I
Тихоокеанский университет был основан одним калифорнийским землевладельцем и вначале носил характер воскресной школы методистов. Все его профессора выбирались из среды последних, и много часов было занято религиозными лекциями. Впоследствии эта школа преобразовалась в громаднейшее учреждение благодаря деньгам одного нефтяного короля, который подкупил в своей жизни по меньшей мере с полдюжины правительств Мексики и Соединенных Штатов и, испытывая к концу жизни некоторые угрызения совести, неуверенный, как это будет принято «там», решил пожертвовать громадные суммы профессиональным спасителям человеческих душ. Но, не зная, кто именно мог лучше содействовать его спасению, он все эти деньги разделил поровну между протестантами и католиками, а они тратили их на интриги друг против друга.
Если бы мистер Росс знал, что его сын будет получать высшее образование на средства, вложенные Питом О’Рейли, ему показалось бы это весьма забавным и в то же время это его очень успокоило бы. Но так как он этого не знал, то он решил съездить в этот университет, для того чтобы познакомиться хотя бы только с внешним обликом того учреждения, которое должно было принять под свою сень его единственного сына. Тихоокеанский университет был выстроен далеко за чертой города, но постепенно окраины Энджел-Сити все расширялись и все ближе и ближе подходили к занимаемому им участку. Солидность всех построек произвела на мистера Росса большое впечатление, которое еще больше усилилось, когда он узнал, что в их стенах получили образование свыше пяти тысяч молодежи – мужчин и женщин. Всякий раз, когда мистер Росс видел большое количество народа, занятого одним и тем же делом, он говорил себе, что это дело должно было быть вполне разумное и безопасное. А что его особенно успокоило – это его знакомство с председателем, доктором Алонзо Каупером, в обязанности которого входило вести переговоры с родителями обучавшихся в университете юношей.
Доктор Каупер умел быть в одно и то же время и полным достоинства и в высшей степени почтительным и любезным. Мистер Росс с проницательностью, свойственной всем крупным дельцам, тотчас же уяснил себе весь ход мыслей доктора. «Если этот представитель „Консолидейтед Росс“ будет доволен получаемым его сыном образованием, то он может в один прекрасный день пожертвовать университету известную сумму денег на постройку специального здания для практического изучения химии, и в частности нефти, а если нет, то во всяком случае согласится оплачивать кафедру по изысканиям в области нефтяной геологии». И мысли такого рода были, по мнению мистера Росса, как нельзя более подходящими для педагога и человека духовного звания: весь человеческий род был занят стараньем приобретать побольше денег, и путь, по которому следовал для достижения этой цели доктор Каупер, был достоин всякого уважения.
Оба – и мистер Росс и Банни – относились к университету со всей свойственной им серьезностью, и ни один из них не сомневался, что деньги, нажитые субсидированием политических партий и подкупом судебных и разных других должностных лиц, – что такие деньги могли создать сразу по приказанию того, кто их нажил, нечто выдающееся в области высшей культуры. Банни с увлечением предался науке, с азартом изучая английскую и испанскую литературу, социологию и новейшую историю, не пропуская ни одной лекции, наполняя свои тетрадки заметками, а свою голову – цифрами и всяческими историческими данными. Прошло немало времени, прежде чем он отдал себе отчет в том, что английские лекции непомерно скучны и тому молодому человеку, который их читал, надоели до слез; что преподаватель испанского языка, именовавший себя испанцем, говорил с определенным французским акцентом и тайно покровительствовал поставщикам запрещенных напитков, для того чтобы вознаградить себя, как он говорил, за свое пребывание в этой стране варваров. Так же точно он не сразу понял, что социология представляла собой тщательно выполненную структуру классификаций – искусственную, придуманную учеными джентльменами, проводящими время в поисках очередного предмета обучения, – и что новейшая история преподавалась по книжкам, подвергнутым цензуре целой тысячи строгих глаз для того, чтобы не оскорбить чувств мистера Пита О’Рейли и как-нибудь не намекнуть студентам на те силы, которые двигают современный мир.
II
С такой же серьезностью Банни отнесся к общественной жизни этого колоссального учреждения. Тихоокеанский университет представлял собой ту далекую цель, к которой стремились все ученики высших учебных заведений. Но только немногим суждено было ее достигнуть, и он был в числе этих немногих. Старший брат закадычного друга его сестры принадлежал к группе тех лиц, которые стояли во главе этого учреждения, и достаточно было одного его слова, чтобы Банни был принят. По примеру всех западных университетов в Тихоокеанском университете обучалась молодежь обоего пола, и Банни очутился в атмосфере, пропитанной всем обаянием юных женщин. Изящные фигурки, обтянутые тонкими чулочками икры, стройные белые и бронзовые руки, легкие пестрые ткани, напоминающие своей окраской бразильских бабочек, целый калейдоскоп веселых улыбок и блестящих глаз и этот нежный аромат духов, точно приносимый на крыльях зефира с благоухающих кустов сирени и жасмина и с бесконечных калифорнийских плантаций апельсиновых и лимонных деревьев… Все это, конечно, не должно было пройти даром для молодого идеалиста, который провел вдобавок целое лето в учебном лагере, в кругу одних только мужчин.
Далеко не все представительницы женского населения университета следили за газетными отчетами деятельности фирмы «Консолидейтед Росс», но тем не менее некоторым удалось все-таки кое-что узнать о наследнике нефтяного поля в Парадизе, и на него немедленно был расставлен целый ряд хитросплетенных сетей. Приглашения на танцевальные вечера, пикники, катанья в автомобилях чередовались одно за другим. И вот внезапно разнеслась странная молва: среди университетской молодежи находился удивительный феномен – юный миллионер, не желавший завязывать никаких романов. Все чары слушательниц Тихоокеанского университета оказывались бессильными, и это только еще подливало масла в огонь: все старались превзойти друг друга в искусстве прельстить юного миллионера, и держались бесконечные пари, которую из молодых девушек Банни Росс поцелует первой. Были наведены специальные справки в школе Бич-Сити, и оттуда пришло известие, что сердце молодого нефтяного принца было разбито, и это окружило его ореолом романтичности и очень содействовало его обаянию.
В делах такого рода обычно руководствуются особыми соображениями, и Банни отдал предпочтение той, которая ни одного момента не старалась его поймать. Генриетта Эшли была из богатой семьи, причем это богатство переходило к ней из рода в род в течение многих поколений, а потому на деньги и на тех, кто их домогался, она могла смотреть свысока. И это не могло не произвести сильного впечатления на Банни, который знал, что его богатство очень недавнего происхождения. Его натуре была глубоко чужда агрессивная самоуверенность его сестры, он искал чего-то более ценного, что было в нем самом, и временно он нашел это в семье Эшли с их безукоризненными манерами, превосходно дисциплинированными слугами и старинным домом, полным обломков многовековой культуры.
Генриетта была высокая, стройная девушка, с красивым, мягким голосом, спокойная и сдержанная. Незадолго перед тем умерла ее мать, и она целый год носила траур, что, конечно, возбуждало немалое удивление среди университетской публики. Она принадлежала к епископальной церкви, по воскресеньям с маленькой книжкой молитв и псалмов в руках отправлялась в церковь и брала туда с собой и Банни. От нее он узнал, что ветхозаветную мифологию иудеев нельзя понимать буквально, но надо доискиваться ее символического значения, и в этом помогает один из служителей церкви – седоволосый старый джентльмен, говоривший проповедь с английским акцентом.
Генриетта была для Банни убежищем от бушевавших в нем желаний и страстей. Он прибегал к ней как к какой-нибудь святой, как к Мадонне, ожившей и действующей в стенах Тихоокеанского университета. Она была неизмеримо выше окружавшей ее толпы нарядных товарок, не употребляла ни румян, ни пудры, и ничто не препятствовало вульгарной капельке испарины появляться на ее правильном, точно выточенном носике. Вы могли мечтать о том, чтобы целовать ее пунцовые, без тени губной помады губы, но этим мечтам суждено было навсегда оставаться только мечтами. В течение всех первых шести месяцев знакомства она называла вас мистером Россом, а потом – Арнольдом, считая, что это звучит более красиво. Пока вы продолжали вести с ней знакомство и искренно ценить ее, вы могли быть уверенным, что вы будете одним из наиболее сильных по знаниям в своей группе и – говоря словами ее маленькой черной, с золотым бордюром книжки – будете «почитать как все гражданские власти, так и всех ваших преподавателей, духовных руководителей и наставников».
