I
Банни читал и размышлял, стараясь разбираться в трудных вопросах, касавшихся отношений капитала к труду. Ему было ясно, что существующая система не могла продолжаться вечно, – богатства страны не могли постоянно выбрасываться на арену для того, чтобы из-за них дрались и чтобы они доставались наиболее жадным. И всякий раз, когда вы спрашивали себя – кто же мог бы изменить эту систему, ваш разум подсказывал вам только один ответ: это могли бы сделать только рабочие, вся та громадная масса рабочих, которая не обладала психологией «игроков» и которая на практике обучалась той истине, что богатство получается в результате тяжелого труда. В силу самой природы вещей рабочие могли одержать верх только при условии тесного единения друг с другом, а потому им необходимо было развивать солидарность, братство и кооперацию.
Таковы были основные убеждения «радикалов», и Банни с радостью ухватился за эту доктрину, дававшую возможность вырваться из тенет коммерции и войны. Нужно было организовать труд для того, чтобы он завладел промышленностью и перестроил ее на новых основаниях. Формула сама по себе была очень несложна и заслуживала полного доверия. Но – увы! Банни должен был сознаться, что применение ее на практике принесет массу осложнений. Строители нового общества не могли столковаться как относительно планов структуры этого общества, так и того, каким путем устранить со своей дороги старую систему. Они раскололись на бесконечное число партий и тратили большие дозы своей энергии на несогласия и споры. Банни думал, что, по крайней мере, здесь, в Южной Калифорнии, они могли бы от этого воздержаться, так как здесь и без того у рабочего движения было достаточно всякого рода врагов: все эти федерации работодателей, штрейкбрехеры, шпионаж, система преследований всякого рода и интенсивные старания всех этих политиков обратить закон против рабочих, – всего этого было вполне достаточно. Но, очевидно, молодые радикалы смотрели на это иначе и постоянно враждовали друг с другом.
Теперь все они волновались по поводу русской революции – события, которое потрясло рабочее движение во всем мире. В первый раз за всю историю рабочие захватили в свои руки власть над страной. Но как они использовали этот случай? Капиталистическая пресса рисовала все, что происходило в России, в самых, конечно, мрачных красках. По ее мнению, это был один сплошной кошмар. И однако ж, Советы продолжали существовать, и каждый новый день в их существовании был новым поражением газетной кампании. Рабочие не только могли стоять во главе правительства. Рабочие уже стояли во главе правительства. В этом не оставалось уже никаких сомнений.
В силу этого в каждой стране рабочее движение разбилось на две главные партии; члены одной считали, что рабочие их страны должны были последовать примеру русских рабочих – сорганизоваться и сейчас же начать все для этого делать; члены другой партии считали, что в их стране этого делать было нельзя, и все подобные попытки считали безумием. Такое разногласие проявлялось во всех решительно партиях, во всех мыслящих центрах. Социалисты подразделялись на тех, кто желал следовать России, и на тех, которые этого не желали. То же самое происходило и в партии анархистов и во всех остальных: одни желали предоставить Советам право действовать самостоятельно, оставив их в покое; другие желали помогать капиталистам их низвергнуть.
Для Банни эта борьба воплощалась в семье Мензис. Папа Мензис был прежним, заграничным социал-демократом, активным работником в союзе портных. Из всех его детей две дочери разделяли убеждения их матери, набожной еврейки, верной традициям старины, проводившей дома все праздничные дни в слезах и молитвах о спасении душ домашних, которых Америка оторвала от веры их отцов и заставляла по субботам работать. Рашель и старший мальчик, Яков, были, как и отец, социалистами, а два младших – Джо и Айзек – считались представителями левого крыла и требовали диктатуры пролетариата.
II
В один прекрасный день Банни получил от Рашели письмо.
«Дорогой мистер Росс, – писала она (она всегда называла его так, представляя этим исключение из всего класса, считая, что ее достоинство требовало именно такой формы обращения с человеком, стоявшим настолько выше ее на общественной лестнице). – Дорогой мистер Росс, мы вернулись домой, собрав все сливы, которые только росли в Калифорнии, и на следующей неделе отправляемся на сбор винограда. Вы как-то говорили, что хотели бы побывать на митинге местных социалистов. Завтра вечером будет очень большой митинг в помещении союза портных, и мой отец и брат будут рады, если вы приедете их послушать».
В ответ на это письмо Банни послал телеграмму, в которой приглашал старого социалиста и его четырех детей перед митингом отобедать с ним в каком-нибудь ресторане. При этом он сделал маленькую бестактность, выбрав очень дорогой ресторан. Он хотел доставить этим удовольствие и совершенно не подумал о том, что они будут чувствовать себя очень не по себе в великолепном зале ресторана среди нарядной публики. Да, безусловно, легче верблюду пройти через игольное ухо, чем богачу стать на точку зрения неимущих!
Банни нашел в Рашели большую перемену. Это была уже не прежняя неряшливо одетая, усталая от тяжелой работы девушка, которую он знал в университете. Она принадлежала к тем женщинам восточного типа, которые могут заниматься сбором плодов в течение многих недель под палящим солнцем без всякого вреда для своей наружности, совершенно не заботясь о том, как это повлияет на цвет их кожи. Лучи солнечного заката горели на ее щеках, солнце сияло в ее глазах, искрилось в каждом ее слове, и в первый раз Банни нашел, что у Рашели Мензис была очень интересная внешность. Она подробно рассказала ему о всех приключениях во время этого сбора плодов, и Банни пришел от них в восторг. Те, кто видит сны наяву, наверное, не раз завидовали Банни и желали быть на его месте – быть сыном и наследником знаменитого нефтепромышленника, владельца нескольких миллионов долларов, имеющим в своем распоряжении роскошные автомобили и виллу и пользующимся любовью стальных вдов и иных сирен. Баннина же идея о сказочном благополучии воплощалась в поездке с веселой компанией в старом тряском «форде», нуждающемся в постоянной починке; в ночевках в маленькой палатке, которую мог опрокинуть каждый сильный порыв ветра, и в сборе плодов вдоль мексиканского и ямайского побережья – работе, дававшей от десяти до двенадцати долларов в неделю!
Папа Мензис был еще сильный, бодрый человек с шапкой желтых вьющихся волос. Только спина его была очень сутуловата оттого, что ему приходилось целыми днями гнуться над работой. Он говорил горячо, но некоторых букв английского языка произносить не мог, и это придавало его речи несколько комический характер. Его старшего сына, Якова, социалиста, узкоплечего бледного студента, Банни встречал раньше и нашел, что пребывание на свежем воздухе принесло ему большую пользу. Два его брата, юные «представители левого крыла партии», были очень болтливыми малыми, выражавшими свои мнения в резкой, неприятной форме. Они очень не понравились Банни, который не понял того, что, встретившись в первый раз в жизни с молодым представителем денежной знати, они неудачно старались защищать неприкосновенность своего рабочего класса. Никто не должен был сказать, что они чего-то испугались. Вообще, надо сказать, что они со всеми своими домашними тоже говорили всегда в повышенном тоне, и это отчасти, может быть, в силу различия в их политических убеждениях.
