I
В Тихоокеанском университете каждый класс придерживался строго определенных правил, и при нормальном течении событий человек с Банниным богатством, внешностью и манерами должен был бы пользоваться обществом членов братства и представителей обеспеченного нетрудящегося класса. Как бы ни удивлял товарищей своим красноречием какой-нибудь юноша-негр и как бы талантливо ни защищал те или другие взгляды – он никогда не получал приглашений ни на обеды, ни на вечера, так же как никогда не занимал никакого видного положения ни в одной из студенческих организаций. То же самое можно было сказать и про всех молодых представителей торгового или ремесленного классов. Всеми подобного рода почестями пользовались только рослые, представительные англосаксы, с правильными чертами лица, гладко зачесанными волосами и модными необыкновенно искусно заглаженными брюками, которые они считали неприличным надевать более двух дней кряду.
Но Банни Росс упрямо продолжал «дурить», увлекаясь «опасными мыслями», и этим приводил в негодование и отдалял от себя всех своих прежних приятелей. Но в одиночестве он не оставался: всегда и всюду существуют типы, старающиеся пролезть туда, где их не спрашивают, и готовые присвоить себе любую точку зрения, когда они знают, что это может помочь им войти в дружбу с представителями избранного общества, и в силу этого Банни очень скоро оказался в приятельских отношениях с несколькими очень странными личностями. Среди них был Питер Нейгл, отец которого занимал должность председателя одного «рационалистического общества». Питер Нейгл был, казалось, одержим только одним желанием в жизни – иметь возможность громко заявить в один прекрасный день в классе, что причиной всех человеческих страданий является суеверие и что человечество не в состоянии будет прогрессировать до тех пор, пока оно не перестанет верить в Бога. Можете судить, каким это делало его популярным в университете, в котором требовалось от профессоров всех факультетов быть набожными методистами! У Питера и внешность была очень типичная: широкая квадратная голова, большой рот, полный зубов, и целая копна желтых волос, которым он предоставлял спускаться в беспорядке за уши и теряться за воротником пиджака. Свой завтрак он носил не иначе как перевязанным толстым ремнем.
Затем – Григорий Николаев. Этот оказывался, когда вы его узнавали ближе, вполне толковым малым, но беда в том, что узнать его было нелегко, потому что он говорил с очень своеобразным, странным акцентом и в критические моменты разговора часто забывал то или другое английское слово. У него были черные как смоль волосы, черные глаза под нависшими бровями, на лбу суровая складка. Студенты называли его большевиком. Его отец принадлежал к одной из тех революционных партий, которых большевики подвергали теперь преследованию и заключали в тюрьмы. Но как можно это было объяснить студенческой корпорации, которая путалась во всех этих понятиях: социалисты и коммунисты, синдикалисты и анархисты, революционеры и социал-демократы, прогрессисты, пацифисты, прагматисты, альтруисты, вегетарианцы, антививисекционисты и прочие.
Далее, там была Рашель Мензис, принадлежавшая к народу, избранному Творцом, но не пользующемуся особой симпатией вышеназванной корпорации. Рашель Мензис можно было назвать довольно красивой, но красота эта была своеобразная, свойственная ее нации. Она была довольно маленького роста (женщины не замедлили бы назвать ее коротышкой) и не имела никаких претензий на изящество и моду: являлась в университет в черных бумажных чулках, в простой короткой блузке и немодной юбке. Ходили слухи, что ее отец работал в магазине готового платья и что ее брат заглаживал студенческие брюки и этим зарабатывал на свое образование.
И юный хозяин участка Росс-младший, наследник мистера Росса-старшего, показывался теперь в публике в обществе этих своих новых товарищей и даже пытался их знакомить со своими прежними друзьями. Но это ему не очень-то удавалось, и ему часто попадало и от тех и от других.
– Послушай, – заявлял ему Дональд Бернс, – пожалуйста, не знакомь меня больше ни с одним из твоих чудовищ.
А Рашель Мензис говорила:
– Пожалуйста, не знакомьте меня ни с одной из этих ваших модных картинок.
Банни протестовал. Ему казалось, что все студенты должны были знать друг друга, на что Рашель заявляла, что она чересчур высокого о себе мнения.
– Очевидно, никто никогда в жизни не заставлял страдать ваше самолюбие, мистер Росс, но мы, евреи, с ранних лет заучиваем наизусть это правило: «не идти туда, где нас не желают».
– Но, мисс Мензис, если вы верите в справедливость ваших взглядов, то вы должны учить этим взглядам и других, – сказал Банни.
– Спасибо, – отвечала она, – я верю в справедливость своих взглядов, но не настолько, чтобы поучать им Дональда Бернса.
– Но как вы можете так говорить? – протестовал Банни. – Ведь вот учите же вы меня, а я не принадлежу к рабочему классу.
Банни знал, что молодая девушка была членом социалистической партии и что в ней говорила настолько же «классовая» сознательность, насколько и еврейская.
Рашель продолжала возражать, утверждая, что Банни был один из миллиона людей, способных верить в то, что шло вразрез с его экономическими интересами. Но сам Банни был о себе очень скромного мнения и всегда искал кого-нибудь, на кого он мог бы опереться, кому он мог бы вполне доверять. Он нашел все это отчасти в Генриетте Эшли, которая превосходно знала, что хорошо и что дурно, отчасти – в Рашели Мензис, которая всегда умела отличить истину от лжи и заявляла об этом с той энергией и искренностью, которые, точно яркие вспышки молнии, прорезали сумерки тихоокеанской культуры.
Единственно, что его беспокоило, – это то противоречие, которое существовало между этими двумя авторитетами. Получалось такое впечатление, точно то, что было справедливо, было нехорошо, а то, что было хорошо, – было несправедливо. И это оттого, что Генриетта считала Рашель невозможной особой и в ее присутствии была холодна как лед; а Рашель, когда хотела сказать что-нибудь обидное, говорила Банни, что он принадлежал всецело Генриетте и что Творец создал его для того, чтобы водить ее в церковь.
II
Среди всех этих недоразумений Банни находил поддержку в Билли Джордже, широкоплечем англосаксонце, который был старше его по классу. Билли уверял его, что он был прав, и советовал что-нибудь предпринять, для того чтобы они могли объяснить свою точку зрения остальным студентам. Почему не организовать, например, какую-нибудь маленькую группу или общество, целью которого было бы изучение новой России? Банни должен был обратиться за советом к мистеру Ирвингу и, может быть, попросить и его к ним присоединиться, так как было бы гораздо лучше, если бы они могли опираться на одного из учителей. И Банни отправился к мистеру Ирвингу, который сказал, что не может давать им в этом деле никаких указаний, так как это значило бы рисковать своим положением – наверняка потерять свое место. Студенты должны были руководствоваться своими собственными мнениями. Единственно, что он посоветовал, – это ни в коем случае не называть нового общества «Русским клубом» или «Русским обществом», но взять какое-нибудь безобидное название вроде: «Либеральный клуб» или «Общество социальных задач».
Банни передал этот совет другим товарищам, когда они по окончании лекций устроили в одной из классных комнат митинг. Билли Джордж сказал, что это не очень-то «красиво» со стороны мистера Ирвинга ограничиться только таким пустячным советом, на что Рашель Мензис, вспыхнув, заявила, что он не имеет права делать подобного рода намеков, что все великолепно знали те тяжелые условия, в которых находился их молодой преподаватель, и что он имел полное право стараться оградить себя от очень серьезных последствий. И зачем мистер Джордж желает находить вину в других людях, когда он сам ровно ничего еще не сделал в области общественных задач?