III
На рождественские каникулы Банни уехал в Парадиз, и как раз в это время туда пришли первые вести от Пола. Открытка со штемпелем Американской экспедиционной армии, но без обозначения места отправления. Простое почтовое открытое письмо, а не одна из тех открыток с видами, изображающими «сцены из жизни Иркутска», «сани, запряженные верблюдами», или что-нибудь в этом роде.
«Дорогая Руфь! – писал Пол. – Пишу только несколько слов, чтобы сказать, что я здоров и что все хорошо. Я получил твои три письма. Пожалуйста, пиши чаще. У нас много работы, и я интересно провожу время. Мой привет всем домашним, Банни и мистеру Россу. Любящий тебя Пол».
Руфь получила эту драгоценную весть за несколько дней до приезда Банни, и нечего говорить о том, сколько раз она читала и перечитывала эти слова, изучала каждую букву, каждый знак препинания. Банни не удовлетворила записка Пола – он нашел ее очень холодной, но не сказал, конечно, этого Руфи. Когда же он спросил об этом мнения отца, то мистер Росс сказал, что, без сомнения, все письма солдат проходят очень строгую цензуру и что Пол написал так кратко для того, чтобы быть уверенным, что его открытка дойдет.
– Но для чего же нужна такая строгая цензура? – спросил Банни.
Мистер Росс ответил, что в такие времена приходится прибегать ко всему, чтобы только уберечь армию от пропаганды.
Когда Банни пришел к отцу говорить с ним о записке Пола, он застал его за чтением газеты, в которой были помещены самые последние сведения обо всем, что творилось на свете. Германская и австрийская империи с треском рушились, и это было большим торжеством для демократии. Но теперь друзьям демократии предстояло новое трудное дело – нужно было обуздать дикого зверя, именуемого большевизмом. Прежде всего они решили подействовать на него измором, для чего устроили блокаду на всех фронтах. Всюду же, где добропорядочные, почтенные представители русской интеллигенции и русской армии образовывали временные правительства, союзники спешили им на помощь, поддерживая их деньгами и вооружением. Генерал Деникин завладел югом России; на западе образовалась целая группа новых правительств; на севере – в Архангельске – антибольшевистская группа действовала под покровительством англичан и американцев. Что касается Сибири, то там еще в дни Керенского образовалось социалистическое правительство. Но все эти социалисты оказались пустыми говорунами, их правительство было свергнуто, и их заменил настоящий военный человек, адмирал Колчак, командовавший раньше царским флотом. За спиной этого адмирала стояли союзники, желавшие сделать его правителем Сибири, и американские войска были отправлены туда с целью охранять железнодорожный путь и держать его открытым для продвижения колчаковских войск. Разумеется, большевики и симпатизирующие им местные жители раздували этот факт, как только могли, и распространяли всевозможные слухи.
– Вот почему нам приходится все письма подвергать строгой цензуре, – прибавил мистер Росс.
Банни не задавал более по этому поводу никаких вопросов. За те семь месяцев, которые он провел в лагере, он успел усвоить себе военную точку зрения. Он остро воспринимал всю опасность большевистской пропаганды и говорил себе, что если ему когда-нибудь придется иметь дело с теми, кто такой пропагандой занимается, то он на них немедленно донесет. Невинность его в этом отношении была так глубока и до того мало он был знаком с тактикой неприятеля, что совершенно не отдавал себе отчета в том, что как раз в это самое время он впитывал в себя яд этой пропаганды. И где? В одном из классов своего университета, самого консервативного из всех.
Нельзя в этом винить, конечно, переутомленного работой председателя университета доктора Каупера. Не он, но пользующийся его полным доверием декан университета пригласил, по рекомендациям высших властей, молодого преподавателя, который заведовал перед тем отделом оказания помощи в Салониках и был сыном одного из известных пасторов-методистов. Это был Дэниэл Уэбстер-Ирвинг, и кому могло прийти в голову, чтобы человек с такой фамилией мог страдать от каких бы то ни было политических переворотов?
Молодой преподаватель действовал в высшей степени тонко. Он не говорил ничего такого, что могло бы быть потом поставлено ему в вину, но сеял в своих слушателях семена сомнения, задавая им вопросы, советовал им думать хорошенько самим. Во всяком университете всегда можно найти среди студентов несколько больных голов, один из товарищей Банни был отъявленным рационалистом, у другого была русская фамилия. Все, что надо было делать в данном случае преподавателю, – это позволить этим юношам задавать те или другие вопросы, и в результате вся группа окажется очень скоро деморализованной тем, что японское правительство, полное забот об образовании своих подданных, называло «опасными мыслями».
Президент Вильсон отправился в Европу с целью водворить там то царство справедливости, которое он обещал. Его путешествие по Англии и Франции было одним сплошным триумфом, и все американские газеты были полны описаниями тех чудес, которые он собирался совершить. Но в классе мистера Ирвинга Банни впервые услышал намек на то, что президент случайно не упомянул о самом важном изо всех четырнадцати пунктов – о требовании свободы морей… Могло ли это означать, что это было платой за поддержку Британией его программы?.. А еще поразительнее – это то, что Банни узнал за этими уроками, что те тайные договоры, которые союзники заключили между собой по окончании войны, красовались теперь на столе, за которым вырабатывались мирные условия, и служили там предметом яростных споров и несогласий. Банни никогда не мог забыть того, что говорилось по поводу этих договоров мистером Россом и Полом и как его отец уверял, что все эти договоры не что иное, как дело рук большевиков, их мошеннических махинаций. И вот теперь оказывалось, что никто из союзников не сомневался в их подлинности и все были заняты тем, чтобы их закрепить, не считаясь с обещаниями, данными президентом Вильсоном Германии.
Банни не замедлил сообщить отцу об этой изумительной новости. По-видимому, Пол не ошибался, и скверные большевики говорили правду. Какого он обо всем этом мнения?
Но мистер Росс совершенно не знал, что об этом думать. Он был, видимо, очень расстроен и ответил, что сейчас он ничего определенного сказать не может, что надо вооружиться терпением, подождать, чтобы все это выяснилось. Но чем дольше все ждали, тем дела становились все хуже и хуже. Было очевидно, что наш президент сделал именно то, чего, по убеждению мистера Росса, он никогда не мог сделать: дал себя обмануть. Подобно тому как вода просачивается под плотиной, дух скептицизма проникал в атмосферу Тихоокеанского университета, в атмосферу того класса, в котором происходили лекции по новейшей истории.
Мистер Ирвинг отнюдь не занимался обсуждением мирной конференции. Казалось, что он следит только за тем, чтобы студенты хорошо запоминали названия всех сражений и имена всех главных лиц командного состава Франко-прусской войны. Но одна тема так ведь легко может переходить в другую, и было так трудно держать все эти больные головы в спокойном состоянии…
То же самое происходило и в других аудиториях в других частях Соединенных Штатов. Студенты заражали друг друга опасными мыслями, которые не замедлили проникнуть и в конгресс, а оттуда попали, разумеется, и в газеты. Точно какой-то страшный шторм разразился внезапно над страной. Миллионы идеалистов, подобных Банни, оказались стоящими лицом к лицу с тем жестоким фактом, что их кукла, с которой они так возились, была набита опилками.