После обеда все отправились на митинг. Просторное помещение было полно народу. Большую часть публики составляли рабочие, причем все казались очень взволнованными. Банни внимательно слушал доклады и речи и старался не позволить себе сразу разочароваться в радикальном движении. Все здесь до последней степени были несдержанны и шумны, а он так этого не любил. Он не мог, разумеется, ждать, чтобы у рабочих были безукоризненные манеры и чтобы они выражались на правильном английском языке, но для чего было нужно так кричать и махать в воздухе кулаками? И разве они не могли обсуждать те или другие взгляды без того, чтобы не называть друг друга «подлыми тварями», «рыжими вонючками» и тому подобными милыми словечками? Но дело в том, что Банни попал на митинг социалистической партии в один из критических моментов ее истории, и естественно, что никто из присутствующих не следил ни за своими словами, ни за манерами.
Взобрался на возвышение и папа Мензис и принялся яростно нападать на своих младших сыновей, заявляя, что они – глупые сороки, если воображают, что смогут зажечь массовую революцию в Америке.
– Почему удалась революция в России? – кричал он. – Да потому, что вся страна была совершенно разорена войной. Но здесь, в Америке, пройдет еще по меньшей мере десять лет, прежде чем капиталистический класс дойдет до подобного разорения. А тем временем что вы, дурачье, делаете? Вы отдаете социалистическую партию в руки полиции! У нее здесь свои шпионы, и эти шпионы не кто другой, как все вы, глупые представители левого крыла партии!
Слова эти показались Банни вполне обоснованными. Деловые люди Энджел-Сити очень желали, чтобы радикальное движение перешло все границы, для того чтобы иметь повод его задушить. А когда они чего-нибудь желали – то все средства для того, чтобы этого достичь, были для них хороши. Но говорить об этом юным представителям крайнего направления было равносильно маханию красным плащом перед стадом быков.
– Что?! – закричал Айзек Мензис на отца. – Ты говоришь о полиции? А что делают сейчас твои любимые социал-демократы в Германии? Они сами исполняют обязанности полиции и расстреливают рабочих коммунистов в угоду капиталистическому классу.
– Да! И то же самое они будут делать в Калифорнии! – закричал его брат. – Все вы, социал-демократы, не что иное, как ручка приспешников капиталистического класса!
Потом поднялся вопрос, сможет ли расшатанная капиталистическая система продержаться еще лет десять или около этого, если правое крыло партии будет следовать политике оказывания им поддержки.
– Вы все готовы сделаться их агентами, – кричал Джо Мензис, – раз вы хотите подкупить рабочих прибавкой им жалованья – двести центов в час!
В конце концов красные на этом митинге раскололись на три различные коммунистические группы, и Джо и Айзек Мензисы покинули собрание, окончательно рассорившись с отцом. И, возвращаясь домой, Банни был опять в полном недоумении: жизнь казалась ему такой сложной, а счастье таким недостижимым.
III
В одну из суббот позвонили по телефону, и Вернон Роско попросил кого-нибудь из Россов. К телефону подошел Банни.
– Алло! – раздался веселый голос. – Как поживает маленький большевик? Послушай, Джим-младший, когда же ты к нам?.. Что?.. Как-нибудь? Но отчего же не сегодня? Аннабель отдыхает после своей фильмы «Шипы страсти» и будет рада тебя повидать. Ви Трейси тоже здесь и Харви Мэннинг – вся воскресная компания… Ну разумеется, и я тоже буду дома. Приезжай тотчас же. Твой отец объяснит тебе, как ехать.
Банни пошел сказать мистеру Россу, что он принял приглашение, и отец счел нужным предварительно познакомить его с «домашней обстановкой» мистера Роско, которая была довольно оригинальна. Аннабель Эймс – артистка кино – была с общепринятой точки зрения любовницей Вернона Роско. Но на самом деле это было не совсем так, так как она была безгранично ему предана, и все их друзья об этом знали, и все у них было совершенно так же, как если бы они были женаты. Но, кроме Аннабели, была еще и миссис Роско. Она жила с детьми (у нее было четверо сыновей) в городе, бывала в обществе, вела светский образ жизни и хотела втянуть в него и мужа, но мистер Роско наотрез отказался. Он не был создан для такой жизни. Миссис Роско приезжала иногда в «Монастырь» – так называлось имение Вернона, но, конечно, тогда, когда Аннабели там не было.
Мистер Росс заметил по этому поводу, что, вероятно, у них была выработана особая система для того, чтобы им «друг на друга не наталкиваться». У Аннабели Эймс был в городе тоже свой дом, а «Монастырь» был местом отдыха, куда по субботам и воскресеньям приезжали их друзья.
Вы ехали туда позади горной цепи, тянувшейся по всему побережью. Ехали по той удивительной дороге, которая казалась не дорогой, но волшебной лентой из серого бетона, протянутой чьей-то гигантской рукой. Машина издавала мягкий шум. Почва была волниста. Длинные постепенные подъемы и спуски. Дорога шла все подымаясь, и с некоторых ее пунктов в образовавшиеся в горной цепи расщелины виднелись то цветущая долина, то часть побережья с хижинами рыбаков, лодками и сушившимися на солнце сетями. Потом дорога стала подниматься еще выше, горы и холмы встречались еще чаще, а вы все мчитесь вперед и вперед – мчитесь с той скоростью, которая вам по душе, – вам идет уже двадцать второй год, и ваш папочка прекрасно знает, что вы не будете сообразоваться со скоростью, установленной местными законами.
В одном месте от широкой ленты серого бетона отделилась другая, более узкая, тянувшаяся к океану, и, проехав по ней несколько миль, вы въезжали в массивные железные ворота, над которыми виднелась надпись: «Частное владение. Взять направо!» Банни послушался и стал подыматься вновь на холм. Добравшись до его вершины, он увидел перед собой картину, совершенно исключительную по красоте: большое пространство в две или три мили было покрыто пышною зеленью всевозможных тонов; с трех сторон оно было окружено горами и открыто с четвертой, со стороны океана. И посреди этого зеленого букета возвышались серые каменные башни «Монастыря».
По дороге, которая шла извиваясь среди старой рощи дубов, вы въезжали в ворота такой ширины, что в них свободно могли бы проехать одновременно по крайней мере шесть автомобилей, подобных вашему. Вам навстречу выбегал представительный ливрейный лакей и, позвав шофера, поручал ему отвести ваш автомобиль в гараж, а сам провожал вас в дом, который был больше похож на старинный собор, чем на дом. Вы невольно поднимали глаза на стрельчатые своды над вашей головой и спотыкались о разложенные на полу шкуры зубров, гну и других подобных им зверей. Как коварна и язвительна должна была быть фантазия архитектора, воздвигавшего все это подобие готических сводов и башен здесь, в самом центре нового языческого царства, и назвавшего этот плод своего творчества «Монастырем»! Несомненно, этот монастырь должен был быть пререформаторского стиля для того, чтобы находиться в полном соответствии с образом жизни монаха-хозяина…
В боковой части собора спустился в это время лифт. Из него вышло и двигалось навстречу Банни миниатюрное видение в шелковой кисее лимонного цвета, в лимонного цвета чулках и в громадной, тоже лимонного цвета, соломенной шляпе, похожей на те, которые надевали пастушки, когда позировали перед писавшими их художниками. Этот костюм своим изяществом и ценой вполне подходил для какого-нибудь костюмированного бала.
