ать? Я крестик этот махонький под балахоном нащупал, хочу помолиться, а как — не знаю, все из головы вылетело напрочь. Я почему-то в темноте этой даже шептать боялся, словно меня кто-то услышать может. И тут вдруг рюкзак нащупал, а там в кармане зажигалка была. Я колесико крутнул, такой маленький синенький язычок пламени появился, я поначалу ничего, кроме пламени этого и не видел. А потом вниз посветил и фонарь свой нашел. Он, оказывается, чуть сзади и сбоку был, его должно было засыпать, а вот не засыпало. Я бы его все равно без зажигалки не нашел бы. Сначала фонарь не работал, но я отсек для батареек наощупь разобрал, посветил туда зажигалкой, а там батарейки просто сдвинулись, бывает такое на дешевых фонариках. Ну я пальцем на них надавил, чтобы обратно встали, отсек опять закрыл, включил. Посветил туда-сюда, сердце у меня тут и оборвалось. Потому что из кучи битого кирпича рука торчит. Отцовская рука. Серая такая от пыли. И как-то я по этой самой руке сразу понял, что он мертв. А может, и не по руке, может, сердце подсказало. Между родными людьми, знаете же, бывает такое. Я про все в этот момент забыл. И про темноту, и про бюреров, и про то, что у меня же ничего, ничего, кроме папы, на свете нет, что я один теперь совсем остался. Я только тогда, как сумасшедший, кирпичи эти рыл, чтобы до него добраться. А все остальное мне тогда все равно было. Даже если бы меня и засыпало бы совсем в этом коридоре — безразлично.
Не знаю, сколько я эту кучу растаскивал, но откопал я только руки отца, голову и плечи. А ниже плеч его бетонной балкой придавило. Она на него сверху упала. Там их много упало, уложены, видать, были на кирпичные стены, да вот я как-то между ними оказался, а его убило. Я пульс пощупал, а шея у него уже холодная, и ничего не слышно. А вокруг никого, понимаете, никого! Хоть закричись. У нас в интернате пацаны почему-то все говорили, что мертвых боятся. А я не боялся. Это же мой папка был, понимаете вы или нет? Я же нашел его только что вот, вчера! Он же гладил меня руками вот этими и к груди, как маленького, прижимал, как же я мог его бояться? В общем, долго я так возле него сидел, не помню, сколько. Ни о чем не думал, только щекам от слез горячо было.
А потом чувствую: мне кто-то руку на плечо положил, я даже вздрогнул, потому что не слышал я, чтобы ко мне подходили. Я голову поднял, а надо мной старик стоит, в руке фонарь держит. Борода у него белая, длинная, одежда тоже длинная, вся черная, а на груди большой серебряный крест.
— Вставай, — говорит, — сынок. Будем твоего папку хоронить.
Ну встал я, к стене отошел, а старик, наоборот, рядом с отцом встал и молитву какую-то читать начал. Он читает, а я не слышу ничего. Стараюсь прислушиваться, а не могу: слова мимо ушей скользят. А он все говорит и говорит.
Наконец слышу:
— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, и во веки веков аминь…
А потом он ко мне повернулся и говорит:
— Давай, Шурыч, камни таскать… Мы даже вместе балку не поднимем. Потом похороним, как следует. А если не удастся сюда вернуться, надеюсь, Господь нас простит. На войне, как на войне. Василий был прекрасным человеком и хорошим воином. И мне жизнь не раз спасал, и Абакуму. Упокой, Господи, его душу…
А на меня вдруг такое навалилось! Словно мне кто-то грудь сжимает и воздуху глотнуть не дает. Я уж потом понял, что это и называется — горе…
Камни я таскал на автомате. Ничего не помню. Старик тоже помогал, только он уже совсем старый был, и толку от него было немного. Он то и дело задыхался, на другую упавшую балку присаживался и молитвы читал. А кругом так темно было, тихо и только его голос по коридору в одну сторону разносится. А в другой стороне ведь засыпано все было. А еще я про Абакума думал. Вдруг он все-таки живой остался? Хотя ясно же было: от такого взрыва никто не выжил. Только я и то — не сам. Это все этот препарат, будь он проклят. Очень я тогда жалел, что выжил. Мне так хотелось снова с отцом оказаться, что просто мочи нет…
А потом я следом за стариком пошел. Иду, иду, и тут до меня доходит, что я же ему своего имени-то не называл! Быть может, эти, семейные, которые раньше всех ушли, ему встретились? Я хотел его спросить об этом, а он ко мне на ходу поворачивается и говорит:
— Нет, Шурыч, не встречал я их. А про тебя я и так все знаю.
И тут до меня доходить стало, что это он и есть тот самый отец Евлампий! Почувствовал, видно, что мне не в дугу в этом подземелье и на помощь пришел! А он снова говорить начал:
— Ты, — говорит, — только, Саша, на остальных не обижайся. Есть среди нас воины, а есть и простые люди. А то, что ушли они отсюда и на помощь Абакуму не остались, так на это свои причины есть. Детишки. Вдруг заберут у них детишек, как тебя у твоего папки забрали? А они боятся этого пуще смерти. У них вся жизнь в детях. Да и как повоюешь, если у тебя ртов мал-мала меньше? Вот то-то и оно! Так что ты зла не держи.
— А я не держу, — отвечаю, — я ж сам видел, там маленькие.
— Ну молодец, — говорит.