IV
Да, это было время тяжелых испытаний. Вспомнить только обо всех золотых обещаниях, которые нам были сделаны, обо всех блестящих надеждах, которые мы так лелеяли! Сколько крови было пролито нашими юными воинами! Там, на полях Франции мы потеряли триста тысяч человек убитыми и ранеными. И все это для того, чтобы союзные государственные деятели – мрачные, злые старые люди, восседавшие за столами мирной конференции, росчерком пера возвращали мир на то самое место, на котором он находился до войны. Они навсегда увековечивали все старые ненависти, все старые несправедливости и прибавляли к ним еще тысячи новых. Они отрывали германцев от их собственных земель и отдавали их французам, австрийцев отдавали итальянцам, русских – полякам, и так дальше, принуждая миллионы людей жить под властью тех правительств, которых они боялись и презирали, и этим самым направляя всех верным путем к возмущениям, которые должны были бросить Европу в новую страшную бойню.
Люди не могли сразу отдать себе отчет во всех этих вещах, они воспринимали их постепенно, по мере того как выяснялись все подробности мирных переговоров. Каждая страна вела свою собственную пропаганду, заботясь только о своих эгоистических интересах, и президент Вильсон очутился в самом центре всей этой сумятицы. Его толкали, на него кричали, и он оказался совершенно бессилен выполнить хотя бы часть того, что обещал. И когда обо всем этом стало известно в Америке, то по всей стране прокатилась волна такого негодования, о каком до тех пор не имели еще понятия.
А вскоре затем вернулся домой и сам президент и заявил, что он одержал блестящую победу. Во имя самоопределения народов он отдавал германские прирейнские земли Франции, германскую Африку – Великобритании, германский Тироль – Италии, китайские провинции – Японии, а Соединенным Штатам предоставляли полномочия в Армении. Равным образом он устроил неразрывный союз Франции с Великобританией – что заставляло нас оставаться с этим клеймом самоопределения на неопределенное время.
Когда вся эта программа была всеми в достаточной мере выяснена, веселый цинизм сделался господствующей нотой в настроении интеллигентной молодежи Америки. Светские молодые матроны обманывали своих мужей во имя целомудрия, а университетская молодежь носила в своих карманах запасы виски во имя верности запрещению продажи спиртных напитков!
Для Банни все это было особенно тяжело, потому что ему приходилось бывать время от времени в Парадизе, видеть Руфь и стараться объяснить насколько возможно мягче, что для народов Сибири это самоопределение означало, что ее брату предстояло оставаться там еще и в мирное время. Для разъяснения такого странного положения вещей Банни напрягал все старания – и интриговал и хитрил так усердно, что можно было подумать, что он работал в дипломатическом корпусе и что этого требовала его служба.
В течение целого месяца, если не больше, он был занят этими расследованиями, а тем временем германцы были призваны в Версаль и вынуждены были подписать условие, по которому они обязывались уплатить за принесенные ими убытки в совершенно неслыханном размере.
И вот однажды пришло письмо, которое лишило Банни возможности продолжать дальнейшие дипломатические разговоры. С виду это было невинное письмо, написанное грубой, неумелой рукой на нескольких клочках простой бумаги. На конверте был штемпель: «Сиэтл» – и адрес: «Мистеру Банни Россу, Парадиз, Калифорния».
Письмо гласило:
«Дорогой мистер Банни, вы меня не знаете, я солдат, бывший ковбой из долины Салинас, и служу там же, где Пол Уоткинс. И он сказал мне вам написать, потому что сам он ничего не может писать из-за цензуры. Сейчас я не на действительной службе, так как у меня была азиатская дизентерия и в течение трех месяцев кровотечение в кишках, и вы должны хорошенько вымыть руки, когда прочтете это письмо, потому что этой болезнью очень легко заразиться… Я нахожусь в изоляторном отделении и пошлю это письмо контрабандой, и вы, ради бога, никому о нем не проговоритесь, так как если это узнают, то мне попадет. Пол говорит, что ваш отец для меня и моих товарищей может что-нибудь устроить, когда узнает, в каком аду мы все здесь живем. Мистер Банни, скажите, что мы тут, собственно, делаем и для чего должны еще здесь оставаться? Зимой здесь морозы в сорок градусов и чуть не каждый день страшные бури, а нам приходится простаивать подолгу на часах. Летом же здесь москиты величиной с больших мух и так кусают, что кровь льется точно от пореза. В нас здесь то и дело стреляют японцы, а считается, что они наши союзники. Они, очевидно, хотят захватить в свои лапы всю эту страну. Считается, что их всего здесь семь тысяч, а на самом деле их не семь, а семьдесят. И для чего мы их сюда пустили? Никому из нас не дозволено иметь при себе оружие, а японцы получили штыки. У нас же нет ничего, кроме собственных кулаков. В тех местностях, которые нам велено было охранять, устроились японцы, и я видел, как они ставят там пулеметы. И если нам придется вступить с ними здесь, в Сибири, в войну, то, разумеется, очень много наших будет побито. Нам тоже приказано помогать русским беженцам и офицерам, но только я слышал, как наш полковник говорил, что им дают деньги для того, чтобы они образовали себе правительство, а они тратят их на кутежи, разные свои затеи и игорные дома. А как они расправляются с рабочими – с мужчинами и с женщинами! Если бы я вам все это рассказал, вы заболели бы от моих рассказов, мистер Банни. Начиная с генерала Грэвса, вся наша армия вконец измучилась от той работы, которая выпала здесь на нашу долю, и несколько человек почти совсем потеряли рассудок. В нашем полку было около двадцати таких случаев, и некоторых пришлось отправить домой в смирительных рубашках. Но дома у нас ничего об этом не знают. В нашем полку большинство солдат за все эти полтора года не получили с родины ни единой строчки. Для чего, скажите, нас продолжают здесь держать, раз война уже кончилась? Если вы знаете, я хотел бы, чтобы вы это мне объяснили. Пол говорит, чтобы вы не рассказывали об этом ничего его сестре, так как ему самому не так уж плохо. Его посылают то туда, то сюда, и он всегда занят, да оно и понятно, раз у него на руках плотничья работа. Но у многих нет совсем никакого дела, и я видел, как некоторым давали несколько шпал и требовали, чтобы они перенесли их на какую-нибудь сотню ярдов, а потом тотчас же приказывали принести их обратно на прежнее место. Все это только для того, чтобы дать им какую-нибудь работу. Пришлите мне, пожалуйста, пакетик папирос, – это будет знаком, что вы получили это письмо. А если вы пришлете два пакетика, то я пойму, что вы хотите, чтобы я вам еще написал. С уважением, ваш Джефф Корбитт».
V
Банни показал письмо своему отцу, и оно его, конечно, очень расстроило. Но что он мог поделать? Ему нужно было бурить на этой неделе целых три новые скважины, и помимо этого у него были неотложные дела с мистером Роско, касавшиеся все увеличивающегося спроса на нефть. Получалось такое впечатление, точно весь мир сговорился сделать одновременно запасы газолина. Быть может, это было нужно для скорейшей ликвидации войны, а быть может, все делали заготовки к новой. Как бы то ни было, цены страшно взлетели, и никогда еще в Южной Калифорнии не занимались так энергично выкачиванием нефти из земных недр. Все станции с газолином наотрез отказывались продавать этот продукт кому бы то ни было, за исключением только своих постоянных клиентов, и то только по пяти галлонов за раз, не больше. Многие из таких станций были уже совершенно пусты, и автомобили по нескольку дней стояли в бездействии. Отец Банни и мистер Роско загребали невероятное количество денег, причем они получали теперь уже «настоящие деньги, а не какие-то иностранные обязательства», – как заявлял с громким смехом мистер Росс.
Банни отправил Джеффу Корбитту целых двенадцать коробок папирос и все время думал о Поле. Свержение большевизма принимало в его глазах уже несколько иной характер теперь, когда это было связано с пребыванием Пола в течение неопределенного времени в Сибири. Равным образом и самая большевистская пропаганда после письма бывшего ковбоя из долины Салинас представлялась ему совсем уже иной. Банни чувствовал, что ему надо во что бы то ни стало что-нибудь предпринять, и он ничего лучшего не нашел, как сесть за стол и написать длинное письмо мистеру Лизерсу, члену конгресса. В нем он подробно рассказал обо всем, что слышал по поводу условий жизни в Сибири, и просил мистера Лизерса, во-первых, проверить при содействии Военного департамента слухи о существовании такой строгой военной цензуры в мирное время, а во-вторых – возбудить вопрос в конгрессе о тех причинах, которые заставляли все еще держать американские войска в Сибири.