Присутствовавшие на митинге спросили, что, собственно, он мог бы сделать, и молодая девушка не задумываясь ответила, что для этого существуют различные способы. Почему бы, например, не начать издавать какую-нибудь студенческую газету – маленький листок в четыре странички, который выходил бы раз в неделю или, может быть, даже раз в месяц? Стоило бы это очень недорого, а толк из этого вышел бы очень большой, в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Все помнили, наверное, как много было желающих познакомиться с письмом, которое мистер Росс получил из Сибири. Если бы они напечатали его в своей газете, то это произвело бы громадное впечатление. Мистеру Джорджу можно было бы предложить быть редактором, а она, Рашель, участвовала бы в расходах. Это последнее предложение было сделано не без иронии, беря во внимание то количество железных труб, которые отец Билли Джорджа поставлял на рынок Энджел-Сити. Но тем не менее это предложение было подвергнуто самому серьезному обсуждению, причем Билли заявил, что он не считал возможным брать на себя такую ответственность: его отец не замедлил бы взять его из университета, чтобы заставить его работать в какой-нибудь мастерской.
Машинально все взгляды устремились на Банни. А что он думал? Банни чувствовал, что его щеки вспыхнули ярким румянцем. Ему хотелось бы объяснить свою точку зрения на этот вопрос, но объяснить это как можно спокойнее, толковее. Газета наделает столько шума! Рашель Мензис, по-видимому, относилась к такому шуму вполне безразлично, но Генриетта пришла бы в ужас при одной этой мысли. А потом – его отец. Он навсегда проклял бы дело образования своего сына, если бы узнал о том, что он участвует в издательстве такой газеты. В силу всех этих соображений Банни принужден был ответить на предложенный ему товарищами вопрос отрицательно. Рашель Мензис заявила, что все прекрасно, все имеют право сообразоваться со своими личными условиями и возможностями, но что, в конце концов, теперь всем должно было быть ясно, что никто из них не должен был упрекать мистера Ирвинга в отсутствии гражданского мужества.
III
Несколько дней спустя Банни прочел в газетах о том, что «Беннмингтон» прибыл в Сан-Франциско с двухтысячной армией, возвращавшейся из Сибири. В числе прибывших был и тот отряд, в котором находился Пол. Банни тотчас же сообщил по телефону Руфи об этой новости, прося ее, как только она узнает что-нибудь о Поле более точно, немедленно его известить. И два дня спустя Руфь телефонировала ему, что Пол прибыл в Парадиз. Это было в пятницу. Лекции кончались раньше, и Банни прямо из университета помчался туда. Его отец был в это время на работах в Лобос-Ривере и не мог присутствовать при первой встрече с Полом.
Прошло почти уже двадцать месяцев со дня отъезда Пола, и Банни горел нетерпением его увидеть, а увидав – пришел в ужас: так он был худ и желт. Его куртка цвета хаки висела на нем, как на вешалке.
– Ты был болен? – было первым вопросом Банни.
– Да, – ответил Пол. – Но сейчас я совершенно здоров.
– Пол, скажи, что случилось?
– Что же тут можно сказать? Ясно, что это была не какая-нибудь увеселительная поездка.
Сказав это, он замолчал, полагая, что эти слова могут удовлетворить его друга и его сестру после почти двухлетней разлуки.
Они сидели на старом ранчо Раскома. Время близилось к ужину, и Руфь приготовила несколько очень вкусных и сытных блюд, но Пол ел очень мало, боясь, как он говорил, сразу довериться хорошей пище. Сидя за столом, он рассказывал о Маниле, где у них была остановка, о буре, которая застала их в Тихом океане, и ни слова о Сибири.
Но так этого нельзя было, конечно, оставить. После ужина они усадили Пола в удобное кресло, и Банни сказал:
– Послушай, Пол, я все это время старался понять, что, собственно, происходит в России. Я у всех узнавал, со всеми спорил и в конце концов решил, что только от тебя смогу узнать всю правду. Поэтому расскажи нам теперь, пожалуйста, обо всем, что с тобою случилось.
Пол сидел в кресле, прислонив голову к его спинке. Лицо его и всегда было мрачно – длинный нос, опущенные углы большого рта, – но теперь, когда он так похудел, лицо это производило впечатление какой-то зловещей маски, «маски печали».
– Обо всем, что со мной случилось? – медленно переспросил он, точно стараясь что-то припомнить.
И, помолчав с минуту, он с видимым усилием произнес:
– Сейчас я скажу вам, что со мной случилось: меня жестоко обманули.
– Обманули?! – в один голос воскликнули Банни и Руфь.
– Да, именно обманули. Я думал, что я отправлялся в армию для того, чтобы помочь низвергнуть кайзера, но меня обманули банкиры Уолл-стрит и заставили работать в качестве штрейкбрехера, в качестве скеба!
Оба – и Руфь и Банни – сидели молча и, затаив дыхание, смотрели на Пола, ожидая, что он еще скажет.
– Ты помнишь забастовку наших нефтяных рабочих, Банни? Помнишь тех вооруженных людей, которых прислала сюда федерация, снабдив их ружьями, теплыми вещами, непромокаемыми плащами и фуражками? Так вот то самое, что делали они, делал и я в течение всех этих двадцати месяцев: старался прекратить забастовку в угоду Уолл-стрит, с той разницей, что здесь, в Парадизе, все эти вооруженные люди получали по десять долларов в день и в любой момент, если бы они этого захотели, могли бросить свое дело, – я же получал тридцать долларов в месяц, и если бы попробовал бросить это дело, то был бы немедленно расстрелян. И в этом было преимущество банкиров.
Снова наступило молчание. Пол закрыл глаза и долго не открывал их, рассказывая о тех образах, которые один за другим вставали в его сознании.
– Прежде всего союзники заняли Владивосток. Этот город был в руках забастовщиков, у которых было очень хорошее правительство и во всем безукоризненный порядок. Они не оказали особенного сопротивления. Они были чересчур удивлены нашим поведением. Мы убили несколько человек местной стражи, попробовавших было защищать одно из зданий, и забастовщики устроили им торжественные похороны. Во время похорон процессия остановилась перед домом американского консула, и на знаменах, которые развевались над красным гробом, мы прочли надписи: «Зачем вы это сделали?» Это было четвертого июля – день, в который мы праздновали нашу революцию. Почему же мы не хотели допускать, чтобы и у них была тоже своя революция? Разумеется, мы ничего не могли на это ответить. Никто из нас не знал, зачем мы это сделали. Только впоследствии очень постепенно мы начали это понимать.
Пол замолчал, и молчал так долго, что Банни испугался, что он уже ничего больше не скажет.
– Ну, Пол, что же дальше? – с волнением спросил он.
– Дальше… вот слушайте. Как раз за чертой города вдоль железнодорожной линии находилось большое поле (я думаю, что оно занимало десять или двадцать акров), которое было завалено разного рода военным материалом: ружья, снаряды, железнодорожные локомотивы, грузовики, все предметы, которые помогают выиграть войну. Некоторые из них были в ящиках, другие лежали без всякой покрышки и оставались так во всякую погоду. Тут было добра на сотню миллионов. Все это было свезено с кораблей и предназначалось в центр России. Но началась революция, и все осталось лежать здесь, как лежало, и мы были присланы для того, чтобы все это охранять. Сначала мы думали, что это принадлежит правительству. Но потом мало-помалу узнали, в чем тут, собственно, дело. Британское правительство купило все это для царского правительства и взяло с него за это обязательства. Но позже, когда мы уже вступили в войну, английская фирма «Морган и К°» все эти обязательства от британского правительства взяла себе, и таким образом получилось, что все эти колоссальные запасы являлись теперь собственностью Моргана и мы свергли правительство Владивостока для того, чтобы охранять добро банкиров!..
Опять наступило молчание. Его прервал Банни.
– Пол, ты убежден, что все это именно так и было? – спросил он с волнением.
Пол рассмеялся невеселым смехом.