Не понадобилось никаких представлений, так как Банни был одним из тех молодых людей, составлявших девяносто процентов всего цивилизованного мира и, может быть, семьдесят – населения Мадагаскара, Парагвая, Новой Земли, Тибета и Новой Гвинеи, которые могли бы с точностью сказать вам количество ресниц глаз Аннабели или нарисовать диаграмму ямочек на ее теле и то направление, по которому текла слеза на ее щеке. Банни видел ее и в роли «дикой» дочери питсбургского стального короля, и в роли любовницы французского короля, элегантной смертью искупающей свои элегантные грехи, и в роли босоногой девочки, жительницы гор, и во многих-многих еще… Все это были безмолвные героини кино. И вот теперь эта безмолвная героиня кино в первый раз в его присутствии заговорила:
– Это мистер Росс – не правда ли? – У нее был тонкий, слегка вибрирующий дискант. – Папа мне очень много говорил о вас. («Папа» был мистер Роско.) Я так рада, что вы приехали, и, пожалуйста, будьте здесь как дома! Делайте все, что вам вздумается, потому что наш дом – «дом свободы»!
Банни эта фраза была знакома, только он не мог сразу вспомнить, была ли она из «Стальных сердец» или же из «Девушки из барского дома».
– А вот и Харв, – сказала хозяйка «Монастыря». – Харв, это Банни Росс. Харви Мэннинг. Мистер Росс в «Монастыре» в первый раз, а потому нужно, чтобы все были с ним очень милы, чтобы ему захотелось опять к нам приехать. Он учится в университете, массу читает и знает все на свете, и мы, наверное, покажемся ему очень пустыми и глупыми.
Харви Мэннинг приблизился медленной, усталой походкой. Говорил он также очень медленно, страшно растягивая слова. Спешить было вообще не в его характере. Он принадлежал к одной из самых старинных фамилий во всей округе, был очень некрасив, лицо его покрывала целая сеть мелких морщин, и Банни совершенно не мог бы сказать, молод он или стар.
– Добрый день, Росс, – сказал он. – Рад встретиться с вами. Между прочим, один из моих дядей очень старается засадить вас в тюрьму и ассигновал на это сто тысяч долларов.
– Неужели? – спросил Банни, слегка смутившись.
– Факт. Он имеет какое-то отношение к этой университетской истории и говорит, что розовые еще хуже, чем красные. Я вас очень искренно жалел.
– Пустяки! – сказал Банни, поняв, что это было одной из милых «шуток», которые скрашивают жизнь всех праздных людей, как молодых, так и старых. – Мой отец истратит двести тысяч долларов и вытащит меня оттуда.
– Нужно будет об этом сообразить. Я думаю, Верн тоже примет в этом участие. Не правда ли, Аннабель?
– Ни один из моих гостей никогда еще не сидел в тюрьме, – отвечала звезда. – Если кто попадает в беду, то тотчас же телефонирует об этом папе, а он в свою очередь – начальнику полиции, и тот его немедленно выпускает на свободу.
Она говорила это совершенно серьезно, без тени улыбки, и Харви Мэннинг заметил:
– Как видите, Росс, у Аннабель очень деловой ум.
IV
Да, в этом скоро убедился и сам Банни: блестящее светило сцены обладало в высшей степени деловым умом. Вся та поэзия и романтизм, которыми любила наделять ее публика, были продуктом фантазии самой публики и отнюдь не была присуща «звезде». Неотъемлемой же ее собственностью являлась миловидная юная фигурка и подвижное лицо; все остальное сделали щедро оплачиваемые директора кино. На создаваемые ею картины она смотрела с чисто практической, деловой точки зрения, и в разговоре о них у нее всегда на первом месте стояли вопросы о стоимости той или другой постановки, о разнице оплаты в Америке и за границей, и говорила она об этом совершенно так же, как если бы дело шло о какой-нибудь нефтяной скважине. Вот почему она так хорошо столковалась с таким деловитым человеком, как Вернон Роско. Золотистые подснежники, росшие по берегам рек, были для него только подснежниками, а для нее – красивыми пятнами на темном фоне ее камина или на заднем плане ее картин.
Но в натуре Аннабели была все же известная доля суровой честности, как в этом убедился Банни. Аннабель желала быть главным образом актрисой, а не любовницей. «Черт побери, – заявлял Верн своим друзьям, – мне стоило восемь миллионов долларов, чтобы сделать королеву кино из этой малютки». И «тридцатилетняя малютка» мечтала о том, что в один прекрасный день ей удастся создать такую блестящую роль, которая даст ей возможность заработать все эти восемь миллионов и отомстить за свою честь. А тем временем она выплачивала ему проценты своими заботами – заботами, которые всех трогали и заставляли относиться к ней с тем почтением, которое удовлетворило бы самые строгие буржуазные приличия. Если нефтяной магнат думал когда-нибудь, что, прижав к своей груди эту звезду кино, он будет вести с ней бесшабашную веселую жизнь, то он горько ошибся, так как он был наиболее опекаемым из всех тех мужчин, о которых принято говорить, что их жены возятся с ними как курица с яйцами.
– Ну, папа, теперь тебе достаточно пить! – говорила нередко Аннабель мистеру Роско за обедом или ужином. – Поставь свой стакан на стол. Довольно!
– Боже мой, беби, да ведь я еще и не начинал!
– В таком случае сегодня ты перестанешь прежде, чем начнешь. Вот и все! Не забудь, что говорил доктор Вилькинс по поводу твоей печени.
– К черту печень! – яростно вскрикивал Верн. Но его ярость была бессильна поколебать невозмутимое спокойствие Аннабель.
– А ты забыл, папа, что ты сам просил меня заставлять тебя слушаться? – продолжала она по-прежнему спокойно. – Ведь не хочешь же ты, чтобы я тебя при всех пристыдила?
– Пристыдить меня? Хотел бы я видеть, кто сможет это сделать!
– Но, папа, ты ведь знаешь, что тебе будет стыдно, если я напомню сейчас то, что ты мне сказал в последний раз, когда ты так напился…
Верн замирал со стаканом в руке, стараясь припомнить, а все присутствующие разражались громким смехом.
– О, пожалуйста, скажите нам, скажите!
– Что же, папа, сказать?
Разумеется, это было только угрозой на словах. Аннабель не терпела ничего мало-мальски рискованного и вульгарного. Но угроза действовала, и Верн отодвигал от себя стакан.
– Сдаюсь, – говорил он. – Уберите это.
Все принимались громко аплодировать, и подобные случаи обычно приводили всех в отличнейшее настроение духа.
Как это ни странно, но Аннабель была очень набожной католичкой. Как именно она объясняла создавшееся положение вещей своим духовным отцам – этого Банни не знал, но она щедро помогала бедным и заботилась о процветании нескольких католических детских приютов и тому подобных учреждений. И в то же время ее маленькая головка была полна разных суеверий, точь-в-точь как голова какой-нибудь негритянской мамми… Она никогда бы не согласилась назначить в пятницу первое представление новой картины – ни за какие миллионы долларов! Всякий раз, когда вам случалось просыпать соль, она не только советовала вам поскорее бросить несколько крупинок через плечо, но делала это за вас сама, если вы не сразу следовали ее совету. Однажды за завтраком она посадила одну из своих юных подруг за отдельный стол потому, что иначе за большим столом оказалось бы тринадцать человек и эта девушка, будучи моложе всех присутствовавших, сделалась бы, несомненно, жертвой какого-нибудь несчастья.