Это письмо мистер Лизерс должен был получить через пять дней, а спустя семь дней после того, как Банни опустил его в ящик, хорошо одетый, приветливого вида незнакомец явился в дом Росса в Энджел-Сити и заявил, что он – владелец нефтяной концессии в Сибири и очень желал бы заинтересовать этой концессией мистера Росса. Но мистер Росс был в это время в Парадизе, а потому этого незнакомого джентльмена принял Банни. Он разговорился с ним и, найдя его очень отзывчивым и сочувствующим его убеждениям и интересам, рассказал ему о Поле и показал письмо Джеффа Корбитта. Они вместе обсуждали положение вещей, создавшееся в Сибири, и симпатичный джентльмен сказал Банни, что раз не было никакого объявления войны России, то мы не имеем ни малейшего права действовать против русских. Банни ответил, что и он того же мнения, и незнакомый джентльмен, любезно простившись с ним, ушел – и больше никто уже никогда не упоминал об этой концессии. А две недели спустя Банни получил второе письмо от бывшего ковбоя, полное горьких упреков за то, что он, Банни, его выдал, так как он, Джефф, никому – кроме как ему – ничего не писал, а между тем его начальство об этом узнало и посадило его в тюрьму, как он и предупреждал об этом Банни. И вот теперь он посылал контрабандой второе письмо только для того, чтобы сказать ему, что он посылает его к черту и желает, чтобы Банни остался там навсегда.
Это было новой ступенью в деле образования юного идеалиста.
Банни чувствовал непреодолимую потребность рассказать кому-нибудь об этом эпизоде. На следующий же день, когда он ехал из университета домой в своем новеньком небольшом спортивном автомобиле, он увидел молодого преподавателя, мистера Ирвинга, который шел по улице, слегка прихрамывая. Замедлив ход своей машины, Банни с ним поравнялся.
– Не сядете ли вы ко мне, мистер Ирвинг, и не позволите ли мне вас довезти? – спросил он.
– Да, если только нам с вами по дороге, – ответил тот.
– Мне безразлично, куда именно ехать, – сказал Банни. – Дело в том, что я очень ждал случая с вами поговорить, мне это очень-очень важно.
Молодой преподаватель сказал адрес и спросил Банни, о чем именно он хотел с ним говорить.
– Мне хотелось узнать ваше мнение: почему мы все еще продолжаем держать наши армии в Сибири. Для чего мы это делаем? – спросил Банни.
Мистер Дэниэл Уэбстер-Ирвинг был молодой человек довольно странной внешности. Голова его, посаженная на очень длинную шею, забавно высовывалась из воротника и своими быстрыми движениями напоминала перепелку, когда та сидит на дереве и внимательно следит за вами и вашим ружьем. У него были каштановые щетинистые усы и серые глаза, которые он пристально устремлял на вас всякий раз, когда вы говорили в классе какую-нибудь глупость. Теперь он так же пристально устремил их на Банни и спросил:
– А почему, скажите, вас это интересует?
– Там в армии служит мой большой друг, вот уже скоро год, и известия, которые я недавно получил, очень меня тревожат. Я совсем не понимаю, что, собственно, там творится.
– Скажите, вы сейчас спрашиваете меня как студент или как друг? – спросил мистер Ирвинг.
– Разумеется, я был бы очень рад говорить с вами в качестве вашего друга, – отвечал Банни, которого немного удивил вопрос преподавателя. – Но какую, в сущности, это сделало бы в данном случае разницу?
– Ту разницу, – сказал мистер Ирвинг, – что в первом случае я мог бы потерять свое место в университете.
Банни вспыхнул, чувствуя себя очень смущенным.
– Я ничего подобного не представлял себе, мистер Ирвинг.
– Я буду говорить с вами совершенно прямо, Росс. Я истратил все те деньги, которые получил, работая в Европе в американских благотворительных организациях, и вернулся домой совершенно разбитым и физически и нравственно. Сейчас я воспитываю свою младшую сестру, получаю жалованье в тысячу триста долларов в год. На следующий год мне обещали эту сумму увеличить до двух тысяч долларов, и контракт должен быть заключен в конце этого месяца. Если же будет донесено, что я защищаю большевизм и в этом духе говорю со студентами, то со мной не заключат контракта ни здесь и ни в каком другом учреждении.
– О, мистер Ирвинг! Но ведь не можете же вы думать, что я на вас донесу?
– Вам лично доносить и не понадобится. Достаточно будет, если вы скажете вашему отцу или вашим друзьям, что я думаю о причинах, заставляющих держать наши войска в Сибири, и они сочтут своим нравственным долгом немедленно довести это до сведения моего начальства.
– Но неужели же это настолько уж плохо? – спросил Банни.
– Это настолько плохо, – сказал мистер Ирвинг, – что я не представляю себе, как могло бы быть еще хуже. Я отвечу на ваш вопрос, но только при одном условии: что вы дадите свое согласие на то, чтобы я говорил вам как своему другу, и что вы никому не передадите нашего разговора.
И тот факт, что Банни согласился на это условие, указывает на то, как уже глубоко запутался он в сетях большевизма.
VI
Вот что сообщил мистер Ирвинг своему новому другу.
Наши войска продолжали оставаться в Сибири, потому что американские банкиры и крупные дельцы дали взаймы царскому правительству перед началом войны громадные суммы денег. Большевистское же правительство отказалось от уплаты этих долгов, и вот в силу этого наши банкиры и деловые люди решили это большевистское правительство свергнуть. Вопрос тут шел главным образом не о данной денежной сумме, но о принципе: если правительство той или другой страны будет отказываться от обязательств, взятых на себя предшествующим правительством, то что же будет с интернациональными займами? Кредитующие нации, то есть Америка, Британия и Франция, утверждают, что государственный долг представляет собой обязательство, накладываемое не на правительство данной страны, но на самую страну, на ее природные богатства. Общая сумма интернациональных займов составляла цифру в двести биллионов долларов, и кредитующие нации решили установить с этих пор на примере – на Советской России – тот принцип, что с правительством, отказывающимся признавать долги предшествовавшего ему правительства, будут прерваны всякие сношения.
Для Банни это было новостью, и он задал своему собеседнику целый ряд вопросов. Мистер Ирвинг сказал, что в Вашингтоне проживал один русский, который был во время войны русским послом в Америке, и в его полномочия входило распоряжаться теми денежными суммами, которые наше правительство давало России взаймы и которые шли на приобретение орудий и снарядов для русской армии. Во время большевистской революции этот посол получил что-то около ста миллионов долларов, и наше правительство разрешило ему употребить их на организацию широкой пропаганды против правительства советского. Пропаганда заключала в себе целую систему шпионажа, выработанную с той тщательностью, какая только практиковалась при русском царе. Газетные работники, правительственные чиновники и судебные власти – все входили в круг лиц, оплачиваемых русским послом, а также и газеты. Помимо того, в числе официальных лиц американского правительства были люди, женатые на русских, принадлежавших к старым дворянским фамилиям; и так как эти русские потеряли во время революции все, что имели, то с их стороны было вполне естественно ненавидеть этот новый режим. Один из наших крупных деятелей, занимавший очень важный пост, был членом одного из тех банков, которые выдавали России ссуды, и в силу этого тоже потерял теперь свое состояние. Вообще, было очень много лиц, чьи деньги были замешаны в те или другие банковские операции, связанные с Россией, и постепенно Америка оказалась враждебно настроенной против Советской России, и дело дошло до того, что преподаватель американского университета не мог говорить об этих вещах со своими студентами даже вне класса занятий, не рискуя быть отставленным от должности.