– Убежден ли? – переспросил он. – Слушай, что я тебе скажу. Они прислали туда военную экспедицию, двести восемьдесят человек, для того чтобы обслуживать железнодорожную линию, – людей разных профессий: служащих, телеграфистов, машинистов, инженеров. Все они были в военных мундирах, а самый маленький по должности человек имел чин лейтенанта. Мы думали, конечно, что они, как и мы, составляли часть армии. Но оказалось, что они работали за плату, и, клянусь богом, им платила не армия: они получали чеки из банка Уолл-стрит! Я своими собственными глазами видел не одну дюжину таких чеков. Оказывается, что это была частная экспедиция, которая должна была оборудовать железную дорогу для банкиров.
– Но для чего это нужно?
– Я уже говорил для чего: чтобы прекратить забастовку. Самую грандиозную забастовку во всей истории – забастовку русских рабочих против землевладельцев и банкиров. И вот мы должны были этих рабочих губить и спасать землевладельцев и банкиров. То там, то тут находились группы русских беженцев, прежних офицеров царской армии, великих князей и их любовниц, землевладельцев и их семей. Они собирались вместе и образовывали правительство, а на нас лежала обязанность доставлять им необходимые запасы оружия, и они печатали бумажные деньги и нанимали на них разных авантюристов, а потом ловили крестьян и брали их в набор и составляли из всего этого войско, а мы перевозили его по железной дороге, для того чтобы дать им возможность свергнуть новое советское правительство и убить еще несколько сотен и тысяч рабочих. В этом и состояла вся моя работа за последние полтора года. И ты спрашиваешь, почему у меня такой больной вид!..
– Пол, неужели же и ты должен был убивать людей? – спросила Руфь, и в голосе ее прозвучал неописуемый ужас.
– Нет. Я лично не убил ни одного человека. Я работал в качестве плотника, и единственными, с кем я сражался, – были японцы, которые считались нашими союзниками. Дело в том, что японцы явились затем, чтобы захватить себе эту страну, и им одинаково было неприятно, кто бы там ни побеждал, белые или красные. Первой их заботой было подделать деньги белого правительства. Они наделали себе целые биллионы и на эти фальшивые деньги принялись приобретать все, что только могли: дома, лавки, недвижимое имущество. Им очень не нравилось наше пребывание там и тот факт, что мы помогали белым. Они старались, как могли, нам мешать, и бывали случаи, когда, выведенные из терпения, мы расставляли наши войска в боевом порядке и грозили им открыть по ним стрельбу, если они не уберутся к себе. Они втихомолку постоянно стреляли в наших людей. Три раза они стреляли в темноте и в меня. Одна из их пуль пробила мне шляпу, другая – куртку.
Руфь сидела, судорожно стиснув руки, с мертвенно-бледным лицом. Она, кажется, видела, как эти пули разрывали куртку Пола… И разумеется, это не было способом вылечить ее от ее отвращения к войне.
– Очень многие из наших людей в конце концов возненавидели японцев, – сказал Пол. – Но я не могу сказать этого про себя. Я научился смотреть на все с более философской точки зрения – единственное, чему я там научился. И я понял, что правящие классы Японии захватили себе полконтинента, бедный же класс – все эти солдаты существовали на крохотное жалованье, еще более нищенское, чем мое. И они совершенно не знали, для чего, собственно, их там держали. Они так же, как и я, были обмануты. Некоторые из них бывали раньше в Америке, и я разговаривал с ними, и мы на очень многое смотрели совершенно одинаково. То же я могу сказать и про чехословаков, и про германцев, и про все нации, с какими мне приходилось сталкиваться. И я скажу тебе, Банни: если бы солдаты враждующих между собой стран могли бы столковаться заранее, то не было бы никакой войны. Но это называется изменой, и тот, кто это попробовал бы, тотчас же был бы расстрелян.
IV
Пол проговорил с Банни весь вечер пятницы и почти всю субботу и воскресенье, и Пол подробно объяснил своему другу весь ход и смысл русской революции. Понять ее было совершенно не трудно, говорил Пол, а в том случае если бы для Банни оставалось еще что-нибудь невыясненным, то ему нужно было только вспомнить, как было дело с забастовкой нефтяных рабочих Парадиза.
– Только спроси себя, как то-то и то-то было в Парадизе, и ты будешь знать, как все происходит и в России, и в Сибири, и в Вашингтоне, и в Нью-Йорке. Федерация нефтепромышленников, которая воевала против нашей забастовки, состояла из совершенно такого же сорта людей, какими были и те, которые посылали нашу армию в Сибирь… Я читал вчера в газетах, каким образом один синдикат нефтепромышленников Энджел-Сити получил концессии на Сахалине, и запомнил одно имя – Вернон Роско. Это, кажется, один из очень больших дельцов, не правда ли?
Пол говорил это совершенно серьезно, а Банни и Руфь обменялись многозначительной улыбкой. Пол уехал отсюда так давно, что потерял всякую связь с нефтяным делом.
– И забастовщики тоже в большинстве случаев те же самые, – продолжал Пол. – Помнишь ты маленького русского еврейчика Менделя, который действовал во время нашей забастовки? Который еще так хорошо играл на балалайке и пел нам русские песни? Говорить речи мы ему тогда не позволяли, потому что он был красный. Так вот, можешь себе представить, что я встретил его в Маниле. Он был на пароходе, отправлявшемся в Россию, и залез под лестницу, чтобы его не нашли. Но его все-таки нашли и, узнав, что он большевик, выбросили на берег и взяли все, что только у него было, даже его балалайку. Я дал ему взаймы пять долларов, а шесть месяцев спустя опять встретился с ним в Иркутске. И опять у него была балалайка. Оказывается, ее нашел где-то какой-то английский солдат, но не знал, как с нею обращаться. На заявление же Менделя, что эта балалайка его, ему сказали, что если он сумеет сыграть на ней что-нибудь, то ее ему отдадут. И он начал на ней играть и петь и спел нам несколько приволжских песен, а потом «Интернационал», но, разумеется, никто не знал, что он поет. Спустя несколько дней вышел приказ его арестовать, но я помог ему бежать. А еще через несколько месяцев мы случайно натолкнулись на него неподалеку от Омска. Оказывается, он был советским комиссаром, и солдаты Колчака поймали его и закопали живым в землю. Оставили наружи только верхнюю часть головы до рта, так что носом он мог дышать… Когда мы его нашли, глаза были уже наполовину изъедены муравьями…
Пол рассказал об этом, когда остался наедине с Банни, и его юный друг сидел молча, затаив дыхание, замерев от ужаса.
– Да, – сказал Пол, – насмотрелись мы достаточно на все эти ужасы. Разумеется, мы за них были тоже отчасти ответственны. Я мог бы рассказать тебе еще худшие вещи… Мне пришлось помогать хоронить сотни трупов людей, убитых не на поле сражения, не в пылу битвы, но расстрелянных вполне сознательно. Я видел, как один белый офицер застрелил нескольких женщин подряд, одну за другой… стрелял им прямо в голову и теми именно пулями, которые доставляли нам железнодорожники… Я хочу сказать – железнодорожники, находящиеся в услужении у наших банкиров. Многие из моих товарищей сошли с ума от этих ужасов. Из двух тысяч человек, из которых состояла наша часть, не более десяти процентов вернулись вполне здоровыми. Когда я сказал об этом нашему доктору, он вполне со мной согласился.
V
Все это было до такой степени ново, так не похоже на то, что Банни приходилось до сих пор постоянно слышать, что ему стоило немалого труда во всем этом разобраться.
– Так ты правда думаешь, Пол, что большевики совсем не такие плохие, как о них говорят? – спросил он своего друга.