Аннабель была, безусловно, очень добра и искренна. Любила, чтобы у нее собирались друзья, и всякий раз, когда она просила опять приехать поскорее, она думала, что говорила, и вы могли быть уверены, что после вашего ухода она не станет говорить о вас дурно. И она совершенно не испытывала так свойственной артистам зависти. В ее присутствии всегда могли хвалить другую звезду сцены. В этом тоже Банни не замедлил убедиться. Что же касается его лично, то Аннабель чувствовала к нему большое уважение как к человеку, который массу читал и занимался разными общественными вопросами. Тот факт, что имя Банни стояло на первой странице газеты в числе «опасных красных», окружало его не меньшей долей романтизма, чем та, которой была окружена в глазах публики сама Аннабель в качестве светила сцены и хозяйки «Монастыря».
V
– Харв, – сказала Аннабель, – тебе пора пойти показать мистеру Россу сад и парк, иначе вы опоздаете к обеду.
И Банни отправился обозревать все диковинки «Монастыря», для того чтобы воочию убедиться, что можно сделать из имения, и в случае чего попросить отца подарить ему что-нибудь в этом роде. Но Харви Мэннинг представлял собой весьма несовершенного чичероне. Для того чтобы уметь что-нибудь показывать, нужно, чтобы вам самим нравилось то, что вы показываете. Что же касается Харва, то он перевидал в своей жизни чересчур много подобных мест и относился к ним со снисходительным покровительством.
Усадьба «Монастырь» заключала в себе почти столько же разных зданий, сколько было котлов на перегонном заводе в Парадизе, с той только разницей, что здесь все котлы были готической архитектуры, с башнями и башенками всевозможных величин, с остроконечными крышами и узорчатыми окнами. Если здесь не было ни часовен, ни могил аббатов, зато здесь было нечто подобное греческим гимназиям с громадным бассейном из зеленого мрамора для плавания, с густолиственными аллеями вековых деревьев, с площадкой для тенниса, для гольфа, большой площадью, отведенной для состязания в поло, – со всем тем, одним словом, что вы можете требовать от самого тщательно оборудованного спортивного клуба. В конюшне стояли всегда готовые оседланные лошади, но пользовались ими в большинстве случаев только грумы. Что же касается книг, красовавшихся в роскошной библиотеке, то их читали, и то изредка, одни только директора кино.
Был там и зверинец, в котором вы могли любоваться на представителей местной фауны, доставляемых хозяевам «Монастыря» их многочисленными наемными людьми и родственниками этих последних. Часть парка была огорожена, и там вы могли видеть и ланей, и горных коз, и медведей, и диких кошек, и горных львов. Было там тоже особое сооружение, покрытое проволочной сеткой, с большим сухим, без листьев, деревом посредине, служившим пристанищем для орлов. Но если орел, живущий в природных условиях, свободно парящий в голубой лазури, является волнующей темой для поэтов, то орел, сидящий в клетке, представляет собой в высшей степени печальное зрелище.
– Похож на ваших красных друзей в заключении, – заметил Харви Мэннинг, когда они проходили мимо.
Но даже самого пресыщенного всеми благами жизни человека может иногда что-то интересовать, и в этом убедился Банни, когда его спутник, взглянув на часы, с оживлением объявил, что им пора возвращаться домой. Объяснялось его оживление тем, что до этого часа дня он сидел обыкновенно на «водяной диете», и когда этот час приближался, то он приходил в такое возбужденное состояние. Поэтому они направились домой и были встречены мальчиком-китайцем с подносом в руках. Он, очевидно, имел обыкновение поджидать возвращение Харви Мэннинга с прогулки. В этот раз, для того чтобы вознаградить себя за потерянное время, Харви выпил сразу две порции, потом с облегчением вздохнул, и Банни в первый раз увидел, что он мог быть до известной степени оживленным и не так мучительно медленно тянуть слова.
Когда Банни вошел в столовую, там все уже были в сборе, причем одни были в вечерних платьях, другие – в тех костюмах, в которых играли в гольф, третьи – в простых пиджаках, как, например, сам хозяин. Недаром же это был «дом свободы»! Вернон Роско разговаривал с Фредом Орпаном о политике, о том, как здорово достанется от них демократической партии. Собственно, говорил один Роско. Собеседник же его был странным, молчаливым существом, высоким и тонким, с длинной, как у лошади, – тощей физиономией. Его серо-зеленые глаза производили очень странное впечатление – они казались совершенно пустыми. Вам, может быть, могло бы показаться, после того как в течение целого часа он не проронил ни одного слова, что и голова его тоже была пуста. Но это было бы несправедливым заключением, так как Фред Орпан стоял во главе целой серии нефтяных предприятий, и мистер Росс говорил про него, что он тонок и остер, как самая тонкая острая сталь.
Потом там была Бесси Барри, так как хороший тон требовал, чтобы ее приглашали всюду, где бывал Орпан. Он помог ее выступлению в нескольких картинах, и она «выплачивала» теперь то, что он на нее затратил. Но эти отношения далеко не были похожи на отношения Роско и Аннабели, и это потому, что Бесси была влюблена в своего директора, а он – в нее.
Все это объяснил Банни Харви Мэннинг, который успел пропустить еще несколько порций и говорил теперь совсем уж развязно. Он прибавил, что эти двое мужчин – Орпан и директор кино – чувствуют друг к другу острую неприязнь, и Банни понял, почему хозяйка посадила их на двух противоположных концах стола.
Столовая находилась в отдельном здании, тоже имевшем характер собора, но меньших размеров. Банни очутился за столом справа от очаровательной Аннабели, превратившейся из пастушки в герцогиню в белом сверкающем атласе. Слева от нее сидел Перри Дюшан, ее директор. Справа же от Банни было пустое место. Одна из дам запоздала, и Банни был еще чересчур молод и чересчур мало бывал в обществе для того, чтобы знать, что такого рода запаздывание устраивается важными особами нарочно, с целью придать себе еще более важности. Это была его первая встреча со знаменитой артисткой, и как мог он знать, что она любила играть иногда и вне сцены?
Помните вы в колоссальной картине «Император Этрурии» ту скифскую девочку-рабыню, которую взяли у диких скифов в забаву избалованному сибариту, и ту сцену, когда жирные евнухи хотят тащить ее во дворец? Помните, с каким великолепным порывом безумной ярости она вцепляется в них, царапает и кусает? От ее одежды в результате борьбы остаются одни только клочья, и вы видите глянцевитую кожу на ее гибком нервном теле. Сколько именно вы ее видите, зависит, конечно, от законов цензуры данной страны. Эта сцена создала славу Виоле Трейси (произносите Ви-ола, с ударением на первом слоге). После она проявила свои удивительные «боевые» способности в «Девственнице вамп» и во многих захватывающих сценах была на волосок от того, чтобы потерять свою невинность… Позже она перешла на роли другого характера и была главной приманкой в «Невесте Тутанхамона», обольстительным созданием, с глубокими, полными тайн, черными глазами и с непроницаемой улыбкой египетских сфинксов.
И вот теперь она была здесь, в «Монастыре», и входила в сводчатую столовую, переменив свой египетский костюм на очень открытое черное бархатное платье, только что выписанное из Парижа, с ниткой черного жемчуга на шее. Лакей отодвинул ее стул, но она только положила на его спинку руку, а сама продолжала стоять.
– Мисс Трейси. Мистер Росс, – сказала хозяйка.
Но она все не садилась и стояла, улыбаясь Банни, а он улыбался ей. Получилась такая красивая картина, что Томми Палей, ее директор, который обучил ее этой позе и теперь наблюдал за ней с противоположного конца стола, громко закричал:
– Мотор!
