.
— О, великий из великих властителей мира, — причитал он, — слава Атону, он не дал совершиться неслыханному злодеянию. Заговорщики повержены нашими мечами. Живи вечно, наш любимейший повелитель!
Он помог мокрому от холодного пота фараону встать с кресла и выйти из носилок. Эхнатон, покачиваясь от слабости, не мог сдержать дрожь в руках и ногах, он тяжело опёрся на плечо Туту и, близоруко щурясь, осмотрелся. Вокруг лежали трупы заговорщиков и телохранителей. А рядом с носилками прямо на земле в парадном белом платье сидела Нефертити, глядя на безжизненное тело Тутмеса. По её щекам текли слёзы.
— Ваше величество, ваша сестра Неземмут погибла от стрел заговорщиков, — сообщил один из придворных фараону, кинувшись ему в ноги.
Эхнатон подошёл к передним носилкам и внимательно осмотрел тела, пригвождённые к креслам.
— О великий Атон, — обратился фараон к солнцу, уже стоявшему в зените, — ты через мою сестру спас меня для того, чтобы я и дальше выполнял беспрекословно твою волю и распространял твоё царство по всей земле. Да возблагодарим же все нашего сияющего повелителя! Поверь мне, великий Атон, я с удвоенной, нет, с удесятерённой силой продолжу уничтожать всех тех, кто смеет противиться твоей воле! Я не пожалею никого. Если для того, чтобы ты воссиял не только на небосклоне, но и в умах каждого человека на земле, нужно будет перебить половину моих подданных, я сделаю это, не колеблясь! Да будет воля твоя всегда!
После этих слов все придворные, воины и горожане опустились на колени в горячую, смоченную во многих местах ещё не запёкшейся кровью пыль и начали истово молиться Атону. Когда они благоговейно распростёрлись на земле, то стало невозможно отличить живых от мёртвых на огромной припортовой площади. Нефертити молилась, стоя рядом с Эхнатоном, простирая руки к солнцу. Она смотрела на погибшую сестру, на мёртвых и живых, распростёртых вперемежку, и мысль о бессмысленной жестокости этого противоборства, которое затеял её муж, не покидала её, мешая сосредоточиться на горе, вызванном потерей сестры и любимого человека.
«Почему мы все, дети одной земли, страны Большого Хапи, должны страдать и даже убивать друг друга по прихоти какого-то человека, ослеплённого дикими идеями и видениями, пусть даже он и фараон? Неужели я не смогу остановить его, пока вся моя страна не погрузилась в хаос?» — впервые подумала Нефертити и отстранение, как на чужого, взглянула на стоявшего рядом мужа.