I
Банни вернулся в Энджел-Сити, где не замедлил убедиться в том, что если он желал следовать программе Ви Трейси – стараться не принимать участия в чужих заботах и неприятностях, то он делал колоссальную ошибку, заинтересовавшись рабочим колледжем. Он пошел к мистеру Ирвингу и застал его по уши погруженным во все хлопоты, связанные с рабочим движением. В течение всего лета он интервьюировал как лидеров, так и сочувствующих рабочей партии, стараясь заинтересовать их программой будущего колледжа. Он хотел непременно как можно скорее его открыть. Хотя бы только всего с тремя преподавателями и с пятьюдесятью учениками, но все это теперь оказывалось более чем сомнительным, трудности были совершенно непреодолимые. В рабочем движении была целая группа прогрессивных здравомыслящих людей, порядочное количество буржуазии и небольшая кучка крайних радикалов, которые предпочитали лучше не иметь совсем хлеба, чем иметь каких-нибудь полбулки в день. Старые лидеры отказались бы совершенно от колледжа, если бы в него вошли красные, а с другой стороны, если бы красные не были приняты, то они подняли бы крик, и все искренние, неподдельные либералы стали бы говорить: «Какой смысл было заводить новый колледж, если он ничем не отличается от старых?»
У рабочего движения были свои традиции. Оно ставило своей главной заботой добиться для рабочих меньших часов работы и лучшей оплаты труда, и всех старых должностных лиц рабочего союза пугало все мало-мальски новое, потому что они видели в этом новом нечто такое, что могло вернуть их к тяжелому труду. А они уже привыкли вести переговоры с работодателями, курить их сигары, и в громадном большинстве случаев все они тратили значительно больше денег, чем сколько давало им их жалованье. В Энджел-Сити рабочие союзы имели свою еженедельную газету, которую субсидировали крупные промышленники, – и что это было, в сущности, как не почтенная форма взятки? Всякий раз, когда вы приносили какие-нибудь новости боевого характера издателю этой газеты, он произносил страшное слово «большевизм» и бросал вашу заметку в корзину ненужных бумаг.
То же самое можно было сказать и о рабочем движении в его национальном аспекте. Американская рабочая федерация содержала в Вашингтоне специальное бюро, назначение которого было бороться с радикалами, и деятельность этого бюро ничем не отличалась от деятельности любого патриотического общества. Все его функции сводились к тому, чтобы собирать со всех концов света новости, дискредитирующие Россию, и питать ими американскую рабочую прессу. И конечно, если какой-нибудь рабочий бывал настолько смел, что требовал, чтобы была выслушана и другая сторона, то он подвергался враждебному отношению к нему всей этой «машины», и найти работы он нигде уже больше не мог. Вполне естественно поэтому, что средний лидер рабочих, как бы ни был он честен и искренен, чувствовал, как волосы становятся у него дыбом всякий раз, когда такая дубина начинала свистать в воздухе над его головой.
II
Банни отправился в Парадиз, и там его ждали рассказы о новых заботах и огорчениях. Приготовляясь к надвигавшейся забастовке, которая назревала на почве требований увеличения жалованья, нефтепромышленники решили «выполоть» все сорные травы, удалить всех тех, кто сеял недовольство среди рабочих, – другими словами, всех активных членов союза. И вот теперь в первый раз фирма «Консолидейтед Росс» последовала политике всех остальных: Бену Райли, одному из тех рабочих, которые бывали в домике ранчо Раскома, было объявлено, что в нем больше не нуждались. Управляющий сказал ему, что они набрали слишком много народу, но это была чистейшая ложь, потому что после того, как он это ему сказал, он нанял еще целых шесть человек. Нет, его уволили потому, что он был социалистом, говорил на митингах в Парадизе, раздавал рабочим социалистические газеты, в которых указывалось на громадные потери нефти в нефтяной промышленности и на всемирную борьбу за нефть – борьбу, которая приведет к новой страшной войне.
О случае с Беном Райли Банни услышал от Руфи. Она говорила очень серьезным тоном, со скорбным выражением в своих добрых глазах:
– Это очень нехорошо, Банни, потому что ему совершенно некуда идти. А здесь у него дом и жена, и две маленькие девочки.
Банни было так неприятно это слышать. Ведь его отец обещал ему, что такого рода вещи больше не будут повторяться.
– Как вы думаете? Можно будет что-нибудь для него сделать? – с волнением спрашивала Руфь.
– Дело в том, Руфь, что Райли работал при насосе, а работа этого рода находится в ведении отдела операционных работ, а не того, которым заведует отец, и он не станет вмешиваться в распоряжения главного управляющего операционным отделом.
– В таком случае надо его попросить, чтобы он взял Бена в свой отдел.
– Я попрошу его, Руфь, но я знаю, что он скажет. Он скажет, что если он будет давать работу тем людям, от которых другие отделы хотят освободиться, то он возбудит этим неприязненное чувство. А отец так заботится о том, чтобы никакой неприязненной атмосферы в предприятии не было.
– Я это знаю, – сказала Руфь. – Но ведь надо же также считаться и с чувствами Райли и других рабочих.
Руфь проговорила это с той настойчивостью и с той силой, какая проявляется иногда у самых мягких натур. Она никогда не задумывалась над абстрактными вопросами. Не была знакома ни с какими теориями классовой борьбы. Но всякий раз, когда дело шло о каком-нибудь бесчеловечном поступке, о горе других людей, она вся проникалась к ним сочувствием и становилась такой же настойчивой и решительной, каким был Пол. Все эти люди, которые приходили в их дом и беседовали и спорили с ее братом, были ее друзьями, и если кто-нибудь из них лишался заработка, то необходимо было сделать все возможное, чтобы работу ему достать.
И опять Банни очутился в прежних мучительных условиях человека, который может только наблюдать за происходящей борьбой, не будучи в силах ни прекратить ее, ни даже смягчить. Бену Райли удалось поступить на место в одном из соседних ранчо, где ему приходилось работать по двенадцать часов в сутки, но это не мешало ему приходить по вечерам к своим прежним товарищам и раздавать им социалистическую литературу, и, разумеется, то горькое, негодующее чувство, которое он испытывал раньше, теперь еще только обострилось, и это чувство разделяли все его товарищи.
Том Акстон был опять в Парадизе и в свободное от своей организационной работы время вел с Полом и Банни долгие беседы. Здесь, в союзе нефтяных рабочих, совершенно так же, как и в рабочем колледже, приходилось решать задачу: что делать с красными? Невозможно было, конечно, образовать большую сплоченную группу рабочих без того, чтобы в этой группе не было социалистов и коммунистов, а между тем они очень затрудняли все дело. Пол был совершенно согласен с Акстоном, считавшим, что самое главное и важное, что требовалось для нефтяной промышленности, – это спасти союз. И на этом рабочие должны были сосредоточить все свои силы, стараясь избегать всякого рода несогласия и разделений. На это социалисты и коммунисты отвечали «хорошо», они «помогут», но надо помнить, что, по мере того как борьба будет развиваться, «хозяева» будут обращаться за помощью к полиции и в суд, и нефтяные рабочие, подобно всем другим, убедятся, что они не могут оставаться вне политики и что им необходимо наложить узду на капиталистическое правление. И в этом сходились и социалисты и коммунисты. Но вопрос был в том, каким образом это обуздание должно было произойти на практике? А едва поднимался этот вопрос, как между двумя партиями – социалистической и коммунистической – начинался разлад, точь-в-точь как это было в семье Мензиса.