Все рассмеялись, и громче и веселее всех – сама Ви, обнаружив при этом два ряда белых жемчужин, более безукоризненных по форме, чем те черные, которые у нее были надеты на шее, и ценящихся для звезды кино в несколько раз дороже, чем те.
Если Аннабель Эймс шествовала по свету, не произнося никогда ни о ком ни одного дурного слова, то это было совсем не в стиле Ви Трейси. Язык Ви делал так же больно, как и ее кулачки.
За обедом разговор зашел о картине «Старое дубовое ведро», постановка которой обошлась в миллион долларов. Ее сюжет вызывал слезы из глаз самых закоренелых грешников, и Долли Дин, изображавшая невинную деревенскую девушку, соблазненную богатым торговцем, была, по словам Аннабель, «совершенно очаровательна в своей наивной простоте».
– О, конечно, – прервала ее Ви, – как же иначе! Ведь для того, чтобы достигнуть этой очаровательной наивной простоты, она была одновременно любовницей и автора, и директора, и его двух помощников – и все они вчетвером обучали ее тому, как невинная девственница должна вечером читать свои молитвы!
Говоря это, Ви Трейси несколько раз лукаво взглядывала на нефтяного принца своими сверкающими черными глазами. Когда лакей поставил перед нею немного супа в позолоченной глубокой тарелке, она воскликнула:
– О боже, возьмите его прочь, в нем масса крахмала! Аннабель, ты, кажется, хочешь сделать меня совершенно негодной для моей профессии! – И, обернувшись к Банни, прибавила: – Они говорят, что мы имеем право съедать одну перепелку в месяц. Но что вы скажете, мистер Росс, когда узнаете, что в течение вот уже семи лет я ежедневно съедаю только по два куска баранины и по три ломтика ананаса. И больше ничего.
– Может быть, этого требует какой-нибудь египетский или скифский ритуал?
– Просто-напросто этого требует наш доктор, следящий за тем, чтобы артистки не полнели. Обо всех нас, кумирах публики, принято думать, что мы проводим все наше время в играх и роскошестве, на самом же деле у нас одна мечта – заработать достаточно денег для того, чтобы купить такое количество недвижимой собственности, какое позволило бы нам удалиться от всей этой толпы и есть самые простые и сытные блюда, когда и сколько нам этого захочется.
– И неужели вы никогда ничего не съели потихоньку? – сочувственным тоном спросил Банни.
– Ну конечно нет! Мы не могли бы ничего скрыть, если бы даже и захотели: это сейчас же узнали бы все. Наша профессия лгать не позволяет. Спросите Томми Палея, что бы произошло, если бы они увидели на мне хотя бы самый маленький слой жира в тот момент, когда толстые евнухи срывают с меня платье… Меня немедленно перевели бы на комические роли, и я принуждена была бы зарабатывать свой хлеб, катаясь в бочке по сцене.
VI
Разговор за этим обедом был как две капли воды похож на большинство званых обедов в Америке, производивших такое впечатление, точно вы все время скользили по самому краю глубокого рва.
– Мистер Росс, – сказала Аннабель, – я вижу, что вы совсем не пьете вина. Можете быть совершенно спокойны – все наши вина довоенного времени.
И разговор тотчас зашел о запрещении продажи спиртных напитков.
Этот закон был опубликован уже два года перед тем, но обеспеченные праздные классы только теперь уяснили в достаточной полноте все нанесенное им этим законом оскорбление. Дело шло не о высоких ценах, так как все эти представители обеспеченного класса сами искали случаев тратить деньги, – вся беда была в том, что теперь никто с уверенностью не мог сказать, что ему удастся достать. Приходилось обращаться к содействию специальных поставщиков запрещенных напитков, и, слушая все эти разговоры, Банни убедился в одном очень курьезном факте, а именно в том, что люди, во всем другом проявлявшие большую долю недоверия и циничности, считавшие своим долгом никому и ничему не верить, тут верили всем самым невероятным историям, рассказываемым этими поставщиками запрещенных напитков о том, как тот или другой бочонок вина был привезен контрабандой из Мексики или выкраден из собственных погребов какого-нибудь герцога, посетившего Канаду.
Разговор зашел о последних подробностях трагического происшествия с Коски, одним из королей мира кино. У него был редкий погреб вин в его великолепной усадьбе, который он тщательно оберегал, обложил кирпичной стеной и приставил к дверям специального сторожа. И вот однажды, в отсутствие Коски, явились воры, схватили и связали сторожа, заткнули ему рот, а сами проникли в дом, проломили пол в комнате, находившейся как раз над винным погребом, на веревке вытащили все находящиеся там бочонки и бутыли, нагрузили ими несколько тележек и увезли. Коски поднял целую бурю. Обвинил местные власти в том, что они были заодно с ворами, и достал какого-то знаменитого детектива, поклявшись, что добьется своего и притянет к делу всю полицию. Эта мера помогла, и большинство бочонков и бутылок были ему возвращены, но содержимое в них было уже другое. Их все, очевидно, успели опорожнить и наполнить какой-то смесью. И вот после этого все тайные поставщики вин, с которыми вы имели дело, обязательно заявляли вам, что вино, которое они вам достали, «самое настоящее вино из погребов Коски», и по меньшей мере миллион галлонов этого самого «настоящего» вина «из погребов Коски» было выпито за это время не только в Калифорнии, но и в других штатах!
Исчерпав эту тему, перешли к другой. Начались разговоры о закулисных интригах, о том, кто с кем жил, кто кому грозил скандалом, кто стрелялся, кто отравился.
VII
После обеда все перешли в смежный «собор», бо́льших размеров, где свет электрических ламп был менее ярок и где в одном конце помещался громадный белый экран, а в другом, противоположном, – прожектор. Посредине стояли мягкие кресла, приготовленные для гостей, которым полагалось присутствовать и давать свое мнение о первых двух катушках новой картины, ставившейся для Аннабели. Своими профессиональными советами гости платили хозяевам за их гостеприимство. «В муках страстей» представляла собой шаблонную, малосодержательную картину, с бесконечными переодеваниями и наивными переживаниями молодой героини, которая, желая отомстить своему мужу за его измену, убегает с его товарищем.
– Бог мой, – сказала Ви Трейси вполголоса Банни. – Вот уже сколько лет Аннабель играет в подобного рода пустых салонных вещичках. Большинство из них может удовлетворить вкус разве только двенадцатилетних младенцев! Вы, может быть, подумаете, что я шучу, но это факт, что Перри Дюшан зовет школьных детей и рассказывает им сценарий, и все, что им в нем не понравится, он выбрасывает.
Потом, обращаясь к Аннабели, она сказала:
– Эта картина вполне отвечает всем условиям, моя дорогая. Я уверена, что она будет делать всегда полные сборы… Для Аннабели это главное, – тихо заметила она нефтяному принцу. – Она никогда не спрашивает вашего мнения по поводу того, насколько та или другая картина художественна. Вот почему вы можете всегда быть с нею вполне искренни. Но среди тех, кого интересует художественная сторона дела, я нажила себе немало врагов, так как я не желаю лгать и хвалить вещи, которые мне не нравятся.
В продолжение всего вечера между креслами присутствующих бесшумно, точно привидение, двигалась молчаливая фигура, одетая в белый парусиновый пиджак, такие же брюки и в красные, на мягких войлочных подошвах туфли. Это был молодой китаец с подносом в руках, на котором красовались маленькие стаканчики с разноцветными – розовыми, желтыми, красными и зелеными – ликерами. Он переходил от одного гостя к другому, и они ставили на поднос пустые стаканчики и брали себе другие, полные. И все это происходило в полнейшем молчании.