– Опять скажу тебе то же самое, Банни: когда тебе будет что-нибудь неясно – вспомни Парадиз. Большевики – это рабочие во время забастовки. Многие из них приехали из Америки, обучались здесь. Мне приходилось со многими из них разговаривать, и среди них встречаются самые разнообразные типы. Все они люди современных понятий и идей, старающиеся вылечить русских от их невежества и суеверий. Они верят в образование. Я никогда не встречал, кто бы более энергично занимался этим делом. Где бы они ни были, что бы ни делали, – они всегда поучают, читают лекции, печатают листки. Знаешь ли, мне приходилось видеть газеты, напечатанные на старых обрывках серой бумаги, в какую мясники завертывают свою провизию. Я довольно хорошо выучился русскому языку и читал эти газеты. В них было точь-в-точь то же, что печатали наши забастовщики в Парадизе, с той разницей, конечно, что они пошли гораздо дальше нашего в своей борьбе против всех своих работодателей. Они лучше поняли положение вещей, чем мы.
Последние слова Пола испугали его молодого друга.
– О, Пол, так неужели же ты до такой степени сочувствуешь большевикам?
Пол засмеялся невеселым смехом:
– Я советовал бы тебе побывать на «Фриско», Банни, и поговорить с командою этого транспорта. Они там все – большевики. И офицеры тоже. Я думаю, потому-то они и привезли нас сюда. В Архангельске был ведь настоящий бунт. Или, может быть, ты этого не знаешь?
– Я что-то слышал…
– Сейчас я тебе все расскажу подробно, Банни, так как я там был в это время и все знаю. Большевики – единственная партия в этой стране, которая во что-то верит и члены которой солидарны. И они будут ею управлять, помяни мое слово. И японцы уйдут оттуда, как ушли все мы. Нельзя побить тот народ, в котором все до последнего человека, – как мужчины, так и женщины, – готовы умереть за ту идею, которую они защищают.
– Так, значит, неправда то, что нам говорили о национализации женщин? – спросил робко Банни.
– Боже! – воскликнул Пол. – И ты, и все вы могли это думать?!
– Но как же мы могли знать, что правда и что неправда?
Пол рассмеялся:
– Знаешь, по этому поводу я смогу сказать тебе, что я действительно видел женщин, национализированных большевиками: это были школьные учительницы. На их обязанности лежало учить солдат грамоте и брать с каждого солдата клятву, что, когда он выучится, он обучит десять человек своих неграмотных товарищей. Я видел целую дюжину таких женщин на Великом сибирском пути. Они ехали в вагоне, в котором перевозят скот, причем ни у одной из них не было ни одеяла, ни подушек. Под голову они клали простые деревянные чурки. Среди них было несколько случаев азиатской холеры, и они ехали так десять-двенадцать дней, в качестве военнопленных, понимаешь? А в Иркутске их ждал расстрел без суда… А с другой стороны, Банни, я должен сказать, что я провел в Сибири восемнадцать месяцев и не видел ни одного чудовищного или жестокого поступка, совершенного большевиками. Я не говорю, что таких поступков они вообще никогда не совершали. Я говорю только, что ни я, ни те, кто был со мной в отряде, этого не видели. Мне кажется, что теперь это уже вполне установленный факт, подтверждающий на всем громадном пространстве от Владивостока и Архангельска вплоть до Одессы: всюду, где красные совершали те или другие жестокости, расстрелы, – белые совершали их в десять, в сто раз в большем количестве. Но дело в том, что о жестокостях белых в наших газетах ничего не упоминается, и это потому, что эти газеты чересчур бывают заняты рассказами о том, как Ленин убил Троцкого и как Троцкий засадил Ленина в тюрьму.
VI
Встреча с Полом была самым волнующим событием в жизни Банни. Она вызвала переоценку всех его ценностей. Поступки, которые он считал злыми, приобрели вдруг героический характер, а многое из того, что он уважал, сделалось в его глазах бесконечно скучным. Глядя на современный промышленный мир со всеми его несправедливостями, Банни раньше был похож на человека, затерявшегося в дремучем лесу. А теперь его точно подняли из этого леса на воздушном шаре и показали с высоты дорогу из чащи. Все стало так просто и понятно: рабочим нужно было взять в свои руки все отрасли промышленности и пользоваться ими для себя, а не для своих хозяев. И таким способом весь запутанный узел общественных несправедливостей мог быть перерублен одним ударом.
Банни слышал и раньше о таком выходе из создавшегося тяжелого положения, но он казался ему фантастическим и бессмысленным. И вот теперь приехал Пол и рассказал ему, что это было уже фактически сделано. Стомиллионный народ, занимавший одну шестую часть поверхности земного шара, взял в свои руки всю промышленность и сам ею распоряжался и, безусловно, достиг бы успеха, если бы только организованная жадность всего мира сошла с его пути и оставила его в покое.
Банни сел с Полом в автомобиль, и они отправились на нефтяной участок осматривать новый нефтеперегонный завод, этот удивительный предмет искусства.
Спускались сумерки, и белый дым, вылетавший из труб, поднимаясь ввысь, принимал на фоне вечернего неба фиолетовый оттенок. На заводе начинали зажигаться электрические огни – белые, желтые, красные.
Банни, как всегда, когда бывал на этом участке, чувствовал себя немного смущенным. Его право на эти громадные богатства было ему не вполне ясно, и ему всегда казалось, что настанет день, когда Пол отдаст себе наконец отчет в том, что его семью «провели». Но на этот раз такое смущение было очень непродолжительно; Банни вдруг ясно почувствовал, что все его прежние сомнения отошли куда-то далеко-далеко, что все теперь уже было по-иному. Пол никогда уже больше не будет считать себя и своих несправедливо обиженными. Участок Парадиза принадлежал рабочим Парадиза. Великолепный новый нефтеперегонный завод представлял собой вполне созревший плод, который висел на дереве и ждал того момента, когда он будет сорван. «Единственно, что оставалось делать, – это найти кого-нибудь, кто указал бы рабочим на этот плод, – думал Банни. – Если бы Пол не был таким усталым и слабым, он мог бы сделать это сейчас же, и рабочие уже с завтрашнего утра могли бы вести все это дело по своему усмотрению, для себя… Они были бы хозяевами! Вся власть Советам!..»
VII
Банни вернулся в университет, чувствуя, что он «заряжен» этими новыми мыслями. Он то нервно дрожал от радостного возбуждения, то испытывал невольный страх, отдавая себе ясный отчет в том, куда привели его все эти мысли. Инстинкт подсказывал ему, что его идея об экспроприации рабочими всей промышленности Южной Калифорнии не встретит сочувствия среди его товарищей по курсу. Поэтому он ограничился только тем, что сообщил им те новости, которые он узнал о России, о том, что русская революция не представляла собой слепых вспышек жестокости, но была началом нового социального строя.
Питер Нейгл выслушал эту новость с широко раскрытым от удивления ртом. Григорий Николаев сказал:
– Да, оно конечно… но только зачем они засадили в тюрьму моего двоюродного брата?
Рашель Мензис заявила, что они заключили в тюрьмы более тысячи социалистов. А Билли Джордж предложил устроить собрание и пригласить Пола прийти и все им рассказать.
Новость быстро разнеслась по университету, и горячая фантазия товарищей Банни украсила ее всеми подробностями, о которых он умолчал: Банни знаком с одним ярым большевиком, и этот знакомый сделал из него такого же ярого большевика. «Красный миллионер» – его теперь иначе не звали. Студенты и студентки окружали его тесной толпой и заводили с ним горячие споры, нередко принимавшие очень острый характер. Спорившие, наговорив друг другу много резкостей, расходились; но так как все это, по существу, было очень интересно, то они скоро опять приходили, и прения возобновлялись. Банни очутился в самом центре советской пропаганды, так как всякий раз, когда его противники своими аргументами прижимали его к стене, ему ничего другого не оставалось делать, как идти к Полу за новыми фактами и, возвратившись, поражать ими своих противников. Что касается ближайших его товарищей, то они проводили с ним долгие вечера, стараясь убедить его в неосновательности его нападок на то, что со своей точки зрения они считали хорошим.