«Рабочие промышленного мира», как они сами себя называли, составляли определенную группу людей, недовольных той расшатанностью и той недальновидностью, которые царили в старых союзах. Они образовали свою собственную организацию – «Единый великий союз», в который должны были войти впоследствии все рабочие. Члены этой новой организации были ненавистны всем регулярным лидерам рабочей партии, а газеты выставляли их в образе преступников и злодеев, но когда Банни встретился случайно с одним из них, то нашел, что идеалы этого «преступника» – молодого малого – были совершенно в духе христианских мучеников. А между тем они подвергались, на основании калифорнийского акта «криминального синдикализма», ярому преследованию, и при первом их появлении в том или другом рабочем лагере или в той или другой промышленной организации полицейские имели право их схватить, и достаточно было иметь при себе красную карточку, для того чтобы быть приговоренным к четырнадцатилетнему тюремному заключению. И тем не менее они проникали в Парадиз. Несколько человек перекочевывали с одного холма на другой, заманивали рабочих к себе на митинги, и по вечерам вы могли видеть вдали огни их костров и слышать отдаленные звуки песен, которые они распевали из своих маленьких «красных книжечек песен». Банни находил в этом много романтичного и таинственного, тогда как на его отца, на мистера Роско и на всех заведующих фирмой «Консолидейтед Росс» эти звуки наводили такой же страх, как если бы это рычали свирепые тигры джунглей.
III
Но от всех подобных волнений и огорчений у Банни было теперь новое убежище – «Монастырь». Там ни у кого не было забот, а если даже и были бы, то никто не стал бы взваливать их ему на плечи. «Смотрите на „Монастырь“ как на свой клуб, – говорила Аннабель. – Приезжайте когда хотите и оставайтесь столько, сколько вам вздумается. Наши лошади ждут, чтобы их проезжали, а наши книги – чтобы их читали. А помимо их в вашем распоряжении целый океан – сообразуйтесь только с приливами!» И Банни часто спасался теперь в этом гостеприимном доме. Иногда он заставал там Ви Трейси, а когда ее не было, она каким-то таинственным, неведомым образом через несколько часов оказывалась уже там.
Ви была несколькими годами старше Банни, но в своем знании света она была старше его на целую сотню лет. Это ей не мешало быть очень приятным партнером во всех летних развлечениях. В ее «служебные обязанности» входило быть всегда юной душой и телом – она этим зарабатывала себе пропитание, а потому веселиться и забавляться было ее естественным времяпровождением. Ей приходилось все время себя тренировать, как какому-нибудь атлету или кулачному бойцу перед состязанием. Кто мог знать, какого рода прихоть взбредет в голову автору того или другого романа или директору кино, недовольному обычным характером современных мелодрам? В один прекрасный день она может очутиться привязанной к дикой лошади, или к быстроходной лодке, или ей будет приказано карабкаться по внешним уступам какой-нибудь колокольни… В давно минувшие времена как в варварских, так и в цивилизованных странах на женщин налагались, в силу весьма странных причин, разного рода аскетические требования. Но ни одна из этих причин не могла, конечно, сравниться по своей дикости с той, которая требовала от артистки кино подобной тренировки: все это делалось для того только, чтобы она как можно реальнее могла изобразить перед глазами миллионов зрителей борьбу безумно перепуганной девочки, вырывающейся из рук грубых насильников!
Но как бы то ни было, для юного идеалиста, искавшего себе убежище от тех забот, которые взваливали ему на плечи его друзья, Ви была прекрасным товарищем. Они брали себе из конюшен Аннабели необъезженных лошадей и скакали на них без седел на берег океана и заставляли их бросаться в воду, к великому смущению тюленей; устраивали состязания в беге, в плавании, и плеск волн был бессилен заглушить громкий смех Ви. А потом они усаживались где-нибудь на прибрежном песке, и она рассказывала ему разные истории из закулисной жизни кино, и шум прибоя был, без сомнения, не так страшен и дик, как эти рассказы.
Когда Банни оставался один, его преследовал образ Ви в ее узком, плотно облегавшем ее купальном костюме, вся ее изящная фигурка, очень тоненькая, ловкая, грациозная, подвижная. Было очевидно, что он ей нравился, и Банни, возвращаясь из области снов к действительности, отдавал себе отчет в том, что он был в нее безумно влюблен. Он не мог заставить себя заниматься, он все время думал только о ней, и все его мысли резюмировались в одном вопросе: «Почему нет?» И на этот вопрос дружным эхом отвечали голоса и его отца, и мистера Роско, и Аннабели, и ее друзей: «Да! Почему нет?!» Единственно, кто ответил бы на этот вопрос иначе, была Генриетта Эшли, но образ Генриетты – увы! – совсем побледнел в его воспоминаниях: Банни никогда уже не ездил больше кататься по голубой лагуне и не читал молитв из маленькой черной с золотым обрезом книжки.
Банни часто звонил Ви по телефону – или в ее студию, или в ее бунгало, и она всегда была готова принять участие в какой-нибудь «шалости». Они ездили в ресторан, в котором имели обыкновение обедать артисты, а потом отправлялись в один из тех театров, где на сцене изображались эти самые люди, и Ви рассказывала ему истории из их частной жизни – истории более странные, чем те, которые для них сочиняли. Очень скоро театральный мир в своих сплетнях начал соединять в одно имена Ви и Банни. «Ви Трейси поймала миллионера, нефтяного принца с миллионами, миллионами долларов!» И это не было лишено известной доли романтизма: этот миллионер сочувствовал большевизму, был одним из красных!.. Взгляды и интонации голосов, которые долетали теперь до Банни, являлись новым ответным эхом на преследовавший его постоянно вопрос: «Почему нет?..»
IV
Сидя на берегу, наполовину зарывшись в песок и не сводя глаз с лазурной поверхности теперь спокойных вод, Ви рассказывала ему эпизоды из своей собственной жизни.
– Я не цыпленок, только что вылупившийся из яйца, Банни. Не воображайте того, чего нет. Я поступила на сцену, чтобы устроить свою жизнь, и я заплатила ту цену, которую за это спрашивали. Как всякая другая девушка. На свете не существует бескорыстных антрепренеров и директоров кино.
– Но разве они не могут удовольствоваться приобретением хорошей актрисы?
– Ничто не мешает ей быть хорошей актрисой днем и хорошей любовницей ночью. И они желают получить и ту и другую.
– Это звучит так жутко, – сказал Банни.
