льности, сдался: — Хорошо, можете не показывать. Я так расскажу.
Майор приподнял вопросительно брови.
— В Китае еще с древности и фактически до недавнего времени существовал особый вид казни — линчи. Его применяли только в наказание за самые страшные преступления, например за измену императору. По-русски линчи означает «казнь тысячи порезов». — Майор насторожился. — Процедура растягивалась до полугода. Преступнику медленно отрезали куски плоти — каждый день по кусочку. Нос, уши, пальцы по одной фаланге, лоскуты ткани на руках и на ногах. Если не принимать во внимание длительность казни, а только сам способ…
Майор уже доставал из сейфа материалы дела.
— Вот, смотрите. — Он разложил одну за другой три фотографии.
— О господи! — дернулся посетитель, но в следующую минуту уже взял себя в руки. — Простите. Да, это похоже на иллюстрации, которые я видел в книгах. Я на всякий случай переписал для вас описание этой казни и сделал ссылки на первоисточник. Вот, возьмите, пожалуйста. — Он извлек из портфеля серую папку. — Надеюсь, вам это поможет.
Сокольский ушел, а майор Остапенко остался перебирать разложенные на столе снимки. Все три жертвы родились в Харбине, на территории Китая. Вот что у них общего: Китай!
И казнь, о которой рассказал гость, тоже китайская. Логично будет предположить, что убийство совершил китаец, вероятно, выходец из этого самого Харбина. Трудно представить, что ему понадобилось от жертв. Может, это месть за какие-то старые обиды? Как бы там ни было, не найдем китайца — не узнаем. А найти в городе китайца не такое уж сложное дело — на этой оптимистической ноте майор захлопнул папку.
Конечно, оставался еще шанс, что это сделал русский, проживавший когда-то в Харбине. Но казнь тысячи порезов — нет, слишком изощренное убийство для русского человека. Удар топором, кувалдой, мордобой — это да. А тысяча порезов — это азиатчина какая-то. Значит, все-таки китаец.
Но майор ошибся: китайцев в городе было немало. Студенты, специалисты на стажировке, артисты, партийные деятели, рабочие по обмену опытом. И почти все мужчины.
Мальчишки с улицы Гладкова вспомнили, что недалеко от дома видели китайца в день убийства Зинаиды Варенцовой. Иностранцы в рабочем районе были редкостью, так что его запомнили.
— Что же вы сразу не сказали? Я же вас спрашивал в день убийства: был во дворе кто-то посторонний? Вы как один ответили «нет».
— Так мы же думали, вы насчет убийцы, а он китаец.
— А что, разве китаец не может быть убийцей?
— А что, может? — Мальчишки подозрительно уставились на майора.
Вот и работай с такой командой. Но еще хуже, что никто не смог точно описать его внешность.
— Обыкновенный китаец. Глаза вот такие, — показывал один из пацанов.
— А какой он был? Тонкий, толстый, высокий, маленький? Молодой, старый?
— Обыкновенный.
— Средний он был. И роста среднего, и вообще. В белой рубашке и в серых брюках, — со знанием дела произнес Петька Кулешов.
— Молодой хоть или старый?
Петька пожал плечами:
— Средний.
На улице Восстания у дома Павловых китайца никто не видел, что, в принципе, неудивительно: парадная выходит прямо на улицу, там и детвора не играет, и старушки на лавочке не сидят. Да и в самом дворе на улице Восстания старушек не было — местные жители предпочитали ходить в соседний сад, у бывшей Греческой церкви.
На 6-й Красноармейской китайца тоже припомнили, хоть и не сразу. Дворник из соседнего двора и продавщица из небольшого продуктового магазина на углу видели, как в день убийства то ли китаец, то ли узбек, а может, и казах, поди их разбери, сворачивал в арку дома, где проживала покойная Точилина. Но и здесь повторилась та же история. Самыми яркими приметами, которые запомнились свидетелям, оказались белая рубашка и серые брюки. Да каждый первый в городе ходил в белой рубашке и серых брюках.
Пришлось перетряхивать всех прибывших в Ленинград китайцев и разыскивать среди них проживающих или ранее проживавших в Харбине. Только делать это приходилось максимально тактично, через посольство, без спешки, скрывая истинную причину — чтобы не обидеть китайских товарищей. А время шло, и тот самый китаец давно мог отбыть на родину.
И, видимо, отбыл, потому как отыскать его майору Остапенко не удалось. А потом грянул XX съезд партии — развенчание культа личности, не одобренное китайскими товарищами, и полный разрыв отношений между двумя странами. Все китайцы вернулись на родину. Убийцу трех женщин так и не нашли, преступление осталось нераскрытым.
Глава 20
1861 год
Иностранцы обосновывались в столице. Император Сяньфэн оставался в Охотничьем домике — отсюда он теперь управлял империей. Сюда стекались донесения, нарочные, загоняя коней, спешили за пределы Великой Китайской стены. Приближалась зима. В суровом северном крае она наступала быстро, а дворец не был приспособлен для столь длительного проживания, к тому же зимой.