Мистер Дэниэл Уэбстер-Ирвинг отрицал свою какую бы то ни было симпатию к большевикам, так же точно, как отрицал намерение проповедовать кому бы то ни было большевистские доктрины, и Банни в невинности своей души принимал такое заявление за чистую монету, совершенно не зная того, что все большевистские пропагандисты всегда так говорили вплоть до самого того момента, когда умы их жертв оказывались в достаточной степени проясненными.
Мистер Ирвинг выражал ту мысль, что то, что происходило в России, могло быть названо великим социальным опытом. Сможет ли преуспевать рабочее правительство, а так же точно и промышленность, переданная в руки демократии? Не относится ли все это только к области фантазии?
– Нам надо было бы откомандировать в Россию не заинтересованных в этом деле лиц, опытных в вопросах такого рода, для того чтобы следить за всем тем, что там совершается, и обо всем этом нас извещать. А вместо этого мы помогали Франции и Британии, заставляя русских умирать с голоду, и принуждали их тратить всю последнюю энергию на оказывание сопротивления как нашим армиям, так и тем, которые мы субсидировали. Мы делали все возможное для того, чтобы этот опыт не удался, а потому неуспех этого последнего ничего ровно не доказал бы.
Банни – эта новая юная жертва пропаганды – сказал мистеру Ирвингу, что он начинал теперь совсем иначе смотреть на все это дело. Да, русские, безусловно, имели полное право решать свои собственные задачи тем способом, какой им больше нравился, и, безусловно, мы должны были знать обо всем, что там у них делалось, – знать всю правду. Ему, Банни, так бы этого хотелось!
На это мистер Ирвинг дал ему название двух еженедельных газет, именно тех, которые только что перед тем были исключены как из библиотеки Тихоокеанского университета, так и из всех вообще библиотек высших учебных заведений Энджел-Сити, как относящиеся по своему содержанию к «опасным идеям».
Вы, конечно, представляете себе, к чему эта мера не замедлила привести? Когда вы говорите какому-нибудь развитому юноше, что он не должен читать те или другие статьи, то он тотчас же испытывает прилив сильнейшего любопытства узнать, что именно в них напечатано. Вот почему, вернувшись домой, Банни немедленно послал свое письменное заявление в редакцию о желании подписываться на эти газеты, причем сделал это совершенно открыто, от своего собственного имени. Таким образом новое лицо появлялось в реестре тех, которые фигурировали как в департаменте тайной полиции, так и во многих других подобных организациях, включая сюда и крупных частных агентств и бюро совещаний бывшего посла не существующего уже больше российского правительства.
Банни, мысли которого все время были сосредоточены на том, как бы помочь Полу, написал в редакцию «Штуде», органа Тихоокеанского университета, письмо, в котором он излагал свои взгляды на создавшееся в Сибири положение вещей, не ссылаясь, разумеется, на мистера Ирвинга и не упоминая имен ни Пола, ни Джеффа Корбитта. Письмо это было ему возвращено студентом, редактором газеты, с припиской, в которой выражался протест по поводу того, что человек, занимавший среди студентов университета такое выдающееся положение, мог брать сторону врагов своей родины. Слухи об этом инциденте не замедлили распространиться среди студентов всех курсов и приняли грандиозные размеры, и Банни осаждали в университете друзья и знакомые, желавшие узнать все подробности письма. По прочтении же этого последнего они заводили с Банни бесконечные разговоры и споры.
Один из студентов старшего курса объявил, что он с Банни вполне согласен: русские имели полное право управлять своей страной так, как им этого хотелось. Имя этого студента было Билли Джордж. Он был сыном очень богатого фабриканта железных труб. Нечего говорить, что Банни был очень рад встретить человека, который ему сочувствовал. Он дал ему прочесть и свое письмо в «Штуде», и письмо Джеффа Корбитта и поделился с ним всеми своими мыслями и тревогами. В результате реестр имен, хранящихся в Департаменте тайной полиции, как в Энджел-Сити, так и в Нью-Йорке и в Вашингтоне, еще увеличился, а так как многим лицам, помимо нас, было разрешено эти реестры просматривать, то с нашей стороны не будет непатриотичным поступком, если мы бросим на них сейчас беглый взгляд и посмотрим на то, что стояло под именем нашего юного идеалиста.
«Росс, Джеймс Арнольд-младший, или иначе – Банни: 679. Аллея Мендочино, Энджел-Сити, Калифорния; также Парадиз, Сан-Элидо, Калифорния. Лет 20, рост средний, волосы каштановые, черты правильные, фотографический снимок приложен. Сын Дж. Арнольда Росса, председателя нефтяной компании „Консолидейтед Росс“ в Калифорнии в компании с Верноном Роско. Состояние отца оценено в 25 000 000 долларов. Молодой Росс кончил в 1918 г. высшую школу в Бич-Сити. Школьный аттестат: хорошие успехи; ярко выраженная чувствительность к женскому полу: приложено свидетельство агента 11497. Активно сочувствовал забастовке рабочих Парадиза 1916/17 г.; близкий друг Пола Уоткинса, лидера забастовщиков по реестру 1272-17. Подозревается в близких отношениях с Руфью Уоткинс, сестрой Пола. 1917–1918 гг. – в Артурском учебном лагере. Свидетельство удовлетворительное. Писал члену конгресса Лизерсу, Калифорнийский округ, 49. Получил письмо от Джеффа Корбитта – реестр 9678К.30 (письмо приложено; приложено и донесение агента 23672). С 1923 г. студент Тихоокеанского университета, член братства „Каппа Гамма Тау“, ученик Дэниэла Вашингтона Ирвинга, номер по реестру 327618. Сантиментален. Сочувствует большевизму. Подписчик – „Народ“ и „Новая республика“».
VII
Помимо утренних и вечерних газет и рассказов своего идеалиста-сына, у старшего мистера Росса был еще один источник, из которого он черпал сведения обо всем, что творилось на свете, а именно – его товарищи в нефтяной игре, заинтересованные всем этим не меньше его самого. Они вели с ним долгие беседы и подробно обсуждали все, что им приходилось по этому поводу слышать или читать. В свою очередь они тоже были очень недовольны дипломатией президента Вильсона – и не потому, что он не сумел обезопасить мир для демократии, но потому, что он не обезопасил его для тех, кто стоял во главе нефтяной промышленности. На территориях, отобранных у неприятеля, находились участки, содержащие в себе неслыханные по богатству нефтяные пласты, а между тем мы во имя какого-то идиотского идеализма позволили Франции и Италии захватить себе эти сокровища, а сами получили только право не допускать турок в Армению!
Что касается мистера Росса, то его личные интересы не были затронуты. Дело касалось «Эксцельсиор-Пет», и «Виктор», и остальных членов «Великой пятерки», которые стремились к получению заграничных концессий; и если бы они их добились, то цена на нефть в Америке упала бы, и мистер Росс мог потерять порядочный куш денег. Но это нимало не отразилось на его патриотическом настроении: раз страна нуждалась в нефти, то необходимо было ее добывать. Как видите, мистер Росс тоже был идеалистом в своем роде, и его раздражало, что этот вид идеализма так мало понимал и ценил его сын.
В этом, по его глубокому убеждению, был виноват университет. Что бы ни говорил Банни – ясно, что именно образование смущало его ум и не давало ему заниматься практическими делами. Банни отдавал себе отчет в том, что его умный, хитрый отец старался выведать у него, кто имел на него в университете влияние, убежденный, что чье-то влияние – и именно влияние более взрослого человека – тут безусловно было. Банни понимал, что рано или поздно имя Дэниэла Уэбстер-Ирвинга, или иначе – Дэниэла Вашингтона Ирвинга, должно было слететь с его губ, и ему пришла в голову остроумная мысль устроить встречу отца со своим другом преподавателем, прекрасно зная, что мистер Росс никогда не донес бы на того, кто бывал у него в доме.
– Папа, мне хочется показать одному из наших преподавателей наш нефтяной участок, – сказал он раз отцу.