– Дело в том, что в этой игре идет такое невероятное соревнование, что вы себе и представить не можете. Если вы хотите выбиться на дорогу – вы не можете этого избежать. Ни с чем другим не считаются. Все другое ровно ничего не значит. Все дело только в этом одном. И так было и со мной. Я стучалась в двери всех студий – мне было тогда пятнадцать лет, и я страдала и голодала. Но только тогда, когда я провела ночь с одним из этих дьяволов, двери студии для меня раскрылись.
Она замолчала и не сводила глаз со спокойно катившихся волн, и Банни в первый раз увидел в ее лице мрачное, скорбное выражение.
– При этом вот что еще нужно не забывать, – прибавила она, – что когда бедная девушка встречает богатого человека, который дарит ей красивые платья, катает ее в великолепном автомобиле и устраивает ее в уютном бунгало, то он становится в ее глазах каким-то сказочным существом. Моралистам вольно насмехаться, сколько они желают, но факт тот, что когда я встретила такого человека и он предложил дать мне впервые настоящую роль в картине, то он показался мне каким-то сверхчеловеком, богом, и я считала, что это будет только благородно с моей стороны, если я сделаю для него все, что он пожелает… И мне пришлось прожить с ним несколько месяцев, прежде чем я убедилась в полнейшем его тупоумии.
Наступило молчание.
– Мне кажется, – сказала Ви, – что вы спрашиваете себя: для чего, в сущности, я вам все это говорю? Сейчас у меня вполне обеспеченное, независимое положение, и я с успехом могла бы разыгрывать из себя светскую даму, предав забвению свое некрасивое прошлое. И если бы я вам сказала, что я – невинная, чистая девушка, то как вы могли бы узнать всю эту мою историю? Но я сказала себе: «Бог мой! Деньги тем, главным образом, для меня и важны, что они могут избавить меня от необходимости лгать».
– Я знаю еще одного человека, который говорил то же самое, – сказал Банни, – и его слова произвели на меня сильнейшее впечатление. До тех пор мне никогда не приходилось сталкиваться с подобного рода людьми.
– На тех, кто не лжет, обыкновенно смотрят как на каких-то дикарей, – сказала Ви. – Что касается меня, то в этом отношении у меня ужасная репутация в мире кино… Вам что-нибудь обо мне уже говорили?
– Только очень немногое, – ответил Банни.
Она пристально взглянула на него:
– Что именно? Наверное, вам все рассказали о Робби Уардене – да?
– Вряд ли все, – ответил он улыбаясь. – Я слышал только, что у вас с ним был роман и что вы до сих пор очень о нем грустите.
– Я два раза была одурачена мужчиной. Робби был вторым и последним. Больше, поверьте, этого уже не случится. Робби дал денег на самую лучшую из моих картин. Он был красив как бог и предлагал на мне жениться. И одно время я серьезно об этом думала. Но оказалось, что у него одновременно были романы еще с тремя женщинами, и одна из них его застрелила. Так кончился этот роман моих юных лет… Нет, я не грущу о нем! Я рада, что это кончилось. Он принес бы мне одни только заботы и горе. Но если я отношусь к любви немного цинично, если моя манера выражаться недостаточно изысканна, то вы теперь, может быть, поймете, почему это так?
Сказав это, Ви стряхнула песок со своих голых ног и поднялась:
– Смотрите, вот как я лечусь от толщины!
Она оперлась руками о песок в том месте, где он был еще сыр и крепок, и встала на них, как это делают акробаты. И в этой позе, с закинутыми вверх тонкими белыми ногами, она на руках сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от воды, и с веселым смехом бросилась в волны.
– Скорей сюда! – закричала она Банни. – Вода сегодня удивительная!
V
Банни, думая об этом разговоре, учился смирению. Ви приходилось страстно бороться за свой успех, тогда как ему все доставалось без всякой борьбы. Если бы ему вздумалось избрать себе карьеру артиста кино, его отец не замедлил бы предпринять все необходимые для этого шаги, и перед ним широко распахнулись бы двери всех студий. И так было бы со всякой другой карьерой. А потому он не имел никакого права осуждать кого бы то ни было.
В то время как он слушал Ви Трейси, в его воспоминании вставал образ Эвники Хойт… Нет, люди положительно не умели разбираться в сексуальных вопросах. Сколько было во всем неясного! Разумеется, Ви не могла думать о том, чтобы выйти за него замуж теперь же: браки бывали нередки среди артистов кино, но, по-видимому, они считали долгом прежде убедиться, что могут быть друг с другом счастливы. И это давало Банни известную уверенность в том, что Ви не будет шокирована, узнав, что все его мысли заняты ею одною.
В этот вечер они были в «Монастыре» и после обеда, в то время как все в зале танцевали, вышли на террасу. Было тихо. Светила луна – та самая, которая светила и Банни с Эвникой, и Банни с Ниной Гудрич. Из залы доносились звуки музыки, из сада – аромат цветов, и Банни спрашивал себя: «Что же, что же мне делать?» Так это не могло дольше оставаться – это было ему ясно. Нервы его были взвинчены до последней степени. И в то же время язык его точно прилип к гортани. До сих пор девушки всегда первые объяснялись ему в любви. И это было, конечно, нелепо. Но в чем же дело? Почему он не мог заставить себя произнести ни единого слова?
Слабым, еле слышным голосом он проговорил:
– Давайте танцевать сейчас здесь, на террасе!
И они встали и начали танцевать. А когда кончили, то очутились опять на прежних местах, и ничего, решительно ничего не произошло, и Банни чувствовал себя все так же мучительно. Нет, так невозможно!.. С храбростью отчаяния он опять обнял рукой ее тонкий стан и прижал к себе, но на этот раз обнял совсем не так, как это полагается для танцев. Танцевать в этом положении, когда вас так крепко прижимают к себе, было бы совершенно немыслимо. И когда Банни отдал себе в этом отчет – он испугался. Такого рода поступок не делал ему чести – ему, студенту университета и представителю светской группы университетской молодежи. И Ви, конечно, его осудит. Не поймет, рассердится, прогонит прочь… Банни замирал от ужаса…
Но нет, она не рассердилась, и, по-видимому, она его поняла. Старая поговорка гласит, что пальцы существовали на свете раньше вилок, и так же будет правильно, если мы скажем, что объятия существовали раньше слов. В ответ на свое объятие Банни почувствовал, что его обняли тонкие руки Ви, обняли со всей той силой, на какую они были только способны. О, значит, все хорошо!
– Ви, – прошептал он, – Ви!.. Так это правда? Вы меня любите? Да?..
Вместо ответа ее губы прильнули к его, и они стояли так, крепко прижавшись друг к другу, в то время как круглый месяц лил на них свой свет, а из залы доносились веселые звуки музыки.
– Ви, я так боялся…
Она засмеялась:
– Глупый мальчик!
Но внезапно она от него отстранилась.