Условия домашней жизни и хорошее питание не замедлили оказать самое благотворное влияние на Пола, и спустя две недели он мог уже приехать в Энджел-Сити, чтоб встретиться там с одним из своих новых приятелей. Он познакомил с ним также и Банни, и это было новым событием в жизни юного идеалиста.
Гарри Сигер был лет на десять старше Пола и состоял во главе одного маленького промышленного колледжа. Но в последний год войны он передал свое дело одному из своих компаньонов, а сам зачислился в армию, и его отправили в Сибирь, в тот отряд охранников железнодорожного пути, который был оборудован на средства банкиров. Он изъездил этот путь вдоль и поперек, всего насмотрелся, разузнал все то, что можно было узнать, и теперь рассказывал подробно о создавшемся там положении вещей, невзирая на протесты своего начальства – военного и гражданского, на протесты членов торговых и промышленных ассоциаций и всех тех, кто мог оказывать какое-нибудь давление на человека, стоявшего во главе промышленного колледжа Энджел-Сити.
Мистер Росс в это время был по уши погружен в наблюдение за буровыми работами новых скважин, но Банни так настаивал на том, что ему необходимо познакомиться с Гарри Сигером, что он согласился на то, чтобы сын пригласил его вместе с Полом к ним завтракать. Мистер Росс наслушался таких новостей, от которых у него совсем пропал аппетит, и он сидел за столом, не дотрагиваясь ни до одного из поданных блюд. Он пришел в ужас от того, что он слышал, но нельзя было, конечно, ожидать, чтобы под этим впечатлением его ум стал работать в том же направлении, как и ум Банни. Мистер Росс не в состоянии был, конечно, распутать всю путаницу, царившую в мире, да у него и не было ни малейшего желания этим заниматься. Его только испугали известия, что японцы были в Сибири и что наша дипломатия была совершенно, по-видимому, не осведомлена о местонахождении нефти; больше же всего его пугало то, что его сын подпал под влияние всех этих диких, опасных идей.
Так же вот и этот малый, Сигер, – детина шести футов ростом, красивый, как викинг, с густой шапкой поседевших раньше времени волос – результат его напряженной работы. Разумеется, вы не могли отрицать тех фактов, которые он сообщал, не могли заподозрить его во лжи, но – бог мой! – чего ради надо было ему стараться перевернуть вверх дном все установившиеся убеждения и сеять волнения в стране, нападая на правительство? И это за то только, что во время страшной суматохи, царившей во время войны, оно сделало ошибку и не знало потом, как из нее выйти!
Но Банни все же удалось убедить отца пойти вместе с ним на митинг социалистов, на котором должен говорить Гарри Сигер. Митинг происходил в большом холле, в котором собралось более двух тысяч человек, и мистер Росс никогда еще в жизни не видел такого количества «опасных» людей: мужчины с иностранными физиономиями, мрачные, с умными, проницательными глазами, с волосами, падавшими длинными прядями на шею; женщины – с короткими волосами и большими очками на носу; рабочие – угрюмые и сосредоточенные, с крупными, резкими чертами лиц.
О, страшные, страшные люди! И этот Сигер, взвинчивающий всю эту публику до исступления, рассказывавший им о «поезде мертвецов», который он видел на Великой сибирской железной дороге, – более двух тысяч мужчин и женщин, запертых в вагонах, в которых перевозят скот. Это были пленные белых. Белогвардейцы не знали, что с пленными делать, и, заперев их в пустые вагоны, возили по дороге то в одну сторону, то в другую и держали их по нескольку недель на запасных путях до тех пор, пока несчастные не погибали от голода, холода и болезней. А американские войска стояли тут же и кормили этих убийц и снабжали их деньгами и оружием! И все эти гнусности еще продолжаются. Как раз сейчас польские войска двигались по русской территории; они одеты в американские мундиры и убивают американскими снарядами русских рабочих. Что имеет сказать американский народ по этому поводу?
То, что американский народ имел сказать по этому поводу, выразилось таким взрывом оглушительных криков, что у старшего Росса мороз пробежал по спине. Он смотрел на это море человеческих голов, поднятых рук, сжатых кулаков, грозно размахиваемых в воздухе, и прекрасно знал, что все это означало, – никто не мог его провести. Когда вся эта толпа, как один человек, восторженно и громко кричала при каждом упоминании имени Ленина – он знал, что все эти радостные крики относились не к тому, что русский Ленин сделал для России, но к тому, что сделает для Америки какой-то другой, – американский Ленин. «Руки прочь от России!» – этот крик был только отзвуком, эти слова означали: «Руки на „Консолидейтед Росс“!»
В это самое время мистер Росс взглянул на своего сына. Было ясно, что Банни совершенно не разделял страхов своего отца. Он был точь-в-точь таким же, как и вся эта толпа и как вся эта чернь, – возбужденным до последней степени. Он громко кричал: «Руки прочь от России!» – очевидно, или не понимая того, что намеревалась сделать вся эта толпа с «Консолидейтед Росс», или, что еще хуже, относясь к этому совершенно безразлично.
VIII
Небольшая группа красных студентов Тихоокеанского университета тоже присутствовала на этом митинге, и на следующий день только об этом и было разговору. Но из ближайших товарищей Банни идти на митинг никто не захотел, что не мешало им, однако, критиковать теперь речи всех тех, кого они не слышали. Их слова заставляли Банни кипеть негодованием. Все эти глупости о национализации женщин, о десятках миллионов жертв большевизма! Как можно было допускать, чтобы в стенах университета произносилась такая ложь? И не предпринималось никаких средств, чтобы с этим бороться.
Банни поделился своим негодованием с Питером Нейглом, и тот пошел домой посоветоваться со своим отцом, а вернувшись – объявил, что он охотно готов работать в качестве издателя студенческой газеты – для того чтобы этим путем выяснить истину.
В тот же вечер устроили митинг, на который собрались все университетские заговорщики, и очень быстро были собраны по подписке требуемые для начала дела деньги – тридцать долларов. Потом большинством голосов решено было издавать еженедельную газету в четыре страницы под заглавием «Расследователь». Далее, так как все находили, что о том, что происходило в России, и о ее задачах лучше всех был осведомлен Гарри Сигер, то Рашель Мензис поручено было написать в виде фельетона интервью с этим последним. Другому юному мятежнику было предложено собрать все факты и слухи, касающиеся секретных выдач из студенческого фонда наемным атлетам, содействующим славе Тихоокеанского университета. Что касается Банни, то ему, как более других осведомленному в области общественных вопросов, поручено было написать передовую статью на тему, касающуюся университетского снобизма, упомянув о том факте, что один из студентов – индус, юноша исключительных способностей и знаний, получил при баллотировке черный шар; исключительно только вследствие своего индусского происхождения.
Питер Нейгл оседлал своего любимого конька и просил поместить его поэму, в которой он осмеивал Бога. Это предложение вызвало шумные протесты, в которых указывалось на неуместность и некультурность затрагивать те или другие религиозные темы. Но Питер продолжал настаивать на своем. Издатель он или нет? Если да, то он имел право это напечатать, будучи вполне солидарен с теми, кто считал религию «опиумом для народа». Питера поддерживал Билли Джордж, настаивавший на том, что новая газета должна затрагивать все решительно современные темы. В конце концов «Расследователь» был написан, проредактирован, сдан в набор и напечатан. Из типографий принесли листки, совсем еще влажные и мягкие, напоминавшие собой саранчу, только что вылезшую из своих кукол. Но на следующее утро они будут совсем уже сухи. А до тех пор: «Тсс! Никому ни слова!»