Не пили только очень немногие – из них Аннабель и Ви Трейси. «Привидению», по-видимому, было приказано не приближаться к Вернону Роско; когда же сам Вернон высказывал намерение к нему приблизиться, то тотчас же слышал многозначительное: «Вернон, опять?» – и он покорно возвращался на свое место. Но остальные все пили, и языки их развязывались, и сердца начинали биться усиленней. Даже Фред Орпан и тот начал проявлять признаки жизни и, взяв пример с Вернона Роско, который всех всюду вышучивал, тоже начал над всеми подтрунивать, причем первый, кому от него попало, был сам Роско. Широко раскрыв рот на своем длинном лошадином лице, бывший хозяин ранчо в Техасе спросил высоким фальцетом, похожим на голос чревовещателя:
– А известно ли здесь кому-нибудь, как этот старый шалун начал свою карьеру?
Никто этого, очевидно, не знал, все молчали, и Орпан задал другой вопрос:
– А видел ли кто-нибудь его плавающим? Я убежден, что никто никогда. Всякий раз, когда дело идет о купании где-нибудь на лоне природы, он говорит, что вода для него чересчур холодна, а когда дело касается купания в том или другом закрытом помещении, то он протестует, говоря, что там слишком грязно или что-нибудь в этом роде. Причина же этому та, что у него не хватает одной пятки и он не хочет, чтобы об этом знали. А не хватает пятки вот почему: когда он разрабатывал свою первую скважину, то ему понадобилось денег больше, чем он рассчитывал, а достать было не у кого. Тогда он пошел в общество страхования от несчастных случаев, застраховал себя, а потом отправился на охоту за кроликами и прострелил себе пятку и на выданную ему из общества сумму мог докончить свои буровые работы. Что, не правду я говорю, старина, а?
Присутствующие весело рассмеялись и стали требовать ответа. Вернон Роско смеялся громче всех, но заставить его ответить на интересовавший всех вопрос никому не удалось.
VIII
В «соборе» стоял большой орган современного типа, который играл при помощи особого механизма, приводимого в движение электричеством. Для этого нужно было только нажать кнопку электрического провода. В этот вечер он заиграл последние новости джаз-оркестра, и присутствующие устроили танцы. Ви подошла к Банни.
– Доктор разрешает мне только одну маленькую рюмку в течение целого вечера, – сказала она, – и мне нужен трезвый партнер. Давайте танцевать. Хотите?
Банни был этому очень рад, и время прошло незаметно. Он танцевал также и с симпатичною хозяйкою дома, с белокурой Бесси Барри, а в антрактах между танцами болтал с Ви Трейси. Привидение в образе китайца продолжало бесшумно скользить среди танцующих, и глубины человеческих душ продолжали обнажаться все больше и больше.
Неподалеку от Банни стоял Томми Палей, старший директор кино, с более обыкновенного разгоряченным лицом, но вполне еще твердый на ногах.
– Послушайте, Росс, – обратился он к Банни, – мне нужно, чтобы вы мне кое-что объяснили.
– Что именно, мистер Палей?
– Мне хотелось бы вообще знать обо всем.
– Обо всем?!
– Да. Главное – о жизни. Для чего, собственно, мы здесь живем и куда денемся потом, когда кончим свое земное существование?
– Я бы непременно вам это сказал, если бы только знал, – ответил Банни.
– Но ведь вы же учитесь в университете, молодой человек! Сам я никогда ничему не учился – был простым газетчиком, только и всего. Но я думал, что тот, кто читает кучу книг и ходит на лекции в университет…
– До сих пор мы этого, во всяком случае, не проходили, – сказал Банни. – Может быть, это войдет в курс двух последних лет.
– Так, пожалуйста, если они там вам это скажут, не забудьте передать мне. И объясните тоже, если можете, что представляет собой вся эта наша канитель с женским полом? И с ними жить нельзя, и без них невозможно. Что это, в сущности, за чертовщина?
– Все это действительно в высшей степени сложно, – согласился Банни улыбаясь.
– Это черт знает что такое! – с горячностью воскликнул тот. – Я с радостью отдал бы свое десятилетнее жалованье тому, кто научил бы меня забыть всю эту музыку.
– Понимаю, – сказал Банни. – Но только кем же, скажите, вы стали бы тогда управлять?
Старший директор взглянул на него с недоумевающим видом, а потом разразился громким хохотом:
– А ведь это правда! Истинная правда! Ха-ха-ха!.. Это здорово!
И все продолжая смеяться, он отошел от Банни и направился к стоявшей неподалеку группе мужчин, желая, очевидно, поделиться с ними тем, что его так рассмешило.
IX
Когда Банни на следующее утро сошел вниз – это было воскресенье, – весь «Монастырь» был в его распоряжении. Нигде не видно было ни единой души. Позавтракав и просмотрев привезенные с ближайшей станции газеты, он вышел в сад и направился сначала к своим вчерашним знакомцам, красным орлам, а оттуда по узенькой дорожке, тянувшейся через ближайший холм, к берегу океана. Пройдя около двух-трех миль, он очутился перед длинной полосой отлогого берега. Тут кончался, собственно, парк. Он был весь окружен высокой оградой, и прямо против Банни виднелась запертая на ключ калитка. Около калитки на деревянной доске висело несколько одинаковых ключей и была сделана надпись, гласившая, что желающий идти к самому берегу должен был взять один из этих ключей с собой, для того чтобы он мог потом вернуться через эту же калитку. Послушный наставлению, взяв ключ и заперев за собой калитку, Банни продолжал свою прогулку по направлению к океану. Скоро он дошел до величественного здания в германском стиле, напоминавшего собою прирейнские замки. Оно стояло на вершине одного из холмов, и от него спускалась к воде целая серия террас и садов. Среди красиво извивающихся дорожек виднелись водопады и фонтаны с высеченными из камней лягушками, аистами, черепахами и тритонами, страдавшими, очевидно, от жары, так как фонтаны не были пущены и в бассейнах не было ни капли воды. Хозяева замка, очевидно, отсутствовали, так как все ставни окон были закрыты. Там и сям среди зелени садов белели какие-то предметы, по форме напоминавшие гигантские головы сахара. Это были завернутые в простыни статуи. Одни из них стояли на пьедесталах, другие – на каменной ограде. И над каждой из них качался электрический фонарь.
Все это производило такое странное впечатление, что Банни не поленился взобраться на ограду, спуститься в сад и приподнять одну из покрывавших статуи простынь. Он увидел перед собой обнаженную полную германскую женщину, по всем вероятиям – Лорелею, с кубком в руке и с большим узлом туго закрученных мраморных волос на затылке. Как вы помните, она имела обыкновение расчесывать свои волосы золотым гребнем и пела при этом песню: «das hat eine wundersame, gewaltige Melodei», – и Банни оказался тем самым юным рыбаком, которого охватывала всегда такая печаль при звуках этой песни. Он приподнял еще с полдюжины простынь, окутывавших статуи, и сосчитал все остальные, и в результате подсчета оказалось, что в саду находились тридцать две толстые мраморные леди с туго закрученными пучками волос на затылке! Какое курьезное зрелище должны были представлять все эти статуи по ночам, когда зажигалось электричество и одни только тюлени смотрели на них из воды! Да! Как ни пристально вглядывался Банни вдаль, он не видел на море ни единого паруса, но совсем около берега, на торчавших из воды обломках скал сидели несколько тюленей и внимательно смотрели на него, точно ожидая того момента, когда он снимет покрывала со всех этих статуй, и снова вернутся веселые дни давно минувших времен, когда закон запрещения продажи спиртных напитков еще не разорил Америки.