– Банни, мне нужно с вами поговорить. Нужно сказать одну очень важную вещь… Сядемте сейчас и поговорим. Нет, не здесь – в том конце террасы. Я хочу, чтобы мы поговорили с вами совершенно спокойно.
Голос ее звучал нервно и нерешительно. Он молча отвел ее на другой конец террасы.
– В чем дело, Ви?
– Я хотела бы, чтобы мы с вами действовали совершенно сознательно, не очертя голову, Банни. Я до сих пор не могла себе представить, чтобы кто-нибудь был счастлив в любви, и я давно уже дала клятву перед Богом, что я никогда никого любить больше не буду.
– Вам придется найти себе нового бога, если вы боитесь того, перед которым вы произнесли эту клятву, – улыбаясь, сказал Банни, к которому наконец вернулся дар речи.
– Нет, я хочу только сказать, что мы должны пообещать друг другу быть счастливыми. А как только мы почувствуем, что не можем уже больше быть счастливы, – мы разойдемся. И сделаем это совсем тихо, без скандала. Обещаем друг другу не поступать очертя голову, обещаем не ревновать и не мучить друг друга.
– Мне никого никогда не надо будет, кроме вас, и вам, конечно, ревновать не придется, – решительно заявил Банни.
– Вы ничего, ничего не знаете! Никто никогда не знает. В эти дела вмешивается всегда сам черт. О, вы не знаете, чему мне приходилось быть свидетельницей, Банни. Вы совсем еще младенец в этом отношении.
– Вы сделаете из меня взрослого, Ви.
– Как вы можете знать, что я сделаю? Что вы вообще обо мне знаете? Я вам нравлюсь, вы хотите, чтобы я вам принадлежала, но вы совершенно не знаете, что я, в сущности, собой представляю. Я могла бы рассказать вам про себя кучу небылиц, и вы всем бы им поверили. И та женщина, с которой вас судьба столкнет после меня, наговорит вам еще столько же небылиц, и вы и ей поверите. Потому что – как вы сможете доискаться правды?
– Вы мне скажете, Ви!
Сказав это, он упал перед ней на колени и покрыл поцелуями ее руку, чувствуя потребность утешить ее, ободрить. Но она оттолкнула его:
– Нет, не надо этого делать. Я хочу, чтобы вы подумали о том, что я вам сказала. Я хочу, чтобы мы обсудили все хладнокровно, потому что, понимаете, Банни, мужчина и женщина должны ничего не скрывать друг от друга. Должны говорить всегда правду, даже если эту правду и больно бывает иногда слышать. Так я говорю, Банни?
Банни молча наклонил голову, и Ви продолжала:
– Как только он или она почувствуют, что не любят больше так, как любили раньше, они должны это сказать. Лучше уйти, чем оставаться и лгать. Согласны вы на эти условия, Банни? Обещаетесь их исполнять?
– Обещаю, Ви.
– А еще я хочу, чтобы вы знали, что мне совсем не нужно ваших денег.
– У меня нет своих денег, Ви, я ничего еще не зарабатываю. Все мои деньги – отцовские. Это первая тяжелая правда.
– Да. Ну, во всяком случае мне их не надо. У меня свое дело, у вас – свое. Мы будем жить каждый у себя и встречаться, когда нам этого захочется, когда это будет нужно для нашего счастья.
– Все это чересчур удобно и просто для мужчины, Ви.
– Это игра, и в ней, как и во всякой другой, есть свои правила. Если мы не будем их исполнять, то это будет с нашей стороны равносильно плутовству.
Банни отвечал, что как он вообще никогда не плутовал ни в какой игре, так не будет плутовать и в этой. Его слова и их тон совершенно разогнали все страхи Ви. Они опять сжимали друг друга в объятиях и осыпали друг друга страстными поцелуями.
– А теперь пусти меня, Банни! – шепнула она. – Я боюсь, что сюда кто-нибудь придет. Я сейчас пойду в залу и приму участие в танцах. Потом скажу, что устала, и уйду наверх. И ты придешь ко мне, в мою комнату.
VI
Как это случилось? Может быть, их видел кто-нибудь случайно на террасе? Или Ви проговорилась Аннабели? А может быть, слишком уже ярки были те лучи счастья, которые лились из глаз юной четы? Как бы то ни было, но на следующий день их тайна перестала, очевидно, быть тайной, и в «Монастыре» царила праздничная атмосфера. Никто, конечно, не заходил так далеко, чтобы осыпать молодую чету рисом, или бросать ей вслед старый башмак, или привязывать белые ленты к экипажу, в котором они ехали. Но лица присутствующих сияли дружескими улыбками, и в веселых, добродушных подтруниваниях и шутках не было недостатка.
Аннабель была в полном восторге. Это был ее план. В тот самый день, когда она услышала от Верна о молодом нефтяном принце, она решила немедленно познакомить его со своей подругой и сделать со своей стороны все возможное, чтобы помочь им влюбиться друг в друга. И теперь, когда это случилось, она сияла. Что же касается Верна, то вы, конечно, представляете себе, что когда он начинал отпускать разные шуточки на эту тему, то ни у кого не оставалось уже никакого сомнения в том, что произошло.
Как это ни странно, Банни, вернувшись домой, нашел и своего отца в таком же праздничном настроении духа. Точно атмосфера «Монастыря» проникла и к нему. Неужели Верн, этот старый плут, успел уже телефонировать новость своему приятелю? Как бы то ни было, мистер Росс сиял от удовольствия, и Банни ясно читал его мысли.
Мистер Росс видел как-то Ви Трейси на сцене, и она ему очень понравилась. И это ведь была не заурядная актриса, но звезда кино! Было чем похвастаться. Это как раз самая подходящая карьера для молодого нефтяного принца, вполне соответствующая всем аристократическим традициям. По крайней мере, у него будет теперь в голове не одно только его глупое увлечение большевизмом.
Банни был уверен, что именно так думал его отец.
Потом мистер Росс принялся делать тонкие намеки на случившееся, и его ловкость можно было сравнить в этом отношении с ловкостью взрослого носорога. Встречался ли Банни это последнее время в «Монастыре» с Ви Трейси? Не правда ли, это была совсем редкая девушка по живости, энергии и необычайной трудоспособности? Верн говорил ему, что она получает до четырех тысяч долларов в неделю. И при этом ее голова работала лучше, чем головы многих деловых мужчин. Когда начала свою деятельность фирма «Консолидейтед Росс», она пришла к Верну и спросила его совета и, услыхав от него, что это дело верное, принесла ему не более и не менее как чек на целых пятьдесят тысяч долларов, прося купить на все эти деньги акций по их номинальной цене. И теперь они увеличились втрое, и Ви говорит, что Верн спас ее от участия в целых шести новых картинах… Да, удивительная девушка!
Так тонко намекал на это событие старый носорог.