Но каким же способом раздавать все эти листки? Мнения по этому вопросу расходились. Банни со своими взглядами и размахом большого барина предлагал раздавать их даром. Но Рашель, со слов своего отца, который, помимо своего портновского дела, состоял еще литературным агентом социалистической партии Энджел-Сити, – заявила, что газету обязательно нужно продавать. Иначе публика будет к ней относиться без всякого уважения. «Все то, за что заплачено наличными деньгами, будет обязательно прочтено», – сказал папа Мензис со свойственной ему еврейской проницательностью, а его дочь прибавила с чисто социалистической горячностью:
– Если мы искренне верим в свое дело, то, конечно, не остановимся перед тем, что, может быть, дадим этим повод немножко над нами посмеяться.
Это было в своем роде призывом к мученичеству, и, после некоторых колебаний, все они дали свое согласие.
Таким образом, на следующий день около восьми с половиной часов утра площадь перед университетским зданием представляла собой зрелище, подобного которому никто из студентов Тихоокеанского университета еще ни разу не видел с самых первых дней существования воскресной школы методистов: владелец нефтяного поля Росс-младший, единственный сын и наследник мистера Росса-старшего, взобравшись на скамейку и держа в руках целый ворох газет, весело кричал:
– «Расследователь»! Первый выпуск «Расследователя»! Пять центов номер!
Покупала ли публика новую газету? О! Нарасхват. Банни так окружили, что он не успевал давать сдачу. И с каждой минутой публика все прибывала, и скоро образовалась целая толпа. И толпа эта все росла. Со всех сторон к ней бежали мужчины, женщины. Что случилось? Несчастье? Драка? Те, кто купил уже газету, выбирались из толпы и сами становились центром любопытных, которые задавали им массу вопросов и старались заглянуть в приобретенные ими листки.
Все это продолжалось в течение десяти-пятнадцати минут, пока в дверях главного здания университета не появилась представительная и важная, с золотыми очками на носу, фигура Реджинальда Сквирджа, декана университета. Спокойный и величественный, он направился к толпе и спокойным, величественным тоном приказал газетчику-миллионеру следовать за собой. Дойдя с ним до своего кабинета, он велел ему там подождать, а сам опять вышел на улицу и скоро вернулся с Питером Нейглом. Потом опять вышел, и на этот раз его добычей был Григорий Николаев. За ним один за другим вернулись его помощники, ведя с собой остальных преступников.
Сколько было продано всего экземпляров – никто хорошенько не знал. Нераспроданные экземпляры были сложены в углу кабинета декана, и если кто их потом и подсчитал, то о результате этого подсчета никому не было сказано. Во всяком случае, распроданных экземпляров было вполне достаточно для того, чтобы взбаламутить всех жителей. «Читали вы новую газету?» – «Есть у вас хоть один экземпляр?» – «Дайте мне прочесть!» Весь день только это и слышалось. Цена отдельного номера возросла до одного доллара, а поздно вечером некоторым удавалось их продавать по два и даже по три доллара.
Один из номеров попал в издательство «Вечерний шум», одну из наиболее распространенных газет Энджел-Сити, выходившую пятью изданиями в день. И вот во втором издании, вышедшем около двенадцати часов дня, на первой странице было напечатано большими буквами:
ГНЕЗДО КРАСНЫХ В УНИВЕРСИТЕТЕ!
БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПРОПАГАНДА
В ТИХООКЕАНСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ!
Под таким заглавием была напечатана статья, заключавшая целых два газетных столбца и передававшая содержание «Расследователя». В ней сообщалось об из ряда вон выходящем факте найма атлетов для университета, передавался полностью весь текст сатирической поэмы, осмеивающей божество, и – увы! – только очень кратко намекалось на то, что Гарри Сигер рассказывал о Сибири. Несколько часов спустя вышли соперники: «Вечерний шум», «Вечерний болтун», «Вечерний ревун» с массой новых подробностей, из которых одни были почерпнуты из телефонных разговоров, другие «состряпаны» в издательских конторах.
«Вечерний болтун» объявлял:
КРАСНЫЙ ЗАГОВОР
В ТИХООКЕАНСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ ОТКРЫТ
Дальше шло подробное описание всех действий полиции, занятой разыскиванием тех русских агентов, которые воспользовались Тихоокеанским университетом для распространения своей пропаганды печатным путем. Что же до «Вечернего ревуна», который занимался всеми подробностями, касавшимися главных действующих лиц, то он поместил портрет лидера заговорщиков с надписью:
КРАСНЫЙ МИЛЛИОНЕР
В ТИХООКЕАНСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ,
СЫН НЕФТЯНОГО МАГНАТА, СТОИТ ЗА СОВЕТЫ!
Этим издатель совсем побил своих соперников. Получить портрет ему удалось очень ловким маневром. Он послал спешно одного из своих агентов в дом Росса к тете Эмме с известием, что Банни только что получил первую награду в науках и что требовалась его фотографическая карточка. И бедная леди была так взволнована этим радостным известием, что посылала три раза своего человека на тот угол, где стоял обыкновенно газетчик, чтобы посмотреть, не вышел ли номер, сообщающий о полученной Банни награде.
IX
При обычном течении событий волнение, вызванное появлением на свет новой университетской газеты, улеглось бы через какие-нибудь полтора суток, не больше. На следующее утро газета сообщила бы о том, что университетские власти газету закрыли, а еще через день на всех их первых листках красовались бы объявления о новых изумительных событиях жизни Энджел-Сити: о «разводе той или другой звезды кино», о «бегстве жены известного магната с преподавателем ее сына» и многое в этом роде. Но судьбе угодно было помучить красных студентов Тихоокеанского университета.
На следующий день, после того как они удостоились получить громкую «известность», грузовик, полный разного рода взрывчатым материалом, двигавшийся по Уолл-стрит, в силу обычной в таких случаях небрежности вожатого столкнулся с каким-то другим грузовиком, и произошел страшнейший взрыв. Это случилось как раз против здания банкирской конторы «Морган и К°», и двенадцать человек из проходившей по улице публики было убито. Немедленно после взрыва банкиры призвали знаменитого американского сыщика и поручили ему расследовать этот таинственный случай. Знаменитый сыщик оказался настолько талантливым, что тотчас же сообразил, что если этот взрыв окажется делом простой случайности, то он не получит почти ничего; если же можно будет доказать, что это проделка большевиков, то его ждут несколько сотен тысяч долларов. А в силу этого после трехминутного обследования дела он заявил, что это, без сомнения, дело рук большевиков.
И рассыпались по всему свету толпы шпионов и агентов сыскной полиции, преисполненные самой горячей жаждой деятельности, знавшие, что если им удастся или найти, или выдумать какой-нибудь ключ к разгадке тайны, то состояние их обеспечено. Волна этой погони за разгадкой таинственного события перекатилась из Америки в другие страны, и два-три года спустя газеты все еще сообщали о тех или других новых попытках, предпринимаемых в этой области. Несчастные заключенные, томившиеся в польских и румынских тюрьмах, продолжали подвергаться всякого рода пыткам, в то время как жадные до всякого рода волнующих известий читатели газет ждали с лихорадочным нетерпением обещанных им разоблачений.
Что касается газет Энджел-Сити «Вечерний шум», «Вечерний ревун» и «Вечерний болтун», то положение их было такое: если они сумеют найти связь между большевистским заговором Тихоокеанского университета и взрывом бомбы на Уолл-стрит, то их ждет сумма в несколько сотен долларов, которую им даст продажа добавочных выпусков. Если же они сделать этого не сумеют, то эта сумма достанется какому-нибудь более ловкому сопернику. В силу этого газета «Вечерний ревун», вспомнив о результате часового размышления о том, что в «Расследователе» упоминалось имя Гарри Сигера, и убедившись при помощи агентов американской охранной лиги, что на последнем митинге этот Сигер яростно нападал на фирму «Морган и К°» и предсказывал ей в недалеком будущем разные ужасы, – выпустила новый, третий «вечерний» выпуск, появившийся на улицах Энджел-Сити около часу дня.
