I
Снова настала весна. Банни кончал второй курс в Тихоокеанском университете. Но нежного пушка на персике уже не было: то обаяние, которым пользовался университет в глазах Банни в первое время, давно уже испарилось. Он знал теперь, что большинство лекций были очень скучны и что приходилось заучивать массу фактов, в сущности маловажных и неинтересных, в которых не было никаких новых, оригинальных идей. Единственно, что за это время он приобрел, – это сведения о многих интересных книгах. Но прочесть их он прекрасно мог и дома. И Банни спрашивал себя: стоило ли ему оставаться в университете еще и на следующий год?
В Парадизе дело обстояло, в общем, лучше. Пол снова принялся за свою работу в качестве старшего плотника компании. Силы его почти совершенно восстановились, и он хорошо зарабатывал. Руфь снова была счастлива. У нее было несколько ухаживателей, но она ни на кого не обращала внимания, занятая исключительно своим удивительным братом. Пол опять прилежно занимался научными вопросами, но теперь это не была биология. Все его деньги уходили на те журналы, брошюры и книги, в которых разбирался рабочий вопрос, говорилось о борьбе рабочего класса. Из вернувшихся с фронта солдат, живших в окрестностях Парадиза, многие были совершенно такого же мнения о войне, как и Пол, и два раза в неделю они все собирались у него, прочитывали вслух какую-нибудь статью и сообща ее обсуждали.
Постепенно домик на ранчо Раскома превратился в «большевистское гнездо», как прозвали его газеты Энджел-Сити. Не все рабочие были солидарны с Полом по вопросу о тех или других тактических приемах, но все безусловно сходились на том, про между капиталом и трудом ничего не было общего, что борьба между ними была неизбежна. И они не делали из своих взглядов никакой тайны – иногда перекидывались словечком во время самой работы, иногда говорили об этом в кругу товарищей в часы завтраков, обедов, и эхо таких разговоров разносилось далеко по округе. Мистер Росс обо всем этом, конечно, знал, но ничего против не предпринимал, – его рабочие всегда пользовались полной свободой говорить, что им вздумается, а сам он полагался всецело на судьбу. В сущности, он вряд ли и мог бы что-нибудь сделать, так как все в округе знали, что молодой владелец Парадиза, его сын и наследник, был одним из наиболее красных среди тех, кто имел обыкновение собираться у Пола.
Уже с самого начала войны Союз нефтяных рабочих был организацией, признанной властями, и, согласно постановлению правительства, с ним считались. Но теперь рука дяди Сэма начала слабеть; идеалист-президент лежал больной в Вашингтоне, и в Энджел-Сити начинали раздаваться голоса, желающие возврата к «доброму старому времени».
Срок контракта работы заканчивался в последние месяцы того года, на этом вертелись все разговоры рабочих как среди красных в домике Пола, так и среди всех остальных, и над головою Банни нависла туча новой забастовки.
В душе мистера Росса не остывало страстное желание, чтобы его сын серьезно заинтересовался делами компании и ее все развивающейся деятельностью. И Банни, постоянно чувствуя эту непрестанную заботу отца, заставлял себя внимательно просматривать все месячные отчеты, расходы и доходы, ходил на буровые работы и вел долгие беседы с управляющим. Всего несколько лет тому назад каждая новая нефтяная скважина была для него самой интересной вещью на свете; но теперь обстоятельства так изменили его внутренний мир, что новые скважины его совершенно не радовали. Все они были теперь в его глазах абсолютно одинаковыми. № 142 дала шестьсот тысяч долларов, а № 143 – всего четыреста пятьдесят тысяч долларов. Но какую это делает разницу, если все, что вам предстоит сделать с этими ста пятьюдесятью тысячами лишних долларов, – это только пробурить новую скважину?!
Ответ мистера Росса был вполне определенен: «Мир нуждается в нефти». Но когда вы смотрели на этот мир, то вы видели только, что колоссальные массы народов стремились перебраться с одного места на другое, и всюду им было нисколько не лучше, чем дома. Так для чего ж это все? Но этого, разумеется, Банни не мог сказать своему отцу, все это не входило в область его разумения.
И Банни учился таить в себе все подобные мысли – и все эти теории классовой борьбы, о которых он узнавал от Пола, и слухи о забастовках, о которых он читал в газетах нефтяных рабочих. А с отцом он отправлялся удить рыбу, и они делали вид, что им так же хорошо, как и раньше, – в этом уединении, среди красот окружавшей их природы. В действительности же мистер Росс стал чересчур тяжел на подъем, и чересчур болели его суставы, для того чтобы он мог испытывать особенное удовольствие, карабкаясь с одного берегового утеса на другой.
II
Пасхальные каникулы Банни проводил в Парадизе, и как раз в это время на участок приехал и Вернон Роско. Он заезжал туда и раньше, но Банни был все это время в Энджел-Сити и видел его только раз мельком, в городской конторе, среди деловой суматохи и толпы. У него осталось только общее впечатление чего-то колоссального: громадного лица, громового голоса. Отец Банни говорил, что сердце у Вернона тоже было очень обширно, но в этом его сыну не было еще случая убедиться. Мистер Роско похлопал только его ласково по спине и назвал его Джим-младший. И вот теперь он приезжал в Парадиз. Но еще раньше его туда примчался горячий ветер пустыни, изредка посещавший эти места. Как правило, летняя жара вполне терпима в Парадизе, вечера и ночи там всегда прохладные. Но два или три раза в год на всю эту местность налетает жгучий ветер и превращает окружающий вас воздух в раскаленную атмосферу пустыни. Получается такое впечатление, точно чья-то пылающая рука схватила вас за горло и душит. «Сто пятнадцать градусов в тени, а тени нигде нет», – обыкновенно говорят в таких случаях нефтяные рабочие, которым приходится проводить целый день на солнце. Самое худшее – то, что этот жгучий ветер дует не переставая и днем и ночью, и воздух в домах так накаляется, что в течение нескольких дней вам кажется, что вы живете в горячей печке.
«Нефтяной магнат», как называли газеты Вернона Роско, выехал из Энджел-Сити после обеда и прибыл в Парадиз около двенадцати часов ночи. Отец с сыном сидели в ожидании его на веранде. Он их издали увидел, и его могучий голос заглушил шум машины:
– Алло, Джим! Алло, Джим-младший! Черт возьми, что это вы мне устроили?! Клянусь богом, Росс, я никогда еще не испытывал такой убийственной жары. Неужели же и завтра будет такое же пекло? Я уж думаю, не повернуть ли мне лыжи и не бежать ли отсюда прочь?
Он вышел из автомобиля и направился к веранде. Его красное лицо было так же кругло, как месяц, который освещал его большую, почти совсем лысую голову. Он снял свой пиджак и крахмальную рубашку и был в одной нижней, розовато-красной шелковой сорочке. Ни о какой благодетельной испарине не было, конечно, и речи: в этой атмосфере раскаленной пустыни вы испытывали только сухой жар, и как бы долго ни стояли под направленной на вас струей воды – через две минуты ветер совершенно высушивал и ваше платье, и вас самих.
– Алло, Верн! – приветствовал мистер Росс гостя.
А Банни спросил:
– Как вы поживаете, мистер Роско? – и поспешил взять и сжать руку магната, чтобы тот не успел схватить его пальцы и расплющить их своей мощной лапой.
В былые времена мистер Роско был живодером в Оклахоме и обладал такой физической силой, что про него рассказывали, как, поймав однажды конокрада, он согнул его так, что сломал ему спину. И до сих пор, несмотря на валы жира, которые на нем наросли, он все еще был силен как бык.