Не замедлила узнать об этом и Берти. Ей сказал Чарли Норман (один из ее приятелей, который был в близких отношениях с сестрой Аннабели). В Берти тотчас же заговорило желание познакомиться с Ви Трейси, и она потребовала, чтобы Банни пригласил их обеих завтракать. Ви попробовала протестовать, говоря, что сестры всегда относятся дурно к предметам любви своих братьев и что она отравит им все настроение. Но Банни смеялся, говоря, что у него всегда найдется сколько угодно противоядия. И знакомство состоялось, и все обошлось очень хорошо. Ви была полна скромности и желания понравиться, а Берти изображала светскую даму, полную снисходительности и любезности. И это так и полагалось, так как Ви была только актрисой, тогда как Берти вращалась в «настоящем обществе» и ее имя красовалось в тех заповедных газетных столбцах, на которые никогда не удостаивались попадать имена артисток кино. После завтрака Берти сказала брату, что Ви была «очень славной» и что она надеется, что Ви научит его немного своему здравому смыслу. Это была высшая похвала, которую только можно было надеяться получить от сестры.
Все складывалось для них как нельзя лучше. Сон Банни больше уже не тревожили волнующие, несбыточные мечты, – его мечты сбылись, грезы сделались действительностью, и эта действительность принадлежала ему. Когда Ви и он бывали в «Монастыре», им отводились смежные комнаты; а когда Банни приезжал к Ви в ее бунгало, пожилая особа, заведовавшая хозяйством, незаметно исчезала. Что касается персонала кино, то им нечего было уже говорить, так как они все уже давно сказали.
Банни часто звонил Ви по телефону, и в тех случаях, когда это была суббота или какой-нибудь праздник, они сговаривались и отправлялись куда-нибудь вместе; когда же это был один из дней среди недели, то Ви обыкновенно говорила:
– Нет, Банни, сегодня не могу. Тебе надо сидеть дома и заниматься.
Он отвечал:
– Пустяки, Ви, я сейчас значительно впереди своего класса.
– Но, Банни, если из-за меня ты будешь менее серьезно заниматься, то твой отец мне этого никогда не простит.
– Папа влюблен в тебя, кажется, еще больше, чем я, – смеясь, отвечал Банни. – Он считает тебя самой блестящей звездой всего театрального зодиака.
– Тем более не надо портить такого отношения, Банни. Если твоя совесть будет тебя в чем-нибудь упрекать, то ты невольно поставишь мне это в вину.
– Тише, тише, Ви! Ты, кажется, собираешься муштровать меня еще хуже, чем Аннабель своего Роско!
– На это я могу только сказать, что я сочла бы себя счастливой, если бы смогла сохранить любовь моего нефтяного принца столько лет, сколько продолжается любовь Роско к Аннабели.
VII
Рашель Мензис переживала тяжелое время: рабочие мастерских готового платья устроили забастовку. Без каких бы то ни было приготовлений, движимые острой необходимостью действовать, сотни рабочих, доведенных до пределов терпения всякими притеснениями, бросили неоконченную работу, покинули мастерские, и это движение распространилось на весь Энджел-Сити. Рабочие собирались толпами в конторах союзов, расписывались там и обсуждали сообща те меры, которые необходимо было принять. Шли приготовления к правильной открытой борьбе. Но папа Мензис – один из наиболее культурных среди забастовщиков, человек сильной воли и безусловно дальновидный, – папа Мензис сидел дома со своей фанатичкой-женой, которая ни на шаг от него не отходила и плакала и рыдала, говоря, что если только он выйдет из дома и примет участие в забастовке, то его схватит полиция, посадит на пароход и отошлет в Польшу, где его обязательно расстреляют.
Для Рашели эта забастовка имела очень грустные последствия, так как лишила ее возможности продолжать посещать университет. Банни – этот элегантный праздный молодой джентльмен, никогда не знавший, что значит нуждаться в деньгах, – не мог этого понять, и ему пришлось объяснять все с самого начала: как семья Мензис делала сбережения для того, чтобы дать дочери образование, и как теперь, вследствие этой забастовки, которая лишала папу Мензис заработка, все эти планы должны были рухнуть. Когда Банни все это узнал, он, естественно, захотел немедленно сказать об этом отцу. Для чего же было иметь богатого отца, если вам нельзя было выручать из беды своих друзей? Но Рашель ответила категорическим отказом: они всегда были вполне независимыми людьми, и она думать не хотела ни о какой помощи. Просто она пропустит один год в университете. Только и всего.
– Но в таком случае мы будем в разных классах и не будем видеться! – воскликнул Банни, в эту минуту отдавая себе ясный отчет в том, как остро он нуждался в каком-нибудь «антитоксине», который помог бы ему переносить скуку Тихоокеанского университета.
– Очень мило с вашей стороны так говорить, мистер Росс, – сказала она спокойным голосом. – Но вы, может быть, будете бывать на наших социалистических митингах?
– Но поймите же, Рашель, я ведь могу достать эти деньги без малейших хлопот, и вы можете не смотреть на это как на подарок, можете вернуть их, когда вам захочется. Ведь вам все-таки будет легче получить заработок, если вы окончите университет.
С этим Рашель была совершенно согласна. Она имела в виду достигнуть известного положения в качестве работницы социалистической партии и поступила в университет, потому что там были специальные курсы, которые могли помочь ей этого положения достигнуть. Банни продолжал настаивать, убеждая Рашель взять деньги и выплачивать мистеру Россу по десять-двенадцать долларов в месяц, когда уже будет свой собственный заработок. Но она была непреклонна, и убедить ее ему так и не удалось.
Но для Банни так была очевидна необходимость помочь, что, простившись с ней, он, не говоря ей об этом ни слова, сел в автомобиль и поехал на квартиру ее родителей. Адрес был записан у него в книжке, и ему и в голову не приходило, что ей или ее семье, может быть, будет неприятно, что он увидит, как они живут – в отдаленном грязном закоулке, в крошечном домике, состоявшем из трех жалких конурок. Лучшего помещения папа Мензис не мог себе позволить, так как все его сбережения уходили на поддержку социалистов. Банни застал его в первой комнате, заставленной мебелью и заваленной книгами и портновскими инструментами, с неубранными на столе остатками обеда, состоявшего из хлеба и селедки. Перед ним лежали первые оттиски той статьи, которую он готовил для газеты забастовавших рабочих, а его жена, толстая старая еврейка, металась по комнате, пытаясь навести в комнате хоть какой-нибудь порядок и скрыть все это убожество от глаз такого элегантного посетителя.
Но самого старика это нимало не смущало. На царивший в комнате беспорядок он не обращал ни малейшего внимания, всецело поглощенный делами забастовки. Он тотчас же принялся рассказывать о ней Банни и прочел ему статью, свидетельствовавшую о тяжелом положении рабочих мастерских готового платья. Потом Банни завел разговор о Рашели и о ее образовании, советуя папе Мензису убедить дочь не бросать своей карьеры. Миссис Мензис все это слушала. Ее большие черные глаза были широко раскрыты, она старалась понять то, о чем говорил ее муж с Банни. Внезапно она их перебила и заговорила быстро-быстро на еврейском языке, из которого Банни не понимал ни слова. Дело в том, что мама Мензис совершенно не доверяла этому красивому юному гою и приписывала его посещению самые дурные намерения. Он, очевидно, хотел натолкнуть их дочь на грех и, быть может, этого уже добился, так как мог сказать, какой образ жизни она вела там, среди всех этих атеистов и социалистов, заразившись их идеями и учась в заведении, которым руководила кучка христиан?..