О БОМБЕ ЗНАЛИ ЗАРАНЕЕ КРАСНЫЕ
ТИХООКЕАНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА.
ПОЛИЦИЯ РАЗЫСКИВАЕТ
СОВЕТСКИХ АГЕНТОВ ЗДЕСЬ
– Вот что значит уметь пользоваться случаем, – сказал с улыбкой тот сотрудник «Вечернего ревуна», который доставлял газете главнейшие сенсационные новости. Он хорошо знал свое дело, и к концу дня в контору издательства уже входил почтенный ветеран войны и подтверждал, что несколько дней тому назад он слышал, как Гарри Сигер, с которым он встретился на одном из митингов, произнес следующую фразу: «Запомните мои слова и внимательно следите за газетами. Через три дня, самое большое, вы прочтете, что фирма Моргана здорово поплатилась за преступления, совершенные ею во время войны». К этому ветеран прибавил, что он не сомневается в верности этого пророчества Сигера, потому что он тогда же слышал, как Сигер, разговаривая с кем-то по поводу вторжения поляков в Россию, – вторжения, которое достигло тогда своего апогея, сказал: «Запомните мои слова и следите за газетами: через три дня вы прочтете, что польские войска отошли от занимаемых ими позиций». Так именно и случилось.
Непосредственно перед этим событием дверной замок в кабинете Сигера в промышленном колледже был взломан инструментами детективов и патриотов, а в ночь того дня, когда взорвалась бомба, они проникли туда с топорами, и Гарри Сигер, придя туда утром, нашел все ящики своего стола, а также и ящики многих студентов разгруженными на полу, а все бумаги – порванными и растоптанными тяжелыми, подкованными гвоздями, сапогами патриотов. Они нагрузили целую повозку всеми этими порванными рукописями и предстали обличителями тех «ужасов», которым Сигер обучал своих студентов. Подумать только, что, вместо того чтобы заставить их писать: «Быстрая рыжая лиса перепрыгнула через ленивую собаку», или что-нибудь в этом роде, он диктовал им слова, от которых мороз пробегал по коже каждого истинного патриота: «Все люди созданы свободными и равноправными», или еще того хуже: «Дайте мне свободу или лишите меня жизни».
X
Только очень немногие студенты Тихоокеанского университета серьезно думали, что их красные товарищи были ответственны за взрыв бомб на Уолл-стрит. Но они знали, что эти их «неразумные» товарищи были дурно направлены теми мрачными типами, которые, весьма возможно, принимали участие в заговоре. Равным образом они знали, что красные предали университет весьма некрасивой огласке. В результате к красным все приставали с расспросами и донельзя им надоедали. Потом их поодиночке вводили в кабинет декана и подвергали перекрестному допросу, который вели не один только председатель мистер Каупер и декан Сквирдж, но и разного рода джентльмены, – представители учебного округа, судебного ведомства, тайной полиции, патриотических издательств, союза общественной охраны и информационного бюро бывшего посла давно уже не существующего русского правительства.
Когда обо всем этом узнал Банни Росс, то произошел новый казус. Будучи сыном богатого человека, Банни привык пользоваться своими правами и на первый вопрос, предложенный ему одним из лиц, находившихся в кабинете декана, спросил:
– Скажите, кто вы и какое имеете отношение к данному делу?
– Послушайте, Росс, – сказал декан Сквирдж, – если дурные люди угрожают благоденствию нашей страны, то не можете же вы желать оказывать этим людям покровительство?
– Зависит от того, что вы подразумеваете под словом «дурные», – возразил Банни, – если вы назовете дурными тех, кто старается говорить правду, то я сочту своим долгом всеми своими силами им помогать.
– Все, что нам нужно знать, – это чтобы вы сказали все, что вам известно о некоем Поле Уоткинсе.
Дело обстояло, очевидно, так: одно из двух, или Банни должен подчиниться перекрестному допросу детективов, или все они будут подозревать, что он скрывает какие-то тайны, касающиеся Пола. Поэтому он сказал:
– Пол Уоткинс – мой лучший друг. Я знаю его уже восемь лет. Это самый честный, прямой человек из всех, каких я когда-либо встречал. Он недавно вернулся домой совсем больным, прослужив полтора года в Сибири. Он мог бы обратиться к правительству с просьбой о выдаче ему пайка, но он слишком горд для того, чтобы это сделать. Он рассказывал мне только о том, что видел своими глазами, и я верю каждому его слову и буду говорить об этом всем и каждому, как в стенах университета, так и в городе, и никто не может мне этого запретить.
Этим дело кончилось, и на этот раз Банни не понес никакого серьезного наказания. Они решили проучить менее богатых заговорщиков, и в первую голову – Питера Нейгла, считавшегося главным виновником, так как его имя как редактора красовалось на первой странице газеты. Питеру предложили отказаться от всех его издевательств над Богом, но он поклялся Богом, что этого не сделает.
В результате в «Вечернем ревуне» появилась статья под заглавием:
КРАСНЫЙ СТУДЕНТ
ИСКЛЮЧЕН ИЗ УНИВЕРСИТЕТА
Питер простился с товарищами и просил их не беспокоиться о его судьбе. Он будет заниматься ремеслом и когда-нибудь сумеет отомстить обществу. А когда он накопит достаточно денег, то будет издавать свою собственную газету и писать там все, что ему вздумается.
Потом настала очередь Рашель Мензис. Банни предупредил ее относительно агентов тайной полиции, и она обещала быть при них совершенно спокойной. Но агенты все же сумели вывести ее из себя и довести до нервного расстройства. Какое участие принимал ее отец в этом заговоре? Они имели доказательства, что ее отец, папа Мензис, родился в Польше, и при новых законах этого было совершенно достаточно, чтобы, не считаясь ни с вашими убеждениями, ни с вашей деятельностью, схватить вас, посадить на пароход и отправить на родину, оставив вашу семью умирать с голоду, если она не сумеет сама себя пропитать. Вам не предоставлялось права обращаться к суду, и ждать помощи вам было неоткуда… А затем Рашель была поставлена в известность, что всякий, кто возвращается в Польшу в наши дни с «красным билетом», не подлежит уже никакому суду: его просто ставят к стенке и расстреливают.
Все эти речи довели, разумеется, бедную девушку до слез. Она рыдала, уверяя всех этих чужих людей, что ее отец был социалистом, а не коммунистом, но что это значило для таких патриотов? В отчаянии Рашель телефонировала Банни, и он вскочил в свой автомобиль и помчался к председателю Алонзо Кауперу в его частную резиденцию, что было, между прочим, против установленного в университете этикета. Не дав времени мистеру Кауперу высказать свой взгляд на дело, он поставил ему свои собственные условия. Он готов отказаться от публичной пропаганды, пока он будет оставаться в стенах университета. Но если университетские власти допустят высылку мистера Мензиса на родину в наказание за то, что его дочь написала отчет о лекции, то тогда он, Банни Росс, будет действовать иначе и употребит отцовские деньги на то, чтобы, перед тем как оставить университет, дать этому делу самую широкую огласку.
Мистер Каупер покраснел до самых корней своих седых волос, выслушивая заявление о весьма откровенном шантаже.
– Молодой человек, – сказал он, – вы совершенно упускаете из виду тот факт, что университетские власти ничего не могут сделать против тех или других решений правительства.
– Доктор Каупер, – отвечал Банни, – я многому научился у своего отца и прекрасно знаю, что, если вы скажете этим идиотам, что желаете, чтобы они это дело прекратили, они его прекратят. И я хочу еще вам сказать, что хотя я никогда еще не встречался с мистером Мензисом, но знаю хорошо его дочь, и она часто передавала нам о его взглядах и убеждениях, и все они сводились к одному – к вере в демократию и народное образование. И все советы, которые он нам присылал с дочерью, касались этой именно области. Он принадлежит к правому крылу социалистической партии и не сочувствует большевистскому движению. Я вам все это говорю для того, чтобы вы знали того человека, которого собираются выслать из Америки.