– Чувствую себя совсем как в аду, – ответил он на вопрос Банни и, обращаясь к его отцу, спросил: – Джим, как ты думаешь, уезжать мне обратно или оставаться?
– Необходимо остаться, – сказал мистер Росс. – Я не стану начинать разработку нового участка, прежде чем ты его не осмотришь. В крайнем случае мы посадим тебя на лед.
– А что мое пиво? Внеси его сюда, Куно! – обратился он к стоявшему в дверях и ухмылявшемуся японцу. – Принеси мне его сюда полное ведро. Или лучше – не ведро, а бочонок. Полный бочонок. У меня там несколько таких бочонков в автомобиле. А слышали, какую штуку выкинул Пит О’Рейли? Перевез через границу в своем автомобиле целую громадную корзину с бутылками виски. Он рассказывал мне, что она обошлась ему в сто долларов четверть. Боже мой, Джим, и как только ты можешь выносить такую жару?! Что ты делаешь?
– Пью лимонад вместо пива, – ответил мистер Росс.
Его сын настоял на такой замене одного напитка другим, и мистер Росс этим очень гордился.
– Ну, это не для меня, – сказал Роско. – О, черт побери, я забыл приказать достать свою резиновую ванну. Тут ведь нет женщин, Джим?
Говоря это, мистер Роско сбросил свои ботинки и брюки и сел под струю электрического веера.
– От этой проклятой штуки несет, кажется, только еще большим жаром, – заявил он через минуту и, посмотрев на Банни, сказал: – Так вот он, наш юный большевик! Но где же красное знамя? Я его что-то не вижу.
Банни, который через два месяца должен был достигнуть совершеннолетия (внушительный возраст!), очень не любил шуточек этого рода, но Роско был его гостем, и ему ничего другого не оставалось, как улыбнуться.
– Между прочим, дитя, ты написал очень хорошую передовую статью. И она оказалась весьма полезной в некоторых моих деловых переговорах. Заходи как-нибудь в мою контору, и я познакомлю тебя с одним переряженным советским комиссаром. Дело в том, что они стараются продать мне концессии на Урале. «Черт бы вас побрал, да разве есть на свете такое место?» – спросил я этого комиссара. Но оказалось, такое место действительно есть, и мы стали вести переговоры. Они все хотели подействовать на меня словами о всяких там их братских чувствах, а я им сказал, что я все это знаю и что младший член нашей фирмы в курсе всех их дел. «Взгляните вот на это», – сказал я и показал им студенческую газету. И с этих пор мы с ним товарищи!
III
Спустя несколько минут товарищ Роско в ярко-зеленой пижаме отправился спать во двор, где ему поставили кровать около самого фонтана. В пять часов утра его разбудили, и он с мистером Россом, геологом и инженером отправился осматривать участки и вернулся домой, едва только солнце начало слепить ему глаза, вернулся запыхавшийся, еще более вчерашнего негодующий на жару. Вместо завтрака он потребовал себе пива и принялся охать и стонать по поводу того, что с ним будет, когда весь запас этого пива кончится?!
Мистер Росс и Банни убедили его не трогаться в путь раньше вечера, и они втроем отправились говорить о делах в одну из жилых комнат, тщательно заперев все двери и окна.
Но солнце жгло и крышу и стены, и каждые десять минут магнат вскакивал с места, смотрел на термометр и разражался потоком самых красноречивых слов из репертуара живодеров и мясников. Вскоре он дошел до полного исступления и объявил, что не может быть, чтобы не нашлось какого-нибудь способа охладить дом. Черт побери, пусть притащат пожарную кишку и зальют всю комнату! Но на это Банни, который интересовался физикой, сказал, что это только переменило бы климат пустыни на климат побережья Конго. Тогда мистер Роско посоветовал полить из пожарной кишки внешние стены дома и крыши. Банни позвал садовника, и через несколько минут струи воды из нескольких опрыскивателей забарабанили точно потоки ливня по двери и окнам их комнаты.
Но и этого оказалось мало, и мистер Росс телефонировал заведующему металлической мастерской и спросил его, сможет ли он немедленно сделать чертеж холодильника больших размеров, а на его утвердительный ответ велел бросить всякую другую работу и соорудить такой холодильник, пообещав рабочим по лишнему доллару в том случае, если они сумеют сделать его в один час. Скоро явилось четверо рабочих с платформой и большим металлическим ящиком с двойными стенками, вышиной во всю комнату. Утвердив на платформе вентилятор, они принесли приблизительно полтонны колотого льда и два мешка соли, и через несколько минут термометр показывал в тех местах, которые находились в районе ветра, дувшего из вентилятора, – нуль градусов.
Нефтяной магнат придвинул свое кресло вплотную к металлической стенке холодильника, и не прошло и пяти минут, как он задышал с видимым удовольствием, а спустя еще полчаса произнес такое звучное и громкое «Кершоо!» – что присутствующие разразились гомерическим хохотом.
После этого он задремал – выпитое пиво давало себя знать – и дремал все время, пока мистер Росс ходил на буровые работы. Когда отец Банни вернулся, сели завтракать. После завтрака Вернон Роско еще с часок подремал, а проснувшись – объявил, что чувствует себя превосходно, и принялся без умолку болтать. И эта болтовня открыла Банни много новых сторон той жизни, в которой он вращался.
– Джим, – сказал магнат, обращаясь к мистеру Россу, – мне нужно взять из твоих денег двести тысяч долларов.
– Да? – спросил мистер Росс любезным тоном. – Для каких именно целей?
– Тебе все это вернется с очень большой прибылью. Мы открываем маленький фонд – я, Пит О’Рейли и Фред Орпан. Но мы никому, кроме тебя, не можем об этом заикаться.
– Но что такое, Верн?
– То, что мы готовимся к съезду республиканской партии, и клянусь – мы уже не пропустим больше в президенты никакого длиннолицего профессора. Нам нужна круглолицая физиономия вроде нас с тобой, Джим. Сейчас я специально для того еду в Чикаго.
– Ты имеешь кого-нибудь в виду?
– Я веду переговоры с одним типом из Огайо – Барни Брокуэем, он ведет дела этой партии. Он советует нам остановить выбор на сенаторе Гардинге. Это высокого роста малый, очень представительный, хороший оратор и человек, которому можно верить (он был губернатором) и который умеет слушать то, что ему говорят. Брокуэй думает, что они сойдутся на двух-трех миллионах. А одновременно наладит дела и с секретарем внутренних дел.
– Понимаю, – сказал мистер Росс, которому не нужно было никаких дальнейших объяснений.
– Я там наметил один участок. Обхаживал его все эти последние десять лет и могу сказать, что это не участок, а своего рода чудо! «Эксцельсиор-Пет» пробурил на нем две пробные скважины, но они их закрыли и дело замяли. Об этом упоминалось только в одном правительственном отчете, но печатать его не разрешили, и он остался в единственном экземпляре, которого достать нигде нельзя. А я все-таки его получил – для меня украли одну копию! Оказывается, там около сорока тысяч акров сплошных пластов нефти.
– Но как ты сможешь взять все это от «Эксцельсиора»?
– Правительство взяло себе весь этот участок, предполагая сделать его собственностью Морского ведомства. Но какой от него будет прок Морскому ведомству, если все эти богатства не будут правильно разрабатываться? Эти идиоты думают, что вы можете бурить скважины и ставить обсадные трубы в то самое время, когда конгресс голосует объявление войны. Нет! Пустите нас туда, и мы добудем нефть в таком количестве, что продадим ее Морскому ведомству столько, сколько только ему понадобится.