Мистер Росс очень обрадовался такой идее: это должно было внести известную долю культурности в сферу его деятельности и одновременно вводило его в общение с духовной жизнью сына. Мистера Росса всегда преследовал страх, что образование Банни могло заставить его когда-нибудь устыдиться своего необразованного старика-отца. Он знал, что на свете существуют ненормальные типы, которые смотрят сверху вниз даже на двадцать пять миллионов долларов, или во всяком случае делают вид, что они именно так на них смотрят.
Мистер Ирвинг должен был читать лекции в летней школе, но перед тем у него было десять дней свободных, и Банни предложил ему свезти его в автомобиле в Парадиз, чтобы он там немного отдохнул. Молодой преподаватель был приятно удивлен таким предложением, и в одно ясное солнечное июньское утро – такая погода в Южной Калифорнии представляет собой явление до той степени обычное, что на него никто уже не обращает внимания, – они отправились. Дорогой они говорили о событиях в России и в Сибири, об успехах генерала Деникина и адмирала Колчака, и об отчаянных усилиях большевиков организовать Красную армию, и о надеждах правящих германских классов вернуть себе всеобщее уважение, оказывая помощь союзникам в деле борьбы этих последних с русской революцией. Банни и мистер Ирвинг решили, что в предстоящем свидании преподавателя с мистером Россом – мистеру Россу будет предоставлено право выбирать темы для разговоров, а мистер Ирвинг будет выражать только такие мнения, которые не могли бы покоробить слуха старого нефтепромышленника.
VIII
Они приехали в Парадиз, и преподаватель был помещен в красивом новом домике в испанском стиле, который мистер Росс выстроил там для себя и своих детей. Домик был окружен уютным двором с фонтаном посредине, с красивыми финиковыми пальмами и банановыми деревьями. По стенам его ползли, причудливо извиваясь, ветви виноградных лоз. Расторопный слуга-японец исполнял обязанности лакея и повара, молодой малый ухаживал за цветочными клумбами и мыл посуду, а Руфи был поручен высший надзор за всем хозяйством.
Для гостей в доме было шесть уютных комнат, и когда на участок приезжали директора, геологи и инженеры, работавшие в компании «Консолидейтед Pocc», – все они пользовались широким гостеприимством и жили одной дружной семьей. Усевшись после сытного ужина за стол, покрытый зеленым сукном, они играли по вечерам в покер; потом, сняв свои пиджаки и распустив подтяжки, требовали себе новой порции виски, содовой воды и сигар и до самого рассвета не вставали со своих мест, наполняя комнату голубоватыми облаками табачного дыма. Мистер Росс бывал очень доволен, когда его сын предпочитал оставаться в своей комнате и читать, вместо того чтобы слушать все те истории, которые рассказывали друг другу эти, распустившие свои подтяжки и языки, нефтепромышленники.
Но на этот раз никакой карточной игры, разумеется, не было: в честь «профессора», как мистер Росс называл все время своего гостя, велись одни только серьезные разговоры. Старший Росс был очень горд, принимая у себя «профессора». Он повел показывать ему все новые скважины, как те, в которых была уже нефть, так и те, в которых производились еще буровые работы. Оттуда они пошли осматривать новый нефтеперегонный завод, представлявший собой нечто совершенно исключительное в этой области – «последнее слово инженерного искусства», как писалось об этом в газетах. В целом это было действительно художественное произведение, состоящее из целого ряда построек, сделанных из блестящего, свежеокрашенного металла, окруженных зеленью. Нефтяные скважины и фонтаны полны копоти и жира и, конечно, не могут быть иными, но нефтеперегонный завод – это дело другое. В нем нефть двигается по подземным обсадным трубам, а потому ничто не мешало соорудить его согласно тем требованиям, которые предъявлял к ней изысканный вкус юного идеалиста. Новый завод мистера Росса весь был окружен красивой оградой из стальной проволоки, покрытой вьющимися розами, и на громадной площади ярко-изумрудного газона разбиты были дороги и дорожки, усыпанные гравием. Своей величиной завод походил на хороших размеров деревню; большинство домов были бетонными, самой разнообразной величины, форм и цветов: больших и маленьких, высоких и приземистых, круглых, овальных, квадратных, красных и черных, внутри окрашенных в самые разнообразные цвета.
Главное здание представляло собой целую батарею так называемых перегонных кубов, соединенных между собой серией труб. В первом перегонном кубе неочищенная нефть нагревалась до известной температуры и выделяла один из своих продуктов. Этот процесс назывался процессом первой перегонки. Остаток нефти направляли в следующий перегонный куб, где ее нагревали еще сильнее и получали из нее новый продукт. Так нефть переходила из одного перегонного куба в другой, и этот процесс известен под названием последовательного дистиллирования.
Продукт, получаемый в каждом перегонном кубе, направляется из этого куба в специальный конденсатор. Таким путем у вас получается газолин различных сортов, керосин, бензин, чистая нефть, целая дюжина разных смазочных продуктов, тяжелый черный вар и громадные массы мягкого белого парафина.
Вы можете судить, какое это давало обширное поле для новых исследований и методов. У мистера Росса был химик, о котором он никогда не уставал говорить, и действительно, это было в своем роде чудо. Мистер Росс платил ему шесть тысяч долларов в год, и за это все его открытия становились полной его собственностью. Нет сомнения в том, что этот химик сохранил компании ни более ни менее как несколько миллионов долларов. Необходимо было познакомить «профессора» с этим волшебником, и они отправились в его лабораторию, находившуюся на вершине небольшого пригорка, далеко от всех остальных построек, для того чтобы ничто уже не препятствовало ему взрывать себя столько раз, сколько ему это вздумалось бы. Мистер Макеннис был бледный сутуловатый человек, смотревший на мир сквозь громадные круглые очки. Весь интерес его жизни сосредоточивался на разного рода химических соединениях. Мистер Росс с гордостью представил ему профессора Ирвинга, и химик показал им целый ряд пробирок и реторт и рассказал, выяснением каких сложных комбинаций он был занят в данную минуту.
Выслушав всю эту премудрость, они отправились обратно к домику и, поужинав жареными цыплятами со свежим зеленым салатом и медовыми дынями, завели оживленную беседу.
Мистер Ирвинг вел себя безукоризненно. Они беседовали далеко за полночь, и молодой преподаватель подробно отвечал на все вопросы, предлагаемые ему мистером Россом по поводу тех или иных мировых событий, рассказывал ему обо всем, чему он научился во время своей работы в Салониках, и о французской дипломатии.
Некоторые из родных молодого преподавателя занимали очень видные посты, и благодаря этому он был хорошо осведомлен о всех событиях нашей внутренней политики; они вполне соответствовали тому, что знал мистер Росс.
– Да, все это так ужасно складывается, – говорил отец Банни. – Бог мой! Вот теперь мы поручаем японцам самим устраивать свои дела на Сахалине, где нефти больше, чем во всех других местах земного шара. Британцы не замедлят, конечно, приняться за исправление обсадных труб в Баку. Французы вместе с британцами проникают в Персию и в Сирию. А что же делает в это самое время дядя Сэм? Какой, скажите, был смысл прогонять большевиков для того, чтобы на их место водворять англичан и датчан? Роско правильно говорит, что для нашей страны нужно, чтобы президент был человеком дела, человеком практики, а не профессором университета.
Сказав это, мистер Росс замолчал, испугавшись, что он позволил себе такую некорректность. Но мистер Ирвинг рассмеялся, говоря:
– Не беспокойтесь, мистер Росс, я не заслужил еще такой высокой чести – не имею звания профессора и не рассчитываю, что когда-нибудь смогу его получить.
После этого мистер Росс продолжал цитировать слова мистера Роско. Нефтепромышленники получили хороший урок и знали, что им надо было теперь делать: тесно сплотиться и сказать свое слово на предстоящих выборах. Им необходимо, чтобы президент был деловым человеком, и таким он и будет.
Банни и преподаватель большевизма обменялись при этих словах многозначительным взглядом, но мистер Росс ничего не заметил. Позже, когда он остался наедине с Банни, он сказал:
– Сынок, это очень блестящий молодой человек! Приятно говорить с тем, кто так хорошо все понимает.
Вы можете судить по этому, как успешно велась большевистская пропаганда.