Оказалось, что доктор Каупер действительно знал папу Мензиса очень мало и очень был доволен, что Банни сообщил ему все эти подробности. Как это ни комично, но дело в том, что помимо того чувства, которое он должен был официально испытывать, старый джентльмен испытывал еще нелегальное любопытство к тем странным новым идеям, которые покорили этого юного миллионера. И Банни принялся рассказывать ему о Поле Уоткинсе и о Гарри Сигере, о том, что они собой представляют, что видели в Сибири и что думали по этому поводу и они, и сам он, Банни. Доктор задавал наивные, детские вопросы, усиленно стараясь все понять, и Банни прочел ему целую лекцию о большевизме и социализме, продолжавшуюся без малого два часа. В конце концов молодой миллионер был отпущен домой, причем доктор дружески похлопал его по спине и обещал ему, что до тех пор, пока он, Каупер, будет оставаться во главе университета, папа Мензис может быть совершенно спокойным: его никуда не вышлют. При этом старый джентльмен счел все же нужным предупредить Банни, что если такой зрелый ум, как его, мог иметь дело с опасными новыми идеями, будучи достаточно хорошо для этого «вооруженным», то незрелые умы студентов ни в коем случае не должны их касаться.
XI
Свидание и разговор Банни с Генриеттой Эшли оказались в действительности менее болезненными, чем этого ожидал юный Росс. Может быть – потому, что она скрыла свое огорчение под маской достоинства.
– Мне все это грустно, Арнольд, но я начинаю бояться, что в вашей натуре есть нечто, что удовлетворяет такого рода гласность.
Банни старался вооружиться смирением и безропотно перенести этот выговор, но не мог этого сделать: что-то было в нем, что протестовало против образа мыслей Генриетты. А когда у вас является протест против образа мыслей данной молодой особы, то все ваши романтические фантазии, связанные с ее образом, бледнеют.
Дома его ждал ряд новых неприятностей. И прежде всего тетя Эмма. Бедная тетя Эмма! Она была в отчаянии, плакала и чувствовала себя совершенно сбитой с толку: Банни не получил награды! Тетя Эмма была почему-то глубоко убеждена, что в университете раздавались награды и что Банни обязательно получил бы одну из них, если бы не стоял за красных. Эта ужасная опасность большевизма! И где же? Не дальше как у них же в доме! Тетя Эмма наслушалась самых страшных историй от тех лекторов, которые читали в женском клубе, и она никогда-никогда не думала, чтоб эти посланники Сатаны могли соблазнять ее дорогого, ее ненаглядного племянника…
– Берегись, тетечка! – прервал ее Банни со смехом. – Кто знает, может быть, теперь будет твоя очередь.
А потом Берти. О, Берти была в диком неистовстве. Она получила приглашение на вечер к Асертон-Стюартам, с которыми ей так хотелось сойтись. Но разве она теперь поедет? Разве она может показаться в светском обществе? Всякий раз, как ей удавалось достигнуть желаемого успеха в обществе, являлся Банни и все портил какой-нибудь выходкой. А теперь произошло нечто совсем уж отвратительное, доказывавшее всю низменность его вкусов.
И наконец, сам мистер Росс. Но он был точно каменный, не сказал ни единого слова, не задал ни единого вопроса, и когда Банни принялся было ему объяснять, как все произошло, он остановил его со словами: «Ладно, сынок, объяснять нечего. Я знаю, как все это было». И это было совершенной правдой, – он знал Пола и Гарри Сигера, а мысли его сына были ему понятны и близки. Кроме того, он знал трагедию жизни и то, что каждому поколению свойственно делать те или другие ошибки.
В университете шум, произведенный всей этой историей, затих очень быстро. Прошло несколько дней, и товарищи Банни уже весело над ним подтрунивали. Все это было не более как шутка. Но вскоре выяснилось, что эта «шутка» имела серьезное последствие: мистер Дэниэл Уэбстер-Ирвинг получил письмо от председателя Каупера, любезно уведомлявшего его заранее о том, что его контракт с Южным тихоокеанским университетом на следующий год возобновлен не будет. Преподаватель с грустной улыбкой показал это письмо Банни. Юный идеалист пришел в страшное негодование и решил немедленно ехать к почетному доктору и вторично постараться подействовать на него угрозой легкого «шантажа». Но мистер Ирвинг не позволил ему этого делать: все равно всегда можно было найти тысячу способов сделать жизнь учителя несчастной. Он возобновит свои связи с агентурами, доставляющими места, напишет целую массу писем и перекочует с этого «пастбища» на какое-нибудь другое.
– Если я предприму все эти меры, то, несомненно, что-нибудь да получу. У них очень хорошо все организовано, и мое исключение отсюда, может быть, еще окажет мне пользу.
– Но каким образом они до вас добрались? Как вы думаете, мистер Ирвинг?
– В конце концов это должно было случиться, – ответил преподаватель, – у них чересчур много шпионов.
– Но мы были ведь так осторожны! Мы ни разу не произнесли вашего имени ни при ком, как только в самом близком своем кружке.
– Очевидно, среди этого вашего «близкого» кружка тоже был шпион.
– Как? Из числа студентов?!
– Разумеется.
Сказав это и прочтя на лице Банни выражение полнейшего недоумения, мистер Ирвинг с улыбкой поискал что-то в своем ящике и достал маленькую сложенную бумажку: это была вырезка из газеты.
– Мне ее передал недавно один мой знакомый, – сказал он, протягивая бумажку Банни.
Это был недельный бюллетень из газеты «Американская лига», органа пропагандной организации деловых людей Энджел-Сити. В нем говорилось о работе их агентов в разного рода учреждениях, в университете и высших школах, агентов, работавших там в качестве студентов, для того чтобы наблюдать за преподавателями и студентами и доносить о каждом намеке на «красную опасность». Лига хвасталась тем, что у нее был капитал в сто шестьдесят тысяч долларов в год.
Еще новое столкновение с тяжелой действительностью, новый удар, обрушившийся на голову юного идеалиста. Банни сидел молча, перебирая в голове членов их маленького студенческого кружка. «Кто мог это сделать? Кто?» – мысленно спрашивал он себя.
– Разумеется, только кто-нибудь из очень красных, – сказал мистер Ирвинг, угадав его мысли. – Дело обычно происходит так: доверенный агент горит нетерпением что-нибудь выведать и донести, и в тех случаях, когда материал накапливается туго, сам начинает торопить события. Вот почему шпионы почти всегда становятся провокаторами. Отличительная их черта – это то, что они очень много говорят и ничего не делают. Допустить, чтобы на них указывали потом как на лидеров, они, конечно, не могут.
– Боже мой! – воскликнул Банни. – Да ведь он как раз обещал нам продавать газеты, а когда настало время, то его нигде не могли найти.
– Кто этот «он»?
– Билли Джордж. Мы никогда не были для него в достаточной степени красны. Это он подбил Питера Нейгла напечатать свою дурацкую поэму. Сам же вышел совсем сухим из воды. О его участии в скандале ни разу даже и не упоминалось.
Мистер Ирвинг улыбнулся:
– Да, мистер Росс, теперь вы познакомились с белым террором на практике. Это поможет вам разобраться в мировой истории. К счастью, вы богаты, а потому для вас это кончилось шуткой. Но не забудьте того, что, если бы вы были каким-нибудь бедным русским евреем, вы бы сидели сейчас в тюрьме, приговоренным к уплате десяти тысяч долларов и к заключению на десять или даже двадцать лет. А если бы вы жили в Польше, Финляндии или Румынии, то вы и вся ваша кучка были бы расстреляны и закопаны в каком-нибудь рве уже с неделю назад.