Это была как раз российская точка зрения, и потому спорить ни о чем не пришлось. Мистер Росс только рассмеялся и сказал:
– Тебе нужно как можно лучше себя обеспечить, Вернон, заручиться покровительством еще и генерал-прокурора.
– Я уже об этом подумал, – сказал тот. – Но дело в том, что Барни Брокуэй сам будет генерал-прокурором. Это входит в его условие с Гардингом.
В эту минуту мистер Роско вспомнил о Банни, сидевшем с книгой в руках у окна и делавшем вид, что читает, и сказал:
– Я надеюсь, что наш юный большевик, конечно, поймет, что все это не предмет беседы с товарищами и с кем бы то ни было вообще.
– Банни был всегда в курсе моих дел, – поспешил сказать мистер Росс. – С тех самых пор, когда он был ростом с кузнечика. Ну значит, так, Верн. Я пришлю тебе чек, как только все будет готово.
IV
Солнце садилось, и мистеру Роско настало время уезжать. Но прежде он успел еще плотно пообедать. За обедом, когда подали мороженое и кофе, он бросил на стол свою салфетку, с довольным видом потянулся на стуле, удобнее примостился к его спинке, достал сигару и, устремив свои хитрые глаза на Банни, сидевшего за столом против него, сказал:
– Джим-младший, хочешь, я сейчас скажу, что я о тебе думаю?
– Пожалуйста, скажите, – почтительным тоном ответил Джим-младший.
– Ты очень милый мальчуган, но чересчур серьезный, черт возьми! Вы оба – и ты, и твой отец – недостаточно легко относитесь к жизни. И тебе непременно нужно немного развлечься… У тебя есть какая-нибудь девочка, мальчуган?
– В данный момент нет, – ответил Банни, слегка краснея.
– Я так и думал. А как раз это-то тебе и необходимо. Необходимо иметь хорошую девочку, которая развлекала бы тебя и заботилась о тебе. Не подумай, конечно, что я имею в виду каких-нибудь «джаз-беби», – нет, тебе нужна такая, у которой было бы немножко разума в голове, вроде моей Аннабели. Ты знаешь Аннабель Эймс?
– Я никогда с ней не встречался, но, разумеется, видел ее много раз.
– Видел ее в «Мадам Ти-Зи», надеюсь? Вот это картина, черт побери! Единственная из всех, которая вернула мне часть тех денег, которые я на нее затратил. Так вот, эта девочка заботится обо мне, как о сыне. Если бы она была здесь, я уж, конечно, не выпил бы всего этого пива, можешь быть уверен. Непременно приходи как-нибудь ко мне, и Аннабель найдет для тебя девочку. У нас их так много… И не какую-нибудь кляксу, а с огоньком, такую, с какой будет весело. Она любит устраивать такого рода дела и никогда не бывает так счастлива, как когда ей удается найти подходящую парочку, посадить в клетку двух влюбленных пичужек… И отчего бы тебе сейчас со мной не поехать?
– Мне нужно быть послезавтра в университете, – сказал Банни.
– Но во всяком случае ты непременно приезжай. И отца с собой тащи. Ему тоже нужно будет найти девочку… Я много раз ему об этом говорил. У тебя нет еще девочки, Джим? А? Черт побери! Он, кажется, покраснел?! Ни дать ни взять старая дева в штанах! А ведь я бы мог порассказать мальчугану кое-что о тебе, как ты думаешь, Джим? А? Старый шалун!
С этим словами великий человек встал со стула, хлопнул мистера Росса по спине и залился смехом.
Выходки, подобные этой, установили за Верноном Роско репутацию человека «с обширным сердцем». Но он, по-видимому, действительно почувствовал симпатию к Банни и был озабочен мыслью доставить ему какие-нибудь развлечения в жизни.
– Поскорей приезжай ко мне, мальчуган, – сказал он опять, когда уже садился в свой великолепный лимузин. – Ты увидишь, что можно сделать из деревенской природы. И уговори своего отца. Приезжайте вместе.
Банни обещал непременно приехать, и автомобиль с мягким шумом покатился по дороге, залитой лунным светом. Громкий смех мистера Роско прозвучал еще раз и замер в воздухе.
– До скорого, мальчуган!
V
Банни вернулся в дом и, войдя в кабинет отца, запер за собою дверь.
– Папа, ты серьезно думаешь поступить с этими деньгами так, как советует мистер Роско?
– Конечно, сынок, очень серьезно. А почему бы нет?
Мистер Росс был, казалось, очень удивлен вопросом сына. Подобного рода вопросы его всегда очень удивляли, но вы никогда не могли бы с уверенностью сказать, было ли это удивление деланым или искренним. Это потому, что старик был хитер, как дьявол, и иногда хитрил даже с теми, кого глубоко и искренно любил.
– Папа, вы собираетесь с мистером Роско купить президентство Соединенных Штатов? Да?
– Если ты непременно хочешь называть это такими словами…
– Но ведь это так и есть на самом деле, папа!
– Если желаешь, то можно сказать и так. Но можно сказать и иначе: что мы желаем оградить себя от соперников, которые хотят вырвать из наших рук наше дело, наш заработок. Если мы не будем вмешиваться в политику, то, проснувшись на другой день после выборов, мы узнаем, что мы – конченые люди. Сейчас на востоке кучка людей собрала два миллиона, чтобы провести в кандидаты генерала Леонарда Вуда… Что ты на это скажешь?
Банни понял, что это был вопрос из области риторики, и потому ничего на него не ответил.
– Но ведь это такая гнусная игра, папа!
– Я знаю. Но вести игру иначе нельзя. Без сомнения, я могу покончить теперь же со всеми этими делами. У меня останется достаточно на жизнь. Но мне совсем не нравится, чтобы меня другие отстраняли от моего дела.
– Но разве нам мало своего собственного дела, папочка?
Этот вопрос Банни задавал отцу уже не в первый раз.
– Нет, сынок, об этом говорить не приходится. Все вместе они сильнее нас. Они нам дохну́ть не дадут. Они устроят нам блокаду в наших рафинериях, на рынках, в банках. Я тебе раньше не говорил об этом, потому что все это тебя только бы расстраивало, но теперь я скажу, что в нашем деловом мире для отдельных «маленьких людей» больше места нет. Ты думаешь, что я большой человек, потому что у меня двадцать миллионов, а я думаю, что Верн – большой человек, потому что у него пятьдесят миллионов. Но тут есть «Эксцельсиор-Пет», соединяющий в себе тридцать или сорок компаний, работающих как один человек, и это составляет биллион долларов против наших двадцати. А потом «Виктор» – триста или четыреста миллионов, и все банки, а за ними и все страховые компании. И можем ли мы, отдельные личности, им противостоять? Как ты думаешь? «Великая пятерка» никогда не даст нам вести никакого дела.
– И власти не могут в это вмешаться?