Тут мы до конца тоннеля дошли, и надо вверх по металлической лестнице лезть. Он снова в углу на какой-то старый ящик присел, отдышаться. А под ногами у нас решетка, куда дождевая вода стекает. А отец Евлампий и говорит:
— Ты, Саша, фонари погаси.
Я фонари выключил, сначала свой, а потом и его, стою рядом, на стену оперся, кругом темно. И слышу вдруг внизу под этой решеткой шаги, а потом и свет увидел. И голоса бюреров совсем рядом.
— Сержант Бергман… Сержант!.. — это кто-то, видать, к своему командиру обратился.
А сержант этот что-то забасил в ответ, я так и не расслышал, что, а потом они дальше протопали, и свет от их фонаря пропал. Мы еще посидели немного в темноте, то есть священник сидел, а я-то стоял, а потом наверх полезли. А там еще один тоннель начинается, больше первого. А мне до этого все равно было, куда идем, а тут я все-таки спросил.
— На юг, — говорит мне отец Евлампий. — от центра подальше. Там нехорошо сегодня будет.
А что нехорошо так и не сказал.
Я его снова спрашиваю:
— А мы от этих уйдем, да?
А он мне отвечает:
— Нет, — говорит, — Шурыч, не уйдем, минут через сорок мы с ними встретимся. Только ты не бойся. Все хорошо будет, я тебе слово даю.
И говорит он так, что не верить ему никак нельзя, потому что я же понимаю, что он специально пришел, чтобы мне помочь. А откуда он об этом узнал? Неужели от… от Бога?..
Это же уму непостижимо!
А потом сверху где-то далеко-далеко зашумело, и я понял, что мы под пятым транспортным кольцом проходим. Я думал, что вот-вот уже придем, мы и так уже далеко ушли, а священник все идет вперед и идет, и почти не останавливается. Несколько раз мы поднимались, а потом спускались, а один раз пришлось даже брести по колено в воде, отец Евлампий только полы своей одежды подобрал и ничего, шел так впереди довольно бодро. У него под одеждой этой сапоги были надеты. Потом, конечно, ему отдыхать пришлось. А после мы полезли в совсем узкий лаз, который вел куда-то вверх, я думал, мы, наконец, на поверхность вылезем, но не вылезли. Мы, видать, так глубоко под землей были, что до поверхности далеко оказалось. А потом мы, вместо того, чтобы наверх идти, наоборот, по лестнице в узком колодце снова вниз полезли. Спустились и оказались в каком-то коридоре. Коридор странный: пол у него широкий, каменный, а свод полукругом, из кирпича. Мы, пригинаясь, прошли по нему, а потом опять в лаз протиснулись. Тут отец Евлампий меня поторапливать стал, хотя ходок из него тот еще был, я бы без него далеко уже ушел, а он задерживал. Ну я ему тогда помогать стал, как мог, чтобы побыстрее получалось. А он сначала быстрее пошел, а потом остановился, чтобы дыхание выровнять. Мы в этот момент у какой-то железной двери находились. Дверь была ржавая, и вообще не верилось, что она открывается. Он отдышался и сует мне в руку что-то, я глянул, а это ключ большой. Он и говорит мне шепотом, совсем тихо:
— Так, Александр, там сейчас напротив дверь будет, а еще нас там ждут уже. Так вот ты ничего не бойся, но главное, дверь эту открой и внутрь зайди. А до этого за моей спиной держись. Понял?
Я головой мотаю, мол, понял. А он откуда-то вытащил две пары солнечных очков вроде горнолыжных.
— Надевай, — говорит.
А я ничего сообразить не могу. И так темно, зачем еще очки надевать? Но послушался, очки надел и почти на ощупь за отцом Евлампием двинулся.
А отец Евлампий широко так перекрестился, дверь эту ржавую с силой толкнул и за порог шагнул, а там помещение такое непонятное, потолка в темноте не видно, в стороны коридоры уходят, а под ногами вода черная бежит. А на противоположной стене еще одна дверь. А отец Евлампий на середину вышел и фонарь на пол поставил, сам вперед идет, а я за ним следом. И ничего так вроде бы не замечаю, только тревожно после его слов. А едва мы середину прошли, крик раздался:
— Стоять! Не двигаться!
И откуда-то сверху яркий луч прожектора ударил. Мы бы, наверное, ослепли от него, если бы очки не надели. Но отец Евлампий не дрогнул, встал, выпрямился, а росту он оказался богатырского, это на свету хорошо заметно стало, только старый он был уже, худой, но видно все же было, что когда-то он был ого-го-го каким мужиком! Ну выпрямился он и говорит мне тихо:
— Открывай, Шурыч.
А я уже совсем возле двери стою, пощупал, а личинка замка вот она, рядом. Я на ощупь ключ вставил. Не знаю, как это у меня получилось, руки потому что у меня тряслись, а тут голос снова сверху раздается:
— Соловьев! Отойди от попа!
И тут я снова вздрогнул, потому что понял, что где-то в темноте этот бюрер Шварц меня ждет. А потом мне все равно стало. Нельзя ведь все время бояться, понимаете? Я уже такое сегодня увидел, что не каждому взрослому видеть можно. Хуже смерти не будет, а если после смерти есть жизнь вечная, то ведь и смерти нет! А отец Евлампий мне снова спокойно так говорит:
— Открывай, Шурыч.
Ну я тогда к двери повернулся и ключ поворачиваю. А он хоть и большой, а поворачивается легко, только скрежет раздается. А потом эта дверца сразу сама приоткрылась. Я вижу: там внутри светло. И кажется мне, — сделаю еще два шага, и все, не достанет меня прожектор.