Двор роптал. Министры уговаривали императора вернуться в столицу. Вельможи нашептывали, что в стране могут снова начаться бунты, если Сын неба не будет восседать на престоле в Запретном городе. Но Сяньфэн был неумолим. Самая мысль о том, что он может вернуться в город, кишащий белыми дьяволами, была нестерпима.
— Нам нет места под одним небом! — с несвойственной ему твердостью восклицал он, хотя и понимал, что, оставаясь в Охотничьем домике, рискует здоровьем.
— Если бы ты знала, Цыси, — шептал он наедине своей верной наложнице, — как страшит меня возвращение в столицу. Мне кажется, я не смогу находиться в Пекине, зная, что совсем рядом лежит в руинах наш Старый летний дворец.
И по лицу несчастного больного самодержца струились слезы.
Холодные сквозняки гуляли по нетопленому дворцу, окна на рассвете покрывались инеем. Киноварь и позолота потускнели и облезли, всюду были сырость и холод. Цыси, императрицу и наследника перевели в дальние покои — кто-то выдумал, что там более уютно. Но Цыси знала: это сделано намеренно, чтобы оградить от нее императора. В этом дворце она повсюду чувствовала угрозу. Медальон потемнел, предупреждая о подступившей опасности.
Князь Гун оставался в Пекине. Изредка он слал Цыси отчеты о ходе дел, но часто писать не мог: письма могли перехватить. Император болел, тревога о будущем династии нарастала.
Его величество тосковал, и для его развлечения из Пекина были вызваны артисты. Теперь почти каждый день во дворце бывали спектакли, император с утра до вечера наслаждался оперой. В Охотничьем домике разместили еще двести человек: певцов, музыкантов, танцоров. Теперь в жилых помещениях не было ни единого места.
У императора не хватало времени для государственных дел — так полно он отдавался своей страсти. Выбирал репертуар, утверждал артистов, сочинял музыку, репетировал. Спектакли проходили то в его личных покоях, то в покоях Цыси, а иногда на острове посреди озера — в театре под открытым небом с романтическим названием «Прикосновение облака». После одного из таких представлений он не удержал равновесия, переходя в лодку, и оказался в воде. Многие обвинили в несчастье Цыси. Император сильно простудился, стал кашлять кровью. Стало очевидно, что дни его сочтены.
Тучи сгущались. Сяньфэн уже не покидал своих покоев, а Цыси и Цыань почти не допускали к нему. В прошлом месяце, когда праздновали день рождения повелителя, ее, драгоценную наложницу, даже не пригласили на торжество. Неслыханная дерзость! Цзай Юань и Су Шунь захватили власть во дворце. Если бы двор оставался в Запретном городе, у них бы ничего не вышло, но здесь, в этом диком месте, где попран этикет, они полностью подчинили себе обстоятельства.
Цыси, князь Чунь и Цыань всерьез беспокоились о своем будущем и будущем наследника. Им противостояла сильная партия, и перевес сил был явно на ее стороне.
— Император должен признать наследником своего единственного сына, — как мантру твердила Цыань, прижимая к себе четырехлетнего Цзайчуня. — Этого ждет от него вся Поднебесная.
— О, как ты не можешь понять! Он еще мал и не может править сам, — горячилась Цыси. — При нем назначат регента, и до совершеннолетия Цзайчуня он станет истинным правителем. Мой сын может вовсе не дожить до самостоятельного правления. Так же, как и мы.
Цыси не могла забыть тайный указ императора, принуждавший ее к самоубийству. Стоит Сяньфэну отойти в вечность, и Су Шунь со сворой окажется у нее на пороге.
Цыси день и ночь металась по своим покоям, пока светлая мысль, яркая, как вспышка, не озарила ее сознание.
— Разыщите Ли Ляньина, — велела она прислуге. — Немедленно.
И, усевшись в кресло и сжав по привычке медальон, застыла в ожидании. Медальон был успокаивающе теплым, и Цыси поняла, что нашла выход. Опасность никуда не исчезла, но теперь появился шанс на спасение.
— Госпожа, — голос евнуха вывел ее из задумчивости, — вы звали меня?
— О да. — Цыси сделала ему знак приблизиться. — Тяжелые времена настали, мой верный друг. — Она положила руку ему на голову, и евнух блаженно прикрыл глаза. — Скажи мне, что творится в покоях его величества?
— Все плохо, госпожа. Император редко приходит в сознание, его мучают боли, и лекарь все время дает ему опиум, а иногда и что похуже. Меня почти не допускают к нему: они знают о моей преданности вам, госпожа.
— Не оставляй его, Ли. Ты наша надежда, наши глаза и уши. На чьей стороне евнухи двора?
— На вашей и императрицы, госпожа. Су Шуня все считают высокомерным выскочкой и презирают его. Весь Китай винит его в захвате Пекина и разорении Старого дворца.
— Говоришь, Су Шуня и его сторонников винят в захвате Пекина? — улыбка тронула губы Цыси.
— Да, госпожа. Все знают, что это он приказал схватить и замучить Паркеса и его свиту, а потом уговорил императора бежать из столицы вместо того, чтобы сражаться.
— Прекрасно. Я не пожалею золота, лишь бы наши славные подданные продолжали так думать и дальше. Скажи, у тебя остались в столице свои люди?