– Тут тысяча разных тонких, сложных махинаций, сынок. И о многих ты уже сам знаешь. Каким способом мы доставляем вовремя на места все наши обсадные трубы? А все остальное? Вспомни, как обстояло дело с участком Парадиз. Разве я мог бы добиться такой быстрой и удачной его разработки, если бы не заплатил Джейку Коффи? Разве я и Верн достигли бы того, чего мы достигли, если бы мы не провели в обществе этого Коффи несколько часов и с ним как следует не столковались? И вот теперь происходит, в сущности, совершенно то же самое, с той только разницей, что мы, сделавшись более крупными нефтепромышленниками, ведем игру в национальном масштабе, – вот и все. Если Верну, мне, Питу О’Рейли и Фреду Орпану удастся получить тот участок, о котором говорил сегодня Верн, то вместо «Великой пятерки» в нефтяной игре будет принимать уже участие «Великая шестерка» или «Великая семерка». Вот и вся разница. И ты можешь быть уверен, сынок, что то, что делаем сейчас мы, – делали до нас все нефтепромышленники с самого того дня, как нефть стала входить в употребление, – ровно пятьдесят лет тому назад.
Они перешли теперь на знакомую почву, которую Банни знал наизусть во всех ее подробностях.
– Это очень хорошо – сидеть в своем кабинете и представлять себе, каким должен был бы быть мир, но это ровно ни к чему не ведет, сынок. Необходимо, чтобы была нефть. И мы – все те, которые знают, как лучше ее извлекать из недр земли, – мы только одни и можем ее получать в требуемом количестве. Ты слушаешь то, что говорят все эти социалисты и большевики, но – бог мой! – представь себе только, что правительство начнет покупать нефтяные земли само и будет их разрабатывать. Что из этого получится? Получится столько убытков, что все богатства Америки не в силах будут их возместить. Я нахожусь в самом центре этих дел, и мне очень удобно за всем наблюдать. И я великолепно знаю, что с каким бы предприятием вы ни обратились к правительству – это равносильно тому, как если бы вы решили закопать это предприятие на десять тысяч миль в землю. Ты говоришь о законах? Но существуют также и экономические законы, с которыми правительство не считается. И вот всякий раз, когда правительство делает какие-нибудь глупости, приходится отыскивать разные пути, чтобы эти глупости обходить, и деловых людей за это нельзя упрекать больше, чем каких бы то ни было вообще людей. Наш век – век нефти, и если вы попробуете затормозить, прекратить производство нефти, то это будет равносильно тому, как если бы вы попробовали запрудить Ниагарский водопад.
Этот разговор отца с сыном был критическим моментом в их жизни. Много лет спустя, всякий раз, когда Банни вспоминал о нем, он упрекал себя. О, отчего, зачем он не положил тогда всему конец? Он сломил бы волю отца, если бы был достаточно энергичен и настойчив. Если бы он сказал: «Папа, я никогда на это не соглашусь, и если ты серьезно решил поступать так, как советует мистер Роско, то я отказываюсь от наследства и с этого дня не трону ни копейки из твоих денег. Я сумею найти себе заработок, а ты, если хочешь, можешь оставить все свои деньги Берти». Да, если бы он это сказал, мистер Росс отказался бы от этого плана. Это сделало бы ему смертельно больно, но он не принял бы участия в подкупе президентства, в назначении сенатора Гардинга.
Так почему же Банни этого не сделал? Это не было трусостью с его стороны, – он не знал еще жизни настолько хорошо, чтобы это могло его испугать. И хотя он никогда еще не заработал ни единого доллара, он был вполне искренно убежден, что смог бы найти себе дело, найти заработок, который дал бы ему тот комфорт, к которому он так уже привык. Объяснялось все это тем, что Банни никогда не мог делать людям больно. Это было выше его сил. И эту черту его характера и имел в виду Пол, когда называл его чересчур мягким. Он слишком легко становился на точку зрения других людей. Ему было вполне понятно и ясно, почему его отец и мистер Роско желали подкупить съезд республиканской партии. И точно так же, когда спустя какой-нибудь час он очутился в домике ранчо Раскома в обществе Пола, Бада Стоннера, Джека Деггана и остальных членов большевистского кружка, – он так же ясно понимал, почему им так хотелось, чтобы нефтяные рабочие сорганизовались, получили возможно лучшее образование и забрали себе нефтяные скважины его отца и мистера Роско.
VI
Банни вернулся в университет, и в то время как он заканчивал свой курс, республиканская партия устраивала в Чикаго свой съезд и тысячи делегатов и столько же газетных корреспондентов и специальных репортеров держали весь мир в курсе этого важного исторического момента. Участники съезда слушали речи, курили неимоверное количество табаку и выпивали неимоверное количество вин, доставляемых поставщиками запрещенных напитков. И в это же самое время в одной из комнат Блэкстонского отеля полдюжины крупных дельцов, контролирующих голосование, обсуждали свои дела. Во всех тех миллионах слов, которые телеграф приносил съезду, имени Вернона ни разу не упоминалось. Но члены его свиты находились в отеле, и в силу этого он мог делать те именно предложения, какие требовались, и платить своими чеками тем именно людям, какие были нужны для того, чтобы в конце концов, после целого ряда острых переживаний и волнений, поддержка генерала Леонарда Вуда начала неожиданно колебаться и в результате нового голосования Уоррен Гамалиел Гардинг из Огайо сделался носителем знамени республиканской партии.
Занятия в университете закончились. Григорий Николаев отправился в Сан-Франциско, где устроился на одном из тех судов, которые занимались ловлей лососей у берегов Аляски, а Рашель Мензис с братом и еще тремя студентами-евреями наняли старый «форд» и отправились на сбор плодов, переезжая с места на место, ночуя на открытом воздухе и собирая абрикосы, персики, сливы и виноград для торговцев фруктами. Банни был одним из всей группы красных, которому не предстояло работать ни одного дня в течение всего лета и который один из всех не знал, что с собою делать.
В прежние времена всякий раз, когда он и его отец занимались бурением новой скважины, Банни деятельно помогал рабочим. Тогда он был еще мальчуганом, и рабочие его любили. Но теперь он был уже совершеннолетним юношей, и самая работа производилась в таком большом масштабе и так все было строго налажено, что приспособить себя к чему-нибудь ему было уже невозможно. Банни не мог даже ухаживать, как прежде, за цветами, не нарушая этим прав садовника и не вторгаясь в сферу его деятельности.
Это был мир, в котором одни люди все время работали, а другие все время развлекались. Работать все время было скучно и тяжело, и никто не стал бы этого делать, если бы его не заставляла нужда. Развлекаться все время тоже было скучно, и те, кто это делал, никогда не говорили ничего такого, что Банни было бы интересно слушать. Они говорили о своих развлечениях с такою же важностью, как если бы это было какое-нибудь серьезное дело. Состязания в теннис, состязания в гольф, в поло – все это представляло собой разные сложные пути для достижения одной только цели – поймать в поле маленький мячик. Вполне понятно и естественно побегать за мячиком, когда вы чувствуете потребность в моционе и отдыхе от занятий, но смотреть на это как на главное занятие вашей жизни, отдавать ему все ваше время и все ваши помыслы, относиться к нему с благоговением, читать и писать по этому вопросу целые книжки и вести бесконечные беседы и споры, – этого Банни никогда не мог понять. Он смотрел на всех этих великовозрастных мужчин и женщин в их строго обдуманных, приготовленных для этой цели спортивных костюмах, как на каких-то маньяков, как на людей, занимающихся самогипнозом и поставивших себе целью убедить себя в том, что та жизнь, которую они ведут, доставляет им удовольствие.