Папа Мензис строго приказал ей замолчать, но она и не думала его слушаться и продолжала извергать целые потоки негодующих речей. Под их аккомпанемент папа Мензис выразил Банни благодарность за его доброту и объяснил, что Рашель больше всего мучило то тяжелое положение, в каком очутились ее родные благодаря этой забастовке, и если бы Банни мог оказать какую-нибудь поддержку семье, то тогда Рашель смогла бы сама о себе позаботиться. На этом они расстались, пожав друг другу руки, и Банни, вернувшись домой, доложил отцу, что он взял на себя ответственность оказывать поддержку целой полдюжине евреев, работающих в мастерских готового платья.
VIII
Банни вернулся в Тихоокеанский университет, и дни потянулись за днями, не принося ему никаких новых тревог и забот. Занятия в университете представляли собой приятное и спокойное времяпровождение, почтенное, не требующее никакого напряжения нервов. Юноша его наружности, обладающий громадными средствами, знающий, как производить наилучшее впечатление на профессоров, – мог, почти не затрудняя себя работой, быть одним из первых учеников в классе и иметь достаточно свободного времени для того, чтобы читать большевистскую пропаганду, наблюдать за ходом забастовок и сопровождать звезду кино на вечера и обеды.
Он мог бы, безусловно, найти время и на то, чтобы бывать у нее и в ее студии и присутствовать во время ее работы над новой картиной, но она ему не позволяла, объясняя это тем, что она чересчур была еще в него влюблена и в его присутствии никогда не могла бы сосредоточиться как должно на своей работе. Была еще и другая причина: она говорила, что эта ее картина отвратительна и, наверное, не понравится Банни. Она не могла отказаться от нее, потому что это был ее заработок и ей не приходилось считаться со своими личными вкусами. К тому же содержание этой картины было до такой степени неинтересно, она была так далека от жизни, что такой серьезный человек, как Банни, наверное, нашел бы ее очень глупой, годной разве только для детей. А она так любила в нем эту его серьезность! Он – один из всех тех, кого она знала, который говорил с нею о том, что было действительно значительного и важного в жизни, и ей хотелось, чтобы он продолжал оставаться таким всегда и не тратил времени на ее глупые картины.
Банни все это показалось немного странным – очень уж она горячо протестовала. Но долго задумываться над этим ему не пришлось; газетные сплетни, касавшиеся мира кино, не замедлили раскрыть ему тайну: Ви Трейси должна была вскоре выступить в картине из русской жизни. Она изображала в ней красавицу-княжну старого режима, застигнутую бурей революции и попавшую в руки большевиков. В конце концов ее спасает один красивый юноша-американец, агент американской тайной полиции.
Ви работала над этой картиной в течение целых шести месяцев, и как раз когда половина всей работы была уже сделана, она познакомилась с Банни, разделявшим убеждения большевиков, и он сделался ее любовником. Естественно, что она боялась пустить его в свою студию.
Бедный Банни! Он так старался скакать одновременно на двух лошадях, а они все отдалялись и отдалялись друг от друга, и каждая тянула его в свою сторону!
Забастовка рабочих мастерских готового платья все разрасталась. Их примеру последовали сначала трамвайные служащие, потом плотники. Городской совет выпустил ряд особых постановлений, среди которых была масса таких, которые давали повод преступать закон, а это в свою очередь вызывало энергичные меры пресечения таких беззаконных деяний.
Рашель Мензис рассказывала в университете Банни и остальным членам «красного кружка» о многочисленных случаях превышения власти полицией, случаях, происходивших в районе забастовки и которых она сама была свидетельницей.
Потом настал день, когда Рашель в университет не явилась, а на следующее утро Банни получил от нее записку, в которой она сообщала, что старший ее брат Яков, член правого крыла социалистической партии, получил такой удар по голове дубинкой полицейского, что был принесен домой в бессознательном состоянии. И Банни успел уже так далеко уйти от благоразумного правила не принимать близко к сердцу чужих забот, что, прочитав записку Рашель, счел долгом тотчас же отправиться к Мензису. Яков лежал в постели, бледный как полотно, с головой, повязанной, как индийским тюрбаном, полотенцами и бинтами. Мама Мензис с распухшим от слез лицом рыдала и причитала на своем непонятном для Банни языке, а самого Хаима, папы Мензис, нигде не было видно: ему удалось вырваться из-под надзора жены, и он был теперь в стане забастовщиков, свято исполняя свой долг.
На следующий день дорогой в университет Банни прочел на первой странице «Вечернего ревуна» следующую сенсационную новость: «Набег полиции на центр красных».
Он купил газету и прочел, что в это самое утро отряд полиции проник в помещение союза рабочих мастерских готового платья и вывез оттуда целый воз документов, доказывающих, что волнения, имевшие место в городской промышленности, были финансированы революционерами Москвы. Все стоявшие во главе союза были арестованы, и среди них находился Хаим Мензис – «социалист-агитатор», как он сам себя называл.
IX
Опять новая забота для Банни! Так как сам он не знал, как взяться за дело, а его отец был в это время в Парадизе, то он решил отправиться к адвокату мистера Росса, мистеру Долливеру, молодому еще человеку с умными и хитрыми глазами и мягкою речью. Он не чувствовал к красным никакой симпатии, но, как все адвокаты, был готов мужественно перенести все те заботы и хлопоты, которые его богатые клиенты желали взвалить ему на плечи. Он немедленно отправился в полицию и удостоверился в том, что сознавшийся в своей агитаторской деятельности Хаим Мензис находился в тюрьме и на другой день должна была решиться его участь. Будет, разумеется, предоставлено право взять его на поруки, но для этого Банни должен был приготовить порядочную сумму денег. Банни сказал, что ему хотелось бы повидать заключенного, и мистер Долливер, который был знаком с начальником полиции, взялся это устроить.
Он написал записку, и Банни направился к мрачному, грязному, старому зданию, построенному для обслуживания города еще тогда, когда в этом городе было всего пятьдесят тысяч жителей, и продолжавшему обслуживать его и теперь, когда его население дошло уже до миллиона. Начальник полиции оказался здоровенным джентльменом в штатском платье. От него сильно пахло виски. Он предложил Банни сесть, позвал двух детективов и с видимым усилием принялся задавать ряд вопросов, которые должны были выяснить все, что Банни знал о Хаиме Мензисе, о взглядах и идеях этого последнего, а попутно выведать взгляды и идеи и самого Банни. Но Банни достаточно уже присмотрелся ко всему, что творилось на этом свете, а потому ограничился только изложением, сделанным в очень осторожных выражениях, той разницы, какая существовала между правым и левым крылом социалистического движения. Чувствуя, что он не позволит себе проговориться, сказать что-нибудь лишнее, и зная, что он сын миллионера и что посадить его в тюрьму невозможно, – начальник полиции прекратил разговор и велел одному из детективов проводить его к заключенному.