Банни возвратился на ту дорожку, которая привела его к саду, и скоро дошел до самой воды. Солнце стояло уже высоко, и волны ударялись о берег с заманчивым плеском. Почти вдоль всего побережья высовывались из воды обломки скал, а на них сидели и грелись на солнце тюлени. Внимательно оглядев берег и убедившись, что нигде не видно было ни единой человеческой души, Банни разделся и вошел в воду. Теперь все внимание тюленей сосредоточилось на нем, и при каждом его шаге который-нибудь из них придвигался ближе к краю того обломка скалы, на котором он сидел. Одни из этих тюленей были палевые, другие – темно-коричневые, и все, как большие, так и маленькие, были страшно жирные. Всякий раз, когда Банни подплывал к ним на близкое расстояние, они бесшумно соскальзывали в воду и вежливо давали ему дорогу. Когда же он сам взбирался на один из утесов, то они высовывали из воды свои головы и не спускали с него своих кротких, добрых глаз. Со своими щетинистыми усами они были поразительно похожи на человеческие существа, на детей, наблюдающих за неожиданно появившимся среди них незнакомцем, не понимающим их языка. «Что это за человек? Друг он наш или враг?» – спрашивают они себя, внимательно глядя на него своими добрыми глазами.
Калифорнийские воды всегда холодны, а калифорнийское солнце всегда горячо. Поэтому Банни, побыв немного в воде, подплывал к одному из утесов и ждал, пока вся компания гревшихся на нем тюленей предупредительно сползала в воду и уступала ему свое место. Тюлени спешили исполнять все его желания и довольствовались теми местами, какие он им предоставлял. Бело-зеленые волны перекатывались через его голову. Глубоко внизу цвел целый сад с удивительными растениями, с пестрыми анемонами и разными другими причудливыми цветами, причем стебли иных были так крепки, что их нельзя было разорвать руками. Высоко над ним плыли белые облака, бросая на воду быстро скользившие тени, а далеко-далеко на горизонте виднелась полоска серого дыма.
Мир был так красив и разнообразен, и жить в этом мире было так интересно! А что должны были чувствовать тюлени? Что они думали об этом нахальном существе, которое так распоряжалось местами их отдыха? И интересовал ли их действительно этот рейнский замок и эти статуи, или же они их вовсе не видели, а видели одних только рыб, которые служили им пищей? И почему могли они так определенно знать, что они не должны были есть человека? Не очень-то было бы приятно, если бы один из них оказался красным и возмутился бы против существовавшего порядка вещей!
Таким-то образом Банни, будучи двадцатидвухлетним юношей, интересовался ощущениями тюленей совершенно так же, как когда-то маленьким мальчиком во время своей поездки с отцом на Гваделупскую высоту интересовался ощущениями земляной белки и сорокопута. За эти годы он успел окончить высшую школу Бич-Сити и пройти полкурса Тихоокеанского университета, и ни одно из этих заведений не дало ему ответа на то, что его так интересовало!
X
Юный философ почувствовал, что он уже достаточно долго оставался в воде, и решил плыть обратно. Но в эту минуту он увидел, что кто-то верхом на лошади ехал вдоль берега и приближался к тому месту, где он купался. Всадник был без шляпы и издали казался мужчиной, но в наши дни по внешнему облику судить об этом очень трудно, а поэтому Банни выжидал, плавая неподалеку от берега. Внезапно он узнал во всаднике Ви Трейси. Она его тоже увидела и, помахав ему приветливо рукой, придержала лошадь.
– Доброе утро, мистер Росс!
– Доброе утро, – ответил он. – Что это – может быть, тоже входит в число докторских предписаний?
– Именно, и в предписание входит также и купание.
Сказав это, она засмеялась ему в лицо, точно угадывая его затруднительное положение.
– Почему вы не приглашаете меня в воду, мистер Pocc? Мы могли бы устроить состязание в плавании.
– Это смутило бы тюленей, – сказал Банни. Он проплыл еще небольшое расстояние и встал на ноги. Вода доходила ему до плеч.
– Выходите скорей! – сказала она. – Идите сюда. Изумительное утро! Нужно им пользоваться.
– Дело в том, мисс Трейси, что я не рассчитывал встретить кого-нибудь так рано, и потому я здесь сейчас таким, каким меня создал Всевышний.
– «О вы, сыны человеческие! – проговорила она нараспев. – Когда же наконец перестанете вы стыдиться того, что составляет мою славу?..» Я участвовала раз в картине «Царь Соломон», из ветхозаветной жизни, – продолжала она. – У нас было три живых верблюда, и я изображала Суламифь, девушку, которая обожала царя и пожертвовала ради него своей жизнью. И он говорил мне: «Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Зима уже прошла, дождь миновал, цветы показались на лугах, запели птицы, и голос горлицы зазвучал в лесу. Смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают сладкое благоухание. Встань, возлюбленная моя, выйди! Голубица моя в ущелье скалы, под покровом утеса…»
Банни был теперь на таком расстоянии от берега, что мог видеть, каким весельем и лукавством сверкали черные глаза Ви.
– Молодая женщина, – сказал он, – предупреждаю вас, что вот уже час, как я в воде, и начинаю замерзать. Я давно уже собирался выходить.
Она продолжала:
– «Шея твоя, как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных…»
Он сделал еще несколько шагов. Теперь вода была ему по пояс.
– Я выхожу, – сказал он.
– «Кто это выходит там из воды? Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других. Голова его – чистое золото, кудри его – волнисты и черны, как…»
– Предупреждаю вас в последний раз, – перебил он ее. – Раз, два, три! – И, видя, что она не выражает никакого протеста, он вышел из воды.
– «Голени его – мраморные столбы, поставленные на зеленых подножьях, вид его подобен Ливану, – великолепен, как кедры…»
Он стоял теперь прямо перед нею. Волны тихо плескались у его ног.
– «Прекрасна ты, моя любовь! Очаровательна, как Фирца, красива, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами. Отведи очи твои от меня, потому что они волнуют меня!»
– Если это из Библии, то, очевидно, это так и есть, – сказал Банни.
– Мне жалко, что мне никогда не приходилось иметь дело с картинами из греческой жизни, – сказала Ви. – Я, наверное, нашла бы там цитаты, более подходящие для данного случая. Я читала где-то, что греки на своих ристалищах состязались совершенно голыми, и это их нимало не смущало. Правда?
– Так, по крайней мере, говорится в книге.
– В таком случае будемте сегодня греками! Хорошо? Я слышала, что вы получили приз за состязание в беге. Хотите, чтобы согреться, устроим сейчас состязание, кто кого перегонит – вы или моя лошадь?
– Согласен, если это доставит вам удовольствие.
– В таком случае – начнем сейчас. Готово!
Сказав это, Ви, к удивлению Банни, выхватила из кармана своего жакета маленький револьвер и выстрелила в воздух. Как на настоящем состязании!