VII
Вскоре на горизонте Банни снова появилась Берти и снова попробовала втянуть брата в тот мир развлечений, которому он принадлежал по праву своего богатства. Отношения свои с Элдоном Бердиком Берти окончательно порвала. Он был «глуп как пробка», объявила она брату, и вдобавок всегда желал, чтобы все делали по-его. Теперь у Берти было нечто другое в виду, и это нечто – весьма, очевидно, трудно достижимое и неверное, раз она нашла возможность посвятить в это дело его, Банни. Дело касалось теперь Чарли, единственного сына незадолго перед тем умершего Августа Нормана – основателя общества «Западная сталь». «Немножко дикий по натуре, – сказала Берти, – но такой обаятельный и богатый, как Крез!» Из родных у него никого не было, кроме матери, довольно глупой особы, старающейся казаться молодой и интересной, одевавшейся как какая-нибудь инженю и перенесшей недавно какую-то сложную лицевую операцию, которая должна была навсегда застраховать ее от морщин.
Норманам принадлежала самая великолепная яхта на всем побережье, и они очень просили Берти познакомить с ними брата. И почему ему не поехать и ей не помочь, что ему, с его внешностью и положением, было совсем нетрудно.
Банни подумал, что его сестре приходилось действительно нелегко, если она нашла нужным прибегнуть к помощи его светских достоинств, весьма сомнительных с его точки зрения. И он решил поехать, и всю дорогу Берти читала ему проповеди, прося ни единым словом не заикаться о своих большевистских идеях и в том случае, если они упомянули бы о происшествии в Тихоокеанском университете, отнестись к этому легко, обратив все дело в шутку. Банни успел уже убедиться, что такой взгляд свойствен большинству людей, а Чарли Норман очень облегчал ему задачу, так как он был одним из тех блестящих светских юношей, которые всегда находят сказать что-нибудь смешное по поводу всего, о чем бы только ни говорилось.
Яхту «Сирена» можно было назвать роскошным плавающим дворцом. Ослепительная белая краска, сверкающая золотом латунь, красное дерево, тяжелые шелка, картины. Вся обстановка была последним словом искусства и моды. Матросы были, как на картинке, чисты и гладки. Негритята, сновавшие с подносами, уставленными стаканами и бокалами, в своих новых живописных костюмах, казалось, были прямо взяты со сцены какого-нибудь водевиля. Гостей перевозили в моторной лодке до берега, где их ждали автомобили, и их везли на состязание в гольф; а оттуда – в местный клуб завтракать, где они часа два танцевали; а потом мчались на пляж купаться; а оттуда – туда, где играли в теннис; и наконец – обратно на «Сирену», одеваться к обеду. Обед был сервирован со всей той изысканной роскошью, которой отличаются обеды послов великих держав. Палуба была освещена разноцветными электрическими лампочками, играл великолепный оркестр, моторные лодки то и дело подвозили к яхте гостей, и начавшиеся вскоре после обеда танцы продолжались вплоть до самого рассвета. Волны мягко ударялись о яхту, и в ослепительном свете береговых огней меркло сияние звезд.
Публика на яхте без умолку болтала, но если вы не были постоянным членом этого кружка, то вам было бы трудно следить за разговором. Это был своего рода жаргон. У них были свои собственные словечки, и чем меньше понимала их остальная публика, тем это им казалось забавнее. Они с серьезным, деловым видом толковали о том, как кто ловил и бросал на поле маленький мячик, высчитывали, кто сколько сделал удачных ударов, и обсуждали способности тех или других участников игры. Останется ли и на будущий год чемпионом тот, кто был победителем в этом? Как отличились американские чемпионы в Англии? Кто победит на предстоящем состязании в поло и получит кубок? Целая серия великолепных серебряных и позолоченных призов с выгравированными надписями содействовала тому самогипнозу, который заставлял вас думать, что ловля в поле маленького мячика – в высшей степени важное занятие.
VIII
Сидя на палубе этой сказочно прекрасной яхты, Банни читал последний номер газеты. В нем сообщалось о голоде в приволжских губерниях. На громадном пространстве хлеб совсем не уродился, и население медленно умирало голодною смертью. Питались травой, корнями растений, даже трупами мертвых младенцев… Эмигрировали целыми толпами, и по дорогам всюду валялись трупы. «Все это было последним ярким доказательством полнейшей несостоятельности коммунизма», – говорилось в передовой статье.
Но Банни незадолго перед этим разговаривал с Гарри Сигером, и его точка зрения на этот предмет была совершенно иная. Виною голода в России была засуха, а не коммунизм. Такого рода голодные года бывали там хронически, и это никогда не считалось доказательством несостоятельности царизма. На этот же раз условия были особенно скверны вследствие полной порчи железных дорог. При этом все те, кто сваливал всю вину на коммунистов, упускали из виду тот факт, что эти железнодорожные пути были испорчены еще до революции и что под властью Советов им приходилось выдерживать напряжение трехлетней гражданской войны и неприятельские наступления на целом ряде фронтов. И газеты, которые подстрекали эти наступления и аплодировали затратам сотен миллионов американских денег на их осуществление, – бранили теперь большевиков за то, что они «не были готовы».
Вы легко поймете, что юноша, занятый такими мыслями, не очень-то подходил к характеру публики, веселившейся на яхте. Банни старался казаться оживленным, но это ему не всегда удавалось. Вскоре после обеда к нему подошла мать Чарли.
– Банни, – сказала она (вся эта публика называла вас Банни, Берти, Беби или Бьюти, стоило вам только сыграть одну партию в теннис или выпить один бокал вина), – Банни, вы учитесь в университете, не правда ли? И я уверена, что вы занимаетесь очень серьезно?
– Не очень-то серьезно, к сожалению.
– Мне хотелось бы, чтобы вы научили меня, что делать, чтобы приохотить заниматься Чарли. Он ничего другого не делает, как только увлекается спортом и по очереди влюбляется в девочек.
Банни хотел было сказать: «Попробуйте сократить суммы, которые вы ему даете на его личные расходы», – но не сказал, вовремя сообразив, что это было бы одной из тех «ужасных вещей», за которые ему всегда доставалось от Берти. Поэтому он ограничился тем, что сказал, что это очень трудная задача, таким тоном, точно его устами говорил какой-нибудь политик или дипломат.
– Современная молодежь для меня загадка, – заметила мать Чарли. – Желает с утра до вечера заниматься всеми видами спорта и тащит непременно повсюду и вас с собой. А часто это бывает мне совсем уж не под силу.
Банни стало ее жалко. А он-то думал, что она все это устраивает ради своего собственного удовольствия!
Миссис Норман была очень пухлая, но пропорционально сложенная женщина со светло-голубыми глазами и развевающимися от ветра пышными белокурыми волосами. Во всей ее внешности было что-то расплывчатое, водянистое, и одета она была в свободное легкое зеленовато-голубое платье цвета морской волны.
– Я посвятила всю свою жизнь моему мальчику, – сказала она, – а он совершенно этого не заслуживает. Чем больше вы делаете добра людям, тем меньше они вас ценят, считая, что вы обязаны это им делать.
После минутного молчания она прибавила:
– Я решила, что сегодня после завтрака я забастую. Никуда отсюда не двинусь. Не составите ли вы мне компанию?
Банни отвечал утвердительно, и когда вся публика стала собираться на состязание в гольф, Чарли объявил достаточно громко, чтобы все могли слышать:
– Мамочка с нами не едет. Она ведет атаку на Банни.
Эти слова заставили всех весело рассмеяться, и все поспешили к лесенке, радуясь в душе, что они освободились от одной из старух, навязывающих всегда свое общество и старающихся делать вид, что они так же юны, как и вся остальная компания.