IX
Банни провел лето, как говорится, в свое удовольствие. Он прочел несколько книг, в которых рассматривалось международное положение, изучил несколько конфиденциальных отчетов заграничных агентов Вернона Роско и следил за бурением новых скважин на участке «Росс-младший». В один прекрасный день Берти, его сестра, телефонировала ему, настаивая на том, что ему необходимо начать бывать в порядочном обществе, где он может познакомиться с подходящими для него молодыми девушками, и прося его отправиться вместе с ней на неделю в ультрамодный курорт – Вудбридж-Райли, лежащий высоко в горах, в отель, где собиралось одно только самое избранное общество. Нарядная публика каталась на лодках, купалась по нескольку раз в день, переодевалась и вела такую же сложную жизнь, как и в городе, окутанную теми же сетями светских условностей. За обедом все очень много пили, вечером танцевали до рассвета под музыку негритянского джаз-оркестра, вставали очень поздно и, получив за завтраком ряд новых приглашений, начинали новый день, ничем почти не отличавшийся от предыдущего.
Здесь Банни познакомился с Элдоном Бердиком, одним из поклонников его сестры, который в течение последних двух лет пользовался ее благосклонностью. Каковы были, в сущности, их отношения – этого Банни хорошенько не знал. Старший мистер Росс попробовал было раз пошутить по поводу близкой свадьбы, но Берти сразу охладила его порыв, заявив, что она сама может заботиться о своей судьбе и совершенно не желает вмешивать в это дело своего отца. Но теперь между нею и ее поклонником происходили нередко ссоры, и Банни совершенно невольно подслушал раз их разговор и видел слезы на глазах сестры. Берти была сердита на Элдона за то, что он только на субботы и воскресенья приезжал в Вудбридж-Райли, а его возмущало то, что она, ему в наказанье, танцевала чересчур часто и много с другим. Но ни тот ни другой не делали Банни никаких признаний, а сам он тоже не старался их добиваться.
Элдон Бердик был младшим сыном в семье одного из старых калифорнийских землевладельцев. Их владения лежали непосредственно за чертой города, и каждые десять лет они продавали известный участок земли, но так как цены на оставшуюся землю с каждым годом страшно возрастали, то семья все только богатела и богатела, несмотря на то что целых сорок человек разного возраста – и молодых и стариков – не знали предела своим фантазиям и тратили сумасшедшие деньги. Элдон был красивым смелым спортсменом с маленькими черными усиками, какие полагается носить в британской армии. Он держался очень прямо, по-военному, и Банни нашел, что склад его ума тоже военный. Берти, очевидно, рассказала ему что-нибудь по поводу опасных идей своего брата, так как Элдон, вскоре после того, как они познакомились, пригласил Банни отправиться вместе кататься верхом и дорогой вел разговоры на такие темы, которые могли выяснить ему точку зрения Банни на те или другие интересовавшие его вопросы.
Сам Элдон был патриот-любитель в прямом смысле этого слова, которым у нас так любят злоупотреблять. Он оставил своих великолепных пони скучать все лето без всякого дела только для того, чтобы ничто не мешало ему принимать энергичное участие в защите общества от пропаганды.
Элдону не понадобилось вести особенно длинной беседы для того, чтобы отдать себе ясный отчет, какая гибель угрожала Банни. Юный идеалист выучил уже наизусть все большевистские формулы: что русский народ имел полное право управлять своей страной по своему желанию, что наши войска не должны были принимать никаких агрессивных мер против русских, раз конгресс не объявлял России войны, и что американский народ имел право высказывать свои убеждения по этому вопросу, не подвергаясь за это никаким наказаниям и заключениям в тюрьмы.
Элдон сказал, что все это не что иное, как простой камуфляж, та условная формула, которою преступные заговорщики пользовались как щитом законности: «свобода слова», «гражданские права» и все такое. В действительности же советские дикари порвали со всеми этими принципами, и наш долг – бороться против них их же оружием.
Банни вежливо слушал своего спутника, объяснявшего ему все тонкости большевистского заговора. Неспроста старались эти изменники помочь Германии одержать победу: они организовали теперь сложную машину пропаганды для того, чтобы свергнуть цивилизованные правительства во всех странах мира. Они подстрекали к восстанию против белых, негров, индусов, китайцев и магометан. У них были в Америке секретные организации, сотни и тысячи людей являются последователями их теории. Они печатали и субсидировали около восьмисот газет и журналов и во всех проповедовали классовую ненависть. И как мог порядочный человек мириться со всей этой гнусностью?
Это в самом деле было страшно, и отвечать было нелегко. Тем не менее Банни попробовал.
У нас не было никаких прав ни на Россию, ни на Сибирь, и если бы мы оставили большевиков в покое, то они бы нас не тронули. Всякий раз, когда мы не позволяли людям выражать свои мысли, мы этим только доказывали, что мы не в состоянии были на них отвечать. Когда мы разгоняли митинги и сажали в тюрьмы сотни людей только за то, что они эти митинги посещали, то мы этим только защищали те самые идеи, которые старались подавить, вызывая в широких массах симпатии к жертвам нашего гонения.
– Взгляните на этих русских евреев, – говорил Банни, – юношей и девушек, которые были арестованы в Нью-Йорке. Они ничего другого не сделали, как только распространяли листки с воззванием к американскому народу, а в этих воззваниях требовали только одного: чтобы Америка не объявляла войны России. А между тем их всех, числом в двадцать человек, посадили в тюрьму, где некоторые из них умерли, а остальных приговорили к двадцатилетнему заключению…
Когда Элдон Бердик услышал, что Банни защищает таких «гадов», какими были в его глазах эти люди, – он сначала побагровел от негодования, а потом позеленел и стал говорить с Банни совсем уже другим, холодным тоном. Скоро Банни заметил, что и все другие знакомые стали с ним очень холодны, а вечером к нему пришла Берти со сверкающими гневом глазами и объявила, что он погубил ее общественную карьеру.
X
И Банни покинул общество сестры и ее знакомых и отправился к Генриетте Эшли в их загородный дом, находившийся на берегу лазурной лагуны, по которой бесшумно скользили красивые лодки с белыми парусами и где, среди желтых и белых прибрежных скал, пестрели испанские бунгало, покрытые разноцветной штукатуркой. Здесь, катаясь в маленькой шлюпке по тихо струящимся водам, Банни попробовал оправдать свои взгляды, защитить свою точку зрения, но и тут не имел никакого успеха. Генриетта испытывала непреодолимое отвращение к большевикам, и Банни подозревал причину: она слышала о «национализации женщин». Ему очень хотелось сказать ей, что он очень сомневается в справедливости этих рассказов, но если бы он счел возможным заговорить о таких вещах с Генриеттой, то она не была бы в его глазах идеалом женской чистоты.
Все это заставило Банни сесть в автомобиль, поехать в Бич-Сити и пригласить мистера Ирвинга завтракать, так как ему необходимо было поговорить с кем-нибудь о том, что его так волновало. Но мистер Ирвинг только подлил масла в огонь, показав ему статью из одной социальной газеты, написанную английским журналистом, только что вернувшимся из России. В статье говорилось о тех отчаянных усилиях, какие приходилось делать коммунистам для того, чтобы удержать за собой свои позиции. Партия выставила на фронт пятьдесят процентов всего своего состава, идти же на фронт означало почти наверняка погибнуть, так как даже самая легкая рана могла оказаться смертельной в силу полного отсутствия каких бы то ни было антисептических средств в стране, в которой было более ста миллионов жителей. Русские рабочие сражались на двадцати пяти фронтах против наступавших на них со всех сторон врагов. В одной Финляндии контрреволюционный генерал Маннергейм уничтожил около ста тысяч человек, заподозренных в сочувствии большевизму, причем все это было сделано с помощью американских ружей и пулеметов и многие части его войска были облачены в американские мундиры. Во всех же тех случаях, когда войска Маннергейма начинали теснить большевики, американский Красный Крест спешил сжигать все свои запасы и медикаменты, нередко на целые миллионы долларов, из страха, что они могут пойти на спасение раненых большевистских солдат или большевистских жен… И вот когда вы вдруг узнавали, что подобные вещи творились на свете, вам уже совсем не улыбалось скользить в красивой лодочке по лазурным водам лагуны!