Это дало возможность Банни познакомиться с городской тюрьмой, старым зданием, которое буквально треснуло по всем швам. С полдюжины специальных, следовавших одна за другой комиссий признали его «опасным для жизни», но это не мешало ему продолжать гордо стоять на своем месте, распространяя вокруг себя жестокое зловоние. Вглядевшись пристальнее, вы увидели бы червей, ползавших по его стенам. Заключенные содержались в особого рода помещениях, представлявших собой железные клетки, в каждой из которых содержалось от тридцати до сорока человек. В эти клетки не проникало ни одного луча дневного света, а искусственные лучи были так слабы, что читать при таком освещении было совершенно немыслимо. Город, так курьезно именовавшийся «Ангелом» (энджел – ангел), прилагал, казалось, все старания, чтобы культивировать в своих жертвах самые разнообразные пороки, и с этой целью лишал их возможности заниматься чтением, не разрешал ни прогулок, ни каких бы то ни было развлечений на воздухе, а взамен всего этого позволял заключенным иметь при себе карты, кости и папиросы, и тюремные сторожа поставляли виски и кокаин всем, кто только в состоянии был их оплачивать.
В одной из таких клеток сидел папа Мензис. Сидел на полу, потому что скамеек не было. Он был в прекрасном настроении, так как ему удалось собрать вокруг себя всех заключенных в этой клетке «преступников», и он посвящал их во все перипетии борьбы рабочих мастерских готового платья и в то, каким образом все рабочие мира должны были сорганизоваться для того, чтобы уничтожить капиталистическую систему правления. Когда в дверях показался Банни, старик вскочил и, схватив его руку, крепко пожал ее.
– Мистер Мензис, – быстро и вполголоса проговорил Банни, – имейте в виду, что господин, который привел меня сюда, – детектив.
Папа Мензис улыбнулся.
– Мне нечего скрывать, – сказал он. – Вот уже двадцать лет, как я член социалистической партии, и сейчас я объяснял всем этим малым сущность социализма и могу объяснить это и тому джентльмену, с которым вы пришли, если только он захочет меня послушать. Я помогал рабочим сплотиться, чтобы добиться лучших условий жизни, и в тот день, когда меня отсюда выпустят, я опять буду продолжать делать то же самое!
Вот как обстояло дело с папой Мензис.
Вечером Банни телефонировал отцу и сообщил ему все эти новости. Он привык подписывать за отца чеки на разные суммы, стараясь никогда не злоупотреблять этим правом, но на этот раз дело касалось целых пятнадцати тысяч долларов, так как было ясно, что сумма, которую назначат за разрешение взять из тюрьмы старого Мензиса, будет очень высока.
– Риску в этом случае никакого быть не может, – говорил Банни отцу – так как папа Мензис представлял собой олицетворение честности и никуда бы, конечно, не убежал.
Лицо мистера Росса, стоявшего у телефона, исказилось недовольной гримасой. Но что он мог сделать? Его сын, которого он так обожал, весь кипел негодованием и уверял, что он прекрасно знал, что не было ни малейшего основания думать, чтобы старый рабочий был тайным агентом советского правительства, поселившимся в Энджел-Сити с целью разрушить американские устои. Как мог Банни быть так хорошо обо всем этом осведомленным – мистер Росс не знал, но он никогда не слышал в его голосе такого возбуждения, и ему ничего не оставалось больше делать, как дать свое согласие. Он поставил только условием, чтобы эти деньги отвез на следующий день в суд кто-нибудь из помощников мистера Долливера, для того чтобы имя Банни не появлялось снова в столбцах газет.
X
Все было сделано, как того желал мистер Росс. Помощник адвоката повез деньги в суд, но он скоро вернулся с известием, что Хаима Мензиса в числе вызванных в заседание суда заключенных не оказалось. Его дело было передано в ведение федеральных властей, и это потому, что было выяснено, что он был родом из русской Польши. Было предложено, не считаясь с его документами, выслать его на родину. А тем временем Хаим был переведен в тюрьму графства, такую же грязную и вонючую, как и городская. Но сделать для него что-нибудь не представлялось уже никакой возможности, потому что в тех случаях, когда дело касалось высылки виновных на родину, судебные власти отказывали в каком-либо своем содействии, относя все подобные случаи к административной области.
Вот когда настали настоящие хлопоты для Банни! В семье Мензис царила паника. Рашель, без кровинки в лице, молча шагала из угла в угол по комнате, а мама Мензис рыдала, причитала и рвала на себе платье. Не было никакой возможности ничего передать бедному Хаиму – никакой записочки: он был «incommunicado». Кто знает, может быть, в это самое время его уже сажали на поезд, который должен был везти его на Запад. Из этого положения никакого выхода уже не было: прямо с поезда его должны были перевести на пароход, который отвезет его в Данциг, а оттуда – в Польшу, в «белый террор».
Банни настаивал, что необходимо было что-нибудь предпринять, и мистер Долливер пригласил двух других, еще более дорогих адвокатов, за счет, конечно, мистера Росса, и все они советовались, рассуждали, писали записки и ездили в суд. Но все это вполне безрезультатно. Тем временем в ответ на нервные звонки Банни мистер Росс сел в автомобиль и, не считаясь ни с какими законами скорости, примчался в Энджел-Сити. У подъезда дома его ждали Банни и Рашель. Они поднялись с ним в его «берлогу» и рассказали ему все подробности дела и объяснили ему разницу между идеями правого и левого крыла социалистической партии. Во время этих объяснений Рашель не выдержала и, упав на диван, громко разрыдалась.
Мистер Росс, так же как и Банни не выносивший женских слез, подошел к ней и, дружески похлопывая ее по плечу, сказал:
– Тише, тише, дитя, не надо плакать. Я достану его, если даже мне придется для этого посылать нарочного в Нью-Йорк.
С этими словами мистер Росс вышел из комнаты и опять сел в автомобиль и уехал. Это было около полудня, а за несколько минут до трех часов перед домом, в котором жила семья Мензис, остановилось такси – и кто, вы бы думали, из него вышел? Сам Хаим! Грязный, небритый, но спокойный и улыбающийся, готовый продолжать свою работу в защиту своих товарищей, рабочих в мастерских готового платья. Он не имел ни малейшего представления о том, как все это произошло. Сторожа тюрьмы, выпуская его на свободу, ничего ему не сообщили, а он со своей стороны не нашел нужным задавать им какие бы то ни было вопросы. И ни он, ни его дочь так ничего и не узнали, так как то, что сказал мистер Росс Банни, носило чисто конфиденциальный характер.
– Что я сделал? Пригласил к себе Бена Скута, одного из старых наших друзей.
– Бена Скута? – Банни ни разу в течение всех последних лет не вспомнил об их «нефтяном комиссионере».