IX
Миссис Норман и Банни сидели на палубе «Сирены» в низких парусиновых креслах под полосатым парусиновым тентом, ели фрукты и болтали о пустяках. Потом миссис Норман стала расспрашивать Банни о его жизни и домашних, и Банни, слыхавший кое-что о тактике «мамочек», догадывался, что ей хотелось узнать побольше о Берти с точки зрения ее пригодности в невестки, а потому старался говорить о сестре одни только хорошие вещи. Думая, что его собеседнице будет, может быть, интересен разговор на практические темы, он рассказал ей об участке Росса, как его открыл его отец и сколько они пробурили там скважин.
– Все деньги, деньги, деньги! – проговорила миссис Норман. – У всех у нас их слишком много, и мы все-таки не сумели купить себе на них счастье.
Потом она заявила Банни, что она теософка и что скоро должен прийти великий Махатма и всем надо «выучиться жить в другой, астральной плоскости…». Что касается Банни, то она заметила, что накануне вечером, когда он стоял на фоне чего-то темного, вокруг него ясно виднелось золотистое сияние. Ему этого еще никто не говорил? Очевидно, у него была весьма тонкая духовная организация и он был предназначен для более высоких целей.
Сказав это, она стала расспрашивать его о его взглядах на жизнь. По-видимому, она ничего не слышала о происшествии в университете, и он только слегка намекнул ей на свои убеждения, заметив, что с общественным строем творилось что-то неладное, так как чересчур уж неравномерно были распределены богатства. Миссис Норман слушала его, полулежа на кресле, обложенная шелковыми подушками.
– О, все это – вопросы чисто материального характера! А я думаю, что мы и без того чересчур ревностно служим материальным интересам жизни… Наше счастье лежит в уменье стать выше житейского.
Это был очень сложный вопрос, и Банни долго и внимательно слушал миссис Норман, которая подробно рассказала ему о своей собственной жизни. Она была очень несчастна. Вышла замуж совсем молоденькой, совсем девочкой, которая не понимала, что она делает. Но она всегда слушалась своих родителей – послушалась и на этот раз. Муж ее был очень плохим человеком: у него всегда были любовницы, а с ней, с женой, он был очень груб. Она посвятила всю свою жизнь сыну, а он обманул ее надежды. Очевидно, чем больше вы даете людям, тем больше они от вас требуют. Чарли всегда был в кого-нибудь влюблен, но это не была настоящая любовь. О настоящей любви он ничего не знал. Он был для этого чересчур большим эгоистом. А как смотрит на любовь Банни?
Это был тоже крайне сложный вопрос, и Банни ответил, что он совершенно не знает, что сказать. Он видел только, что большинство людей устраивали свою жизнь очень неудачно, и решил не торопиться устраивать свою, чтобы сначала как можно основательнее изучить этот вопрос. Банни замолчал, а миссис Норман продолжала развивать свою теорию.
– Мечта о любви, о настоящей искренней любви никогда не умирает в душе женщины. Жизнь делает иногда женщин циничными, заставляет их говорить, что они не верят в любовь, но это только слова. В глубине души они глубоко страдают, надеются и ждут, потому что для них любовь – самое важное в жизни.
И миссис Норман очень была рада видеть, что среди всей этой шумной, беспечной молодежи есть один, который не ценит себя так дешево.
В эту минуту беспечная, шумная молодежь возвратилась на «Сирену» и положила конец этим интимным излияниям. «Мамочка» Чарли отправилась вниз и спустя час или полтора появилась в столовой – роскошно убранной комнате, стены которой украшала живопись, изображавшая пастушек и нимф в стиле Ватто. Но теперь это уже была не прежняя миссис Норман. Теперь это была блестящая леди, безукоризненно изящная и красивая, в отливающем серебром голубом атласном платье, с обнаженными белоснежными плечами и шеей. Перемена была поразительна, и Банни, наблюдавший однажды за тетей Эммой во время процесса такого превращения, мог бы легко во всем этом разобраться, если бы только ум его не был так занят в это время другими вещами.
За обедом миссис Норман посадила молодого нефтепромышленника около себя, а когда начались танцы, спросила его – не хочет ли он сделать с ней несколько туров, так как все эти ужасные молодые люди вели себя с нею очень непочтительно и она с ними танцевать не любила. Разумеется, Банни ее пригласил и остался ею очень доволен: она танцевала хорошо, и от нее пахло такими нежными духами. Несмотря на то что его наблюдение за процессом туалета тети Эммы должно было бы на многое открыть ему глаза, тем не менее Банни всегда казалось, что женщинам по самой их природе свойственно так благоухать. Шея и грудь «стальной вдовы» были почти совсем обнажены, спина же не «почти», а совсем, вплоть до самого того места, на котором лежала во время танцев рука Банни.
Чарли его дразнил, а остальная компания гоготала. Но на следующий день Банни мог убедиться в том, что для всей молодежи совершенно достаточно каких-нибудь десяти-двенадцати часов, чтобы вполне освоиться со всеми забавами и тотчас же затем начать скучать. Он продолжал проводить все время с миссис Норман – катался с ней, танцевал, играл в гольф, в то время как Чарли проделывал все это с Берти, и из этих четырех действующих лиц трое были вполне довольны своей судьбой.
X
Однажды вечером Банни рано ушел в свою каюту. В этот день с почты привезли журналы, которые очень заинтересовали молодого нефтепромышленника, и он решил уйти от танцев и заняться чтением. Удобно устроившись на своей великолепной золоченой кровати с розовыми шелковыми, украшенными ручными вышивками подушками, он зажег стоявшую на столике у изголовья тяжелую, накладного золота лампу и углубился в чтение заинтересовавшей его статьи; она не замедлила перенести его далеко за пределы побережья Тихого океана, туда, в холодную Россию, в те голодные места, где по дорогам валялись трупы несчастных, а оттуда – в Венгрию, где низвергали социальную революцию простым путем избиения поголовно всех, кто в нее верил, употребляя для этого снаряды, сделанные в Америке и купленные на деньги, данные Америкой взаймы. Банни так углубился в чтение всех этих ужасов, что совершенно не слышал, как его дверь тихонько открылась, как кто-то вошел к нему в каюту и так же неслышно повернул ключ в замке. Прошло несколько мгновений, и до него донесся нежный, сладкий аромат. Он бросил читать и оглянулся. Около его постели стояло видение в пурпурном кимоно, вышитом золотистыми цветами. С робким выражением в лице видение умоляющим жестом сложило руки и прошептало чуть слышным голосом:
– Банни, можно мне с вами немножко поболтать?
Разумеется, Банни сказал, что можно, и видение опустилось на колени на мягкий ковер около кровати, тихонько коснулось рукой его руки и дрожащим от волнения голосом прошептало:
– Банни, я так одинока и так несчастна! Я не знаю, понимаете ли вы, что значит для женщины быть такой одинокой, но вы – первый человек за долгое-долгое время, к которому я чувствую доверие. Я знаю, что я не должна была бы так приходить сюда, но мне так много нужно вам сказать… И почему мужчине и женщине нельзя быть друг с другом вполне откровенными?
Банни этого не знал, и она решила быть с ним вполне откровенной. Сущность же этой откровенности заключалась в том, что она сказала ему, что мечта о любви снова закралась в ее душу, – в душу той, которую жизнь совсем сбила с толку. Он не должен думать о ней как о пустой, легкомысленной особе, – она всегда была честной женщиной… Слезы навернулись у нее на глазах, когда она произносила эти слова. Да, он не должен был, он не имел права ее презирать! Но ей так хотелось быть счастливой, и на свете было так мало людей, которых можно было любить…
– Банни, – сказала она, – скажите мне, вы сейчас не влюблены ни в какую другую женщину? Нет?