Банни вернулся в Парадиз и начал снова работать, думать и ждать. Вскоре пришла от Пола вторая открытка, такая же холодная, написанная в таком же сухом, деловом тоне, как и первая. Пол был здоров и очень занят. Он получил еще письмо от Руфи и надеялся, что как его семья, так и семья мистера Росса здоровы и все у них благополучно. Теперь Банни был достаточно уже хорошо осведомлен о создавшемся положении вещей, чтобы понять, почему Пол писал только такие открытки, и ясно представлял себе всю ту горечь, которую должен был испытывать его друг, посылая домой вести такого именно характера.
Банни решил тоже послать Полу несколько слов и, взяв простое почтовое открытое письмо, написал, что все они были здоровы и очень заняты, добывая массу нефти, которая должна была помочь завершить победу над врагами Америки. «Я теперь подолгу размышляю о разных вещах», – написал он было в конце, но потом решил, что это могло не понравиться цензору, так как в армии, очевидно, размышлять не полагалось, а потому бросил эту открытку и написал другую, в которой говорил, что все очень счастливы, что все превосходно, и только прибавил, что «он во всем согласен с Томом Акстоном». Банни полагал, что цензор вряд ли мог знать в Сибири о том, как Том Акстон организовал во время забастовки нефтяных рабочих в Парадизе.
В течение всего этого времени Банни находился во власти двух различных, противоречивших одно другому настроений: в лагере, где он чувствовал себя будущим офицером, он был охвачен патриотическим пылом, а вот теперь, всего через какие-нибудь семь месяцев, он испытывал горячее желание помогать врагам своей родины. Да, он положительно был рад, когда прочел в газетах о том, что в Архангельске американские войска потерпели неудачу. Вспомнив то чувство восторга, которое охватывало его в лагере, когда он сразу после подъема выбегал из своей палатки и смотрел на военное знамя, колыхавшееся в золотистом утреннем воздухе, – он сказал себе, что если бы в те дни он мог представить себя таким, каким он был сейчас, то он назвал бы себя изменником…
XI
На свете было очень немного людей, считавших, что Россия в состоянии будет противостоять наступавшим на нее со всех сторон врагам. Но каким-то образом это им все же удавалось. Был, между прочим, один странный факт, обращавший на себя внимание всех тех, кто читал телеграфные сообщения, приходившие с различных антибольшевистских фронтов. По этим сообщениям, войска союзников одерживали крупные победы, брали Пермь, Уфу и разные другие города и захватывали многие тысячи пленных. Затем спустя какой-нибудь месяц или два они одерживали новую победу, и снова начинали ликовать все патриоты, и ликовали до тех пор, пока случайно не взглядывали на карту военных действий: найдя те пункты, о которых говорилось в сообщениях, они, к своему большому удивлению, видели, что второй пункт лежал на несколько десятков и даже сотен миль дальше по направлению к тылу союзников, чем первый.
Впоследствии Банни понял, что это означало: местные крестьяне имели обыкновение оставаться совершенно спокойными все время, пока союзные войска двигались вперед, давали им пройти известное расстояние, а затем бросались им в тыл и заставляли их отступать и гнали обратно. Так сильна была большевистская пропаганда, действовавшая и в Архангельске, и вдоль всего Западного фронта от Балтийского моря вплоть до Черного, и во всех частях Сибири. В результате ни одна власть долго не могла держаться. Адмирал Колчак прошел всю Сибирь, генерал Деникин – Украину, он был всего в ста двадцати пяти милях от Москвы, и тем не менее все это кончилось ничем.
И вот постепенно, по мере того как лето сменялось осенью, а осень – зимой, стали распространяться еще более невероятные слухи: армии великих держав тоже начинали подавать признаки заражения ядом большевистской пропаганды. Это была вторая зима после заключения перемирия, и солдаты думали, что война вполне закончена, и спрашивали, почему же они не уходят домой. Скоро самые мрачные пророчества Элдона Бердика стали сбываться. Матросы французского флота в Черном море подняли бунт, побросали в воду своих офицеров и захватили в свои руки несколько военных судов. Одновременно германские войска отказались помогать союзникам в их борьбе с большевизмом, а британские солдаты в Фолкстоне не пожелали вступать на те суда, которые должны были везти их в Архангельск.
Но наиболее потрясающим событием этого рода был бунт в американской армии, первый бунт за всю историю военного знамени «Старой славы». Мичиганские дровосеки и дети фермеров, находившиеся на судах, плававших в водах арктического пояса, под командой британских офицеров, которые заставляли их стрелять в полумертвых от голода и ободранных русских рабочих, сражавшихся при пятидесяти градусах мороза, отказались повиноваться начальству, сложили оружие. Этот факт замолчали в газетах, но о нем знали и в высших военных кругах, и в дипломатическом корпусе, а равным образом и в тех правительственных учреждениях, где патриоты обоего пола строили планы, как лучше устроить мир.
В октябре союзники сделали последнее воинственное усилие. Они послали царского генерала Юденича брать Петроград, снабдив его всем, что ему для этого требовалось, и поручив его командованию армию, состоявшую из солдат самых разнообразных национальностей. Юденич был уже в нескольких милях от Петрограда, Советы принуждены были перенести свою столицу в Москву, и, несмотря на все это, – полуголодные, в лохмотьях коммунисты отбросили неприятеля, обратили его в бегство, и большевистская пропаганда продолжала делать свое дело и зажигала костры революции в Венгрии и Баварии.
Дома происходило в это время тоже немало знаменательного. Несмотря на все ссылки и заключения в тюрьмы, наше правительство оказывалось бессильным заставлять молчать своих граждан и не позволять печатно и устно заявлять о том, что мы не имели никакого основания затевать войну с дружественным народом. И недовольство правительством, продолжавшим держать американские войска за границей после того, как война была уже окончена, все росло и росло. Радикальные газеты и журналы продолжали покупаться нарасхват, и в городах, особенно больших, не было никакой возможности не допускать массовых митингов.
Но рассчитывать на то, чтобы можно было всеми этими протестами добиться успеха, было трудно в силу тех особых условий, в которых находилось тогда правительство: президент предпринял поездку по главным городам с целью убедить народ в том, что все должны были быть очень довольны всеми пунктами мирного договора. Он заехал также и в Энджел-Сити, и Банни с отцом пошли его слушать. Он говорил в громадном зале, где собралось до десяти тысяч человек. Их всех выучили, когда нужно вставать, когда нужно садиться, выучили радостно и громко ликовать при первом поданном знаке, и все прошло с желаемой торжественностью, точь-в-точь как это бывает в присутствии королевских особ. Но в голосе великого человека звучало несвойственное ему напряжение, лицо покрывал нездоровый румянец, и все его доводы были до крайности шатки и слабы. А несколько дней спустя пришло известие, что он опасно заболел и его поспешно отвезли в Вашингтон, где с ним сделался апоплексический удар. И там он лежал беспомощным, полубесчувственным инвалидом, а страной управлял странный триумвират: частный секретарь – католик, военный доктор и одна из самых нарядных представительниц вашингтонского общества.
Но где-то в кабинете президента сохранился, очевидно, еще некоторый «след разума», который помог новым деятелям отдать отчет в опасности, создавшейся как за границей, так и дома, и Банни во время рождественских праздников (он проводил каникулы в Парадизе, охотясь за перепелками и наблюдая за развитием «Консолидейтед Росс»), развернув только что привезенную из города газету, прочел на первой странице телеграмму из Вашингтона, гласящую, что военные власти нашли ненужным продолжать охрану Великого сибирского железнодорожного пути, и американской армии был отдан приказ о ее возвращении домой. С радостным криком: «Пол возвращается! Пол возвращается!» – Банни вскочил со стула и бросился навстречу входившей в комнату Руфи.