Он побежал с быстротой двадцати миль в час и услышал позади себя лошадиный топот. Ему опять было очень тепло, и состязание доставляло ему удовольствие. Синее небо, белые легкие облака, зеленые волны, искрившийся золотом прибрежный песок. Ви была права, говоря, что это изумительное утро.
Скоро они очутились в той части берега, где на песке виднелись следы колес и где качались на волнах лодки рыбаков. Сидевшие в одной из них люди перестали грести и не сводили глаз с этого удивительного зрелища: совершенно голого юноши, бежавшего наперегонки с молодой женщиной верхом на лошади. Смуглые итальянские и португальские физиономии рыбаков расплылись в широкую, слегка насмешливую улыбку, обнажившую белые зубы. Они знали «Монастырь» и его хозяев и понимали, что это была одна из причуд праздных богачей.
Но вскоре состязавшиеся достигли того места, где к берегу спускалась дорога. На ней виднелись несколько автомобилей с замкнутыми коробками скоростей, с накинутой на них парусиной, которая защищала их от чересчур горячего солнца. Неподалеку виднелись палатки и двигались люди, и Банни видел, что это были местные хозяева ранчо, приехавшие сюда со своими семьями, чтобы отдохнуть от жары и провести воскресенье на морском берегу. Эти уж не отнеслись бы снисходительно к причудам праздных богачей, и, по всем вероятиям, они ничего не знали об обычаях греков. Все они были вполне трезвыми людьми, аккуратно посещавшими церковь и очень строго осуждавшими все, что выходило из рамок общепринятых приличий.
Но ведь это Ви придумала такое состязание, и ее дело было решать, что делать дальше. Если она хотела быть язычницей, то должна брать на себя все последствия. А потому он продолжал все бежать и бежать. Теперь люди были совсем уже близко. Банни видел, как женщины поспешно вскакивали со своих мест и уходили в палатки; мужчины же смотрели на Банни с угрожающим выражением лица. Что они сделают? Схватят этого непристойного нарушителя их спокойствия и, завернув его в простыню, доставят в полицию? Быстро работавшая фантазия Банни уже видела на первой странице вечернего выпуска энджел-ситского «Вечернего ревуна» заманчивое заглавие: «Состязание звезды с голым красным нефтяным принцем!»
Но как раз в эту минуту он услышал позади себя голос:
– Сдаюсь! Еду обратно!
А потому он повернул. Лошадь тоже повернула, и они отправились в обратный путь, заливаясь веселым смехом среди окружавшей их сверкающей природы.
XI
Греки никогда не носили ни рубашек, ни панталон, и в процессе облачения себя во все эти одежды не было ничего мало-мальски романтичного или эстетичного. Поэтому Ви Трейси продолжала не останавливаясь ехать шагом вдоль берега, в то время как Банни одевался. Когда же он снова к ней подошел, она была уже не гречанкой, но молодой английской леди, полной собственного достоинства, и было бы дурным тоном упоминать о ее рискованной выходке.
Она шла пешком и вела лошадь под уздцы. Банни шел с ней рядом.
– Обратили вы внимание на этот кошмар? – спросила она, когда они проходили мимо всех тридцати двух Лорелей, завернутых в простыни. – Это была одна из фантазий старого Хэнка Тэтчера. Вы, наверное, слышали о «счастливом Хэнке», калифорнийском виноградном короле?
– Так это его усадьба! – воскликнул Банни.
– Он всегда был помешан на всякого рода оргиях, и у него была целая дюжина гаремов. Его жена, ему в наказание, отказалась дать развод, а когда он умер, позакрывала все эти статуи героинь его снов, сделав из этого своего рода публичное покаяние!
– Но никто, кроме тюленей, к сожалению, этого не видит, – сказал Банни.
– Да, но ведь все газеты были этим полны, всей этой историей Тэтчеров. Время от времени они и до сих пор присылают сюда своих репортеров, причем однажды один из репортеров явился сюда в надетой под костюм тонкой стальной кирасе, которая защитила его от укусов злых телохранителей миссис Тэтчер.
– Неужели же она науськивала на людей своих собак?
– Ну конечно. И это для того, чтобы никто не осмеливался приподнимать эти простыни и смотреть на статуи.
– А я-то хорош! Только что это проделал по крайней мере с десятком этих особ.
– Вам повезло! Можно вас поздравить. Что касается меня, то я стала брать с собой револьвер именно на случай встречи с этими четвероногими сторожами, отличающимися необыкновенной свирепостью. Они прибегают иногда на берег и наводят на всех панику.
– Но отчего же она не обнесет свои владения какой-нибудь более серьезной оградой?
– Она постоянно спорит со всеми властями графства, считая, что этот участок тоже принадлежит ей, и нередко загораживает весь берег. И тогда власти присылают ночью своих людей, и это заграждение уничтожается. Они сражаются так все эти последние десять лет. Правительство желает проложить здесь большую дорогу, что на несколько миль сократило бы путь на станцию, но она этого не желает и затрачивает громадные суммы на свою борьбу с властями. Она живет в этом замке точно какая-нибудь средневековая принцесса, которую окружают со всех сторон враги. Ставни всегда закрыты, и она тихонько слоняется из комнаты в комнату с ружьем в руках, разыскивая воров и шпионов. Поговорите о ней с Харвом – он ее хорошо знает.
– Она ненормальна, должно быть?
– Это реакция после ее жизни с мужем. Он был развратник и мот, а она стала теперь форменной скрягой. О нем рассказывали, между прочим, что он имел обыкновение платить всем своим людям наличными деньгами, и когда разъезжал по своим владениям, то всегда возил с собой несколько холстяных мешков, в каждом из которых было по тысяче долларов золотом. Однажды он уронил один из таких мешков и не заметил этого, а когда один из его рабочих нашел и принес ему мешок, то он презрительно на него посмотрел, достал из кармана полдоллара и дал ему со словами: «Вот тебе как раз то, что стоит веревка. Поди купи себе и повесься».
Обогнув замок, они опять вышли на берег.
– А вот на том холме живет сестра старого Хэнка, – сказала Ви. – Он оставил часть своего состояния тоже и ей, и теперь эти две женщины постоянно спорят о границах своих владений и о правах своих на воду. Тесси Тэтчер – старая развратница. Она нанимает себе служащих и делает из них себе любовников и пишет им письма. А когда они прибегают потом к шантажу, отказывает им от должности и посылает их к дьяволу. Тогда они начинают против нее дело о неуплате жалованья и продают ее письма в издательства тех или других газет. И газеты их печатают. Но Тесси все это нипочем. Она знает, что ничто не может подорвать ее социального положения, – для этого она чересчур богата. Кроме того, она старая пьяница и умеет предавать забвению свои неприятности.
– Какое отвращение! – воскликнул Банни. – Что делает с людьми богатство!
– С женщинами в особенности, – сказала Ви. – Такие колоссальные состояния не для их нервов. Когда я встречаю пожилых женщин и старух, я спрашиваю себя: на месте какой из них я хотела бы быть в конце своей жизни? И тотчас же в ужасе восклицаю: «О боже мой!» – и вскакиваю в свой автомобиль и мчусь со скоростью пятидесяти миль в час, убегая и от своих собственных забот, и от всех этих людей, которые надоедают мне рассказами о своих огорчениях и бедах.
– Вы, должно быть, мчались так в тот именно день, когда судья приговорил вас на неделю к тюремному заключению? – спросил Банни смеясь.
– Нет, – ответила она. – Это была просто утка. Блестящая мысль нашего рекламиста, и ничего больше.