С его стороны было бы, может быть, добрее сказать ей, что он любил, что он не был свободен, но дело в том, что подобного рода случая в его жизни ни разу еще не было, он не был к нему подготовлен и потому сказал то, что было на самом деле, – сказал правду. И все ее лицо осветилось сияющей улыбкой. Она радостно засмеялась сквозь слезы и дрогнувшим от волнения голосом прошептала:
– Я не должна была плакать. Слезы делают женщину такой некрасивой!.. Банни, позвольте мне потушить лампу…
С этими словами она потянула за тоненькую золотую цепочку и в ту же минуту перестала быть некрасивой и вся превратилась в одно благоухание.
– Банни, – еще тише прошептала она, – скажите, полюбите ли вы меня хоть немножко?
В конце концов ему все-таки пришлось сказать то, что он должен был сказать.
– Миссис Норман… – начал было он.
Но она прервала его:
– Не миссис Норман – Тельма!
– Тельма… – пробормотал он и запнулся. – Я… я совсем не думал…
– Знаю, Банни, знаю… Я старше вас… Но взгляните на всех этих людей, которые меня окружают: до чего все они пусты! Я так, так искренно полюбила вас и сделаю для вас все-все на свете!
Банни знал, что ему нужно было только протянуть объятия, – что она этого ждала. Эвника Хойт научила его, как надо любить женщин. От него зависело довести ее сейчас до экстаза, и с этой минуты она навсегда была бы его рабой. Она отдала бы ему все, что имела. Все свои богатства. Он мог бы обращаться с ней потом как ему вздумается, мог бы содержать на ее деньги любовниц, – она все равно продолжала бы оставаться его рабой. Он был уже достаточно опытен для того, чтобы разбираться в том, что происходило у него сейчас перед глазами. Нашлось бы немало людей, которые, не разделяя точку зрения Банни на роскошь и власть, не задумываясь постарались бы воспользоваться таким случаем и обратили бы свою «неотразимость» в орудие своих хищнических инстинктов. Сколько лет употребил старый Август Норман на то, чтобы создать сначала свой сталелитейный завод, а затем этот плавающий дворец и другой, еще более великолепный и в десять раз более колоссальный, – на океанском побережье! И вот теперь все эти сокровища оказывались, как по волшебству, воплощенными в одном женском образе, одетом… Нет! Это выражение не совсем точно: красного кимоно давно уже не было. Оно, соскользнув, упало на ковер, и ничего не оставалось, кроме тонкой, как паутина, сорочки, нежного запаха духов, страстных объятий и жадных губ, осыпающих Банни горячими, влажными поцелуями.
– Банни, – прошептал замирающий голос, – мы поженимся, если ты этого захочешь… Я все-все отдам тебе.
Но если от Эвники Хойт Банни узнал, что, когда вы в настроении любить, такие поцелуи могут вас соблазнить, то теперь от миссис… нет, от Тельмы он узнал, что когда вы не в таком настроении – они могут вас только оттолкнуть.
– Вы знаете, Тельма, – проговорил он, – что мне ничего не нужно…
– Знаю, знаю! И знаю тоже, что я самое отвратительное, вульгарное существо в мире. Но я веду себя так только для того, чтобы ты понял, что я тебя люблю и что ты не должен думать обо мне дурно…
Ее последние слова помогли ему выйти из затруднительного положения. Он сказал ей, что никогда, никогда не будет думать о ней дурно, но что он не любил ее и смотрел на нее только как на друга. И по мере того как он ей это говорил, ее объятия разжимались, и, опустившись на ковер у кровати, она принялась горько всхлипывать, говоря, что уверена, что он теперь всегда будет ее презирать, что никогда не захочет ее больше видеть. И она казалась в этот момент такой слабой, такой приниженной, что ему стало ее жалко, и он ласково положил ей на плечо свою руку. Но тотчас же понял, что не надо было этого делать, так как она порывисто схватила его руку и стала покрывать ее поцелуями… Чувство жалости в его груди все росло, и это испугало его. Он вспомнил, что много лет тому назад, в восемнадцатом столетии, один из английских поэтов заявил, что он сделал великое открытие, убедился в том, что чувство жалости может вызвать в человеческом сердце чувство любви.
Но Банни давно уже решил, что он поцелует теперь только ту женщину, которую будет искренно любить, и его рассудок определенно говорил ему, что он не любил и не мог полюбить настоящей любовью мать Чарли Нормана. Это была бы только простая интрига, которая ни одному из них не дала бы мало-мальски продолжительного счастья. Поэтому он снова повторил ей, что ей лучше уйти, и на этот раз она покорно и медленно подняла с полу свое красное кимоно и поднялась сама.
– Банни, – сказала она, – у людей такое грязное воображение. Если они об этом узнают, они сочинят такие ужасы…
– Не надо об этом думать, – прервал он ее, – я никогда никому не скажу.
Опять дверь бесшумно открылась и так же бесшумно закрылась. Банни зажег электричество и повернул ключ в замке. И никогда уже впоследствии, принимая приглашения знакомых и отправляясь гостить в их имения и виллы, он не забывал прибегать к этой мере предосторожности. В течение нескольких минут он ходил взад и вперед по комнате, думая об этом волнующем происшествии. Он говорил себе со свойственной ему скромностью, что все это произошло не в силу его какой-то исключительной неотразимости, но потому только, что в этой новой, языческой цивилизации женщин так поражало проявление целомудрия, что они смотрели на таких людей как на каких-то сверхчеловеков.
На следующее утро лицо миссис Норман впервые за все эти годы покрылось естественным румянцем. Это было в тот момент, когда она встретилась на палубе с юным Адонисом. Но скоро она справилась со своим смущением, и они совершенно просто болтали о разных вещах и беседовали о теософии. Банни называл ее Тельмой, и Чарли больше не трунил над ним. Но дорогой домой Берти приставала к брату с вопросами, желая знать, предлагала ли ему миссис Норман свою любовь и до чего у них дошло дело. А когда Банни покраснел, она стала смеяться над братом, а потом обиделась на него за его категорический отказ отвечать на ее вопросы.
– Не воображай только, что она выйдет за тебя замуж, – сказала она, когда раздражение ее прошло и она снова заговорила с братом. – Она очень любит говорить о «перевоплощениях», но в своем теперешнем воплощении она питает искреннее чувство исключительно только к акциям общества «Западная сталь»!
XI
Вскоре после этого разговора акции общества «Западная сталь» очень упали на рынке, и Берти была этим озабочена, так как она принимала теперь все дела этого общества очень близко к сердцу. Она спросила об этом своего отца, и он ответил, что это было своего рода манипуляцией. Но вслед за этим упали акции и многих других обществ, включая сюда и акции «Консолидейтед Росс», и мистер Росс сказал, что это дело нескольких безумцев, которые на этом играют, искусственно взвинчивая бумаги, которые потом, разумеется, сильно падают. Но положение вещей не только не улучшалось, но, наоборот, все ухудшалось, и каждый день получались сведения о тяжелом положении многих компаний и даже банков. В воздухе чувствовалась паника. У мистера Росса с Верноном происходили частые совещания, после они прекращали все свои работы и увольняли не одну сотню рабочих. Мистер Росс говорил, что денег в банках было очень много, но что только самые крупные дельцы ими пользовались. Вернон кипел бешеной злобой на Марка Эйзенберга – банкира, который, как он говорил, желал его гибели. Все это было дело рук «Великой пятерки», принявшейся за свои старые проделки. Было очевидно, что они решили посадить «Консолидейтед Росс» в яму и затем купить его за пять или десять миллионов.
Банни говорил по этому поводу с мистером Ирвингом, который и объяснил ему, что это была так называемая «резервная федеральная система» – изобретение крупных банкиров Уолл-стрит. На самом деле эта система проводилась особым комитетом, состоявшим из банкиров, имевших власть создавать во времена кризисов неограниченное количество бумажных денег. Эти деньги поступали в крупные банки и давались ими взаймы крупным промышленным фирмам, обеспечения которых они держали у себя и должны были их охранять. Поэтому всякий раз, когда наступала паника, крупные дельцы спасались, а маленькие люди оказывались прижатыми к стене.
Во всех таких случаях главными страдающими лицами являлись фермеры-крестьяне. Они не были сорганизованы, у них не было никого, кто бы брал их сторону, им приходилось свозить свои урожаи на рынок, а цены все падали, и миллионы крестьян должны были оказаться банкротами до конца года. Цены же на фабричные продукты не падали так быстро, и это потому, что крупные тресты, имевшие за своей спиной банки Уолл-стрит, могли выжидать.
Банни передал это объяснение своему отцу, а тот в свою очередь передал это мистеру Роско, который сказал, что он с этим вполне согласен, что это совершенно правильно, черт побери!
Деньги становились настолько дороги, что Берти не могла получить даже нового автомобиля, несмотря на то что свой старый она порядочно поистрепала. Мистер Росс говорил за обедом об экономии, и дело дошло до того, что тетя Эмма кормила их мясным фаршем, сделанным из вчерашнего жаркого… Повсюду сокращения, повсюду огорченные, унылые лица, в газетах намеки на неизбежные банкротства; они, конечно, тщательно старались это скрывать, но это читалось между строк.
И вот в один из этих дней произошел курьезный случай. Большой лимузин, которым правил шофер, остановился вечером перед домом Росса, и из него вышел высокий статный человек с желтыми волосами и строгими чертами лица, одетый в белоснежный фланелевый костюм.
Эли Уоткинс!
Он пожал всем окружающим руки – у него были теперь манеры настоящего архиепископа – и потом попросил мистера Росса уделить ему несколько минут для серьезного разговора. Мистер Росс принял его в своей «берлоге», и он через полчаса вышел оттуда с довольной улыбкой на лице, сел в автомобиль и уехал. Мистер Росс сначала ничего никому не говорил об этом визите, но, оставшись наедине с Банни, разразился гомерическим хохотом и объявил, что Эли Уоткинс сделался теперь тоже землевладельцем. Он нашел где-то на одной из городских окраин кусок земли, по размерам как раз подходящий для того, чтобы построить на нем золотой храм, который повелел ему построить ангел Божий, и ему удалось приобрести этот участок, платя за него по частям. Но по каким-то необъяснимым причинам ангел не оградил Эли от той паники, которая всех теперь охватила, и сейчас он запутался в делах, как всякий обыкновенный смертный, и ему надо было уплатить сто долларов недоимки. Суммы, собранные им от своих клиентов, оказались недостаточными, и ангел дал ему понять, что Эли должен прибегнуть к какому-нибудь другому способу приобретения денег.
– Но что же ему надо было от тебя, папочка?
– Дело в том, что ангел открыл ему, что я смогу взять на себя этот участок. Но я ответил ему, что ангел забыл открыть мне, откуда я могу достать нужные для этого деньги… В конце концов я дал ему пятьсот долларов. Они помогут ему выйти из беды.
– Боже мой, папа, это теперь?! Когда мы так экономим?!
– Ничего не поделаешь! Эли напомнил мне, что это он благословил первую скважину на участке Парадиз и что благодаря этому там оказалось так много нефти. И если бы я отказал ему, то это вышло бы с моей стороны нечто вроде богохульства.
– Но, папа, ведь ты же не веришь в то, что он обладает какой-то особой силой?
– Не верю. Но этот малый пользуется теперь громадной популярностью, и он может еще оказаться нам очень нужным. Если когда-нибудь выборы будут производиться здесь или в Парадизе, то мы с избытком вернем себе эти деньги, так как он и его последователи будут, конечно, действовать в наших интересах.
XII
Банни пошел к себе заниматься и, там, на свободе, все хорошенько обдумав и вооружившись необходимым для успеха дела спокойствием, снова вернулся к отцу.
– Послушай, папа, если ты ради шутки дал пятьсот долларов Эли Уоткинсу, то другие пятьсот долларов должен дать мне на одно очень серьезное дело.
Мистер Росс был неприятно удивлен. Очевидно, ему не надо было говорить Банни об этих деньгах.
– В чем дело, сынок?
– Я заходил к мистеру Ирвингу, папа, и ему очень сейчас трудно; нигде не может найти себе никакой работы. Дело в том, что всюду, куда он ни обращается, ему приходится говорить, что он в течение этих двух лет был преподавателем в Тихоокеанском университете. А когда там наводят о нем справки, то ему в работе отказывают. Он убежден, что в университете кто-нибудь говорит, что он красный.
– Очень возможно, – сказал мистер Росс. – Но ведь ты-то в этом не виноват.
– Нет, именно виноват, папа. Я один был с ним в близких отношениях и вызывал его на откровенные разговоры. Я думал, что все это останется между нами, но, очевидно, кто-то за нами следил и шпионил.
– Ну и что же? Он желает занять у тебя теперь денег?
– Нет. Я даже предлагал ему маленькую сумму, но он отказался. Но я знаю, что они ему очень нужны, и я говорил об этом с Гарри Сигером и Питером Нейглом. Они знают здесь несколько семейств рабочих и думают, что здесь можно было бы открыть рабочий колледж. Мы все считаем, что мистер Ирвинг – идеальный человек для ведения такого рода дела.
– Рабочий колледж? – переспросил мистер Росс. – Это для меня что-то новое.
– Колледж, в котором получали бы образование молодые рабочие.
– Но почему им не ходить в обыкновенные учебные заведения, в которых принимают решительно всех?
– Потому что в них не обучают ничему, что касается самых существенных для рабочих вопросов. И все факты передают в искаженном виде.
Мистер Росс обдумывал слова сына.
– Ты хочешь сказать, сынок, что это такая школа, в которой кучка вас, красных, будет обучать рабочих социализму и подобного рода вещам?
– Это не совсем так, папа. Мы не имеем в виду проповедовать те или другие доктрины. Мы хотим учить людей самостоятельно мыслить, во всем самим разбираться. Это всегда было заветной идеей мистера Ирвинга. Он хочет, чтобы рабочие сами за себя думали.
Но все эти слова были бессильны скрыть от мистера Росса самую суть дела.
– Они все, конечно, сделаются красными, прежде чем выйдут из этого колледжа, – сказал он. – Я, конечно, ничего не имею против того, чтобы дать сейчас эти деньги мистеру Ирвингу, но только ты имей в виду, сынок, что это будет не очень-то добро с твоей стороны по отношению ко мне, если я буду тратить всю свою жизнь на добывание денег, а ты будешь тратить их на то, чтобы внушать рабочей молодежи, что я не имею на эти деньги никакого права.
Банни весело рассмеялся, и это было лучшее, что он мог в данном случае сделать. Но впоследствии он много-много раз думал об этих словах и все яснее и яснее отдавал себе отчет в том, насколько проницателен был его отец и как верно читал он в будущем.