– Да. Бен теперь работает в этой области, и он для меня это сделал.
– Что же ты ему сказал, папочка?
– Говорить много не пришлось. Я дал ему пятьсот долларов и сказал: «Бен, пойди к тому человеку, который посадил эту старую обезьяну в тюрьму, и вели ему его выпустить, а потом вернись ко мне, и я дам тебе еще пятьсот долларов».
– Ну?! – воскликнул Банни.
Мистер Росс закурил сигару и, глядя на облачка голубого дыма, проговорил:
– Теперь ты видишь, сынок, почему нам, нефтепромышленникам, нельзя не принимать участия в политике.
XI
Помимо того что этот инцидент завершил политическое образование Банни, он был важен еще в том отношении, что благодаря ему Ви Трейси начала принимать большое участие в жизни нефтяного принца. Вечером того же дня мистер Росс позвонил по телефону звезде кино и, когда та подошла к аппарату, сказал:
– Слушайте, Ви, вы чересчур много времени уделяете вашей работе.
– Что вы хотите этим сказать, мистер Росс?
– Меня зовут «папочка», – ответил мистер Росс. – А хочу я сказать следующее: вы недостаточно заботитесь о моем сыне. Он опять попал в разные неприятные передряги с этими большевиками – и все только потому, что вы недостаточно часто с ним видитесь.
– Но, мистер папочка, ведь это потому, что я старалась не отвлекать его от его занятий. Я думала, что вы будете недовольны, если он перестанет относиться к ним так серьезно, как раньше.
– Пустяки! Забудьте о них думать, об этих его занятиях… Это сущий вздор! Ничего хорошего он от них не видит, да не так уж он ими и интересуется. Он увлекается разными митингами, всеми этими социалистами, и было бы гораздо лучше, если бы он бывал больше с вами.
– О папочка!.. – Голос Ви слегка дрогнул. – Вы ничем не могли доставить мне большего удовольствия. Я безумно влюблена в вашего мальчика.
– И прекрасно. Возьмите его, стало быть, под свое крылышко и держите там. И если вам удастся отвлечь его от этих красных, то будьте уверены, что я не забуду вас в своем завещании.
После этого разговора Банни мог назначать свидания Ви во всякие часы дня и ночи. Причины она ему не объясняла, – ее идея о том, чтобы ничего не скрывать друг от друга и говорить всегда одну только правду, не шла так далеко. Она предпочитала, чтобы он объяснял это своей неотразимостью, что льстило его эгоизму мужчины. Иногда, притворяясь недовольной частыми посещениями Банни, она говорила:
– О, Банни, твой отец скажет, что я не даю тебе учиться, что я не женщина, а вампир.
Но Банни в ответ только смеялся и говорил:
– Дурочка! Он прекрасно знает, что если ты откажешь мне в свиданье, то я пойду на какой-нибудь митинг социалистов.
Они были счастливы, счастливы безгранично. О, этот восторг юных душ, эти горячие объятья, этот страстный трепет каждого нерва!
Любовь поглощала их всецело, сообщала всему, что их окружало, особое, ни с чем не сравнимое очарование.
Все – каждый звук их голоса, каждый жест, взгляд, платья, которые они носили, экипажи, в которых они катались, комнаты, в которых они жили, – все это было полно в их глазах исключительной, чарующей прелести. Когда они не виделись, они беспрестанно звонили друг другу, и телефонные барышни уставали соединять их номера. Банни в совершенстве выучился править автомобилем одной рукой, дружил со всеми профессорами и искусно исчезал с их лекций. Совесть его больше не тревожила: он исполнил свой долг по отношению к социалистическому движению, так как лепта, внесенная мистером Россом, представляла собой нечто безусловно очень существенное. К тому же забастовка кончилась, рабочим удалось добиться некоторых льгот, их лидеры были выпущены на свободу, и об обещанных разоблачениях, касающихся их контакта с Москвой, в газетах больше уже не упоминалось. А потому и в обществе все о них скоро забыли.
Но Ви все еще продолжала не пускать Банни в свою студию. Она пустит его, когда будет работать над своей новой картиной, но эту она ему не покажет, так как знает, что она не понравится ни ему, ни его большевикам. Но все остальное ее время принадлежало ему – каждый момент ее жизни. Пожилая экономка, получив свой пятидолларовый билет, была глуха, нема и слепа. Спальня Ви была во втором этаже, и из ее окон был великолепный вид на все четыре стороны. Она была вся белая, отделанная с изысканным изяществом. Здесь они принадлежали друг другу, и слезы экстаза навертывались на глаза Ви.
– О Банни, Банни! Я клялась, что никогда больше не позволю себе увлечься, а вот теперь… Я так люблю тебя, и я так счастлива! Никогда не мечтала я о таком счастье, никогда! И я умру, Банни, если ты меня разлюбишь!..
Он не давал ей кончить и поцелуями рассеивал ее страхи. Недаром учит старая пословица: «поступки говорят громче слов».
Да, небо их счастья было так ясно! И однако ж, вглядываясь пристальнее, можно было заметить маленькое облачко, совсем крохотное, величиной с ладонь. Банни совсем его не замечал, а Ви видела только моментами и тотчас спешила отвернуться и устремляла взгляд в другую сторону. О, без сомнения, это облачко исчезнет и цветы их счастья не завянут никогда.
XII
Новая картина была готова. Опять пробил час славы Ви. На всех плакатах, на всех афишах красовались ее портреты.
«Великий Шмульский создал новую картину с Ви Трейси в главной роли! „Депутат дьявола“. Картина стоимостью в миллион долларов. Сюжет из истории русской революции!»
Так гласили афиши. Ви была изображена на них в тот момент, когда она, в изорванном во время борьбы платье, бросается в объятия своего спасителя, молодого американца, агента сыскной полиции.
Все газеты были полны подробнейшими сведениями обо всем, что касалось картины: об авторах сценария, о директоре, об артистах, декораторах, костюмерах и музыкантах, но больше всего говорилось, разумеется, о самой звезде. Не оставили в покое, конечно, и Банни: репортеры осаждали его во все часы дня, всячески стараясь выпытать у него, как должен был чувствовать себя самый близкий-близкий друг звезды кино? Сегодня газеты сообщали, что они решили пожениться, завтра – что они это отдумали. Когда же они ничего не говорили, то репортеры сами от себя сообщали о том, что они должны были бы сказать. Если Банни решительно отказывался позировать перед фотографом и отворачивался на улице от направляемых на него аппаратов, то они помещали заметку, гласящую: «Нефтяной принц очень застенчив!»
«Депутат дьявола» должен был идти в первый раз в театре мистера Глубри, в том театре, который обошелся ему в миллион долларов.
Каждая премьера кино составляет событие в общественной жизни Южной Калифорнии. Огни прожекторов, ракет, целые гирлянды электрических фонарей освещали путь звездам, когда они в своих многотысячных блестящих лимузинах подкатывали к подъезду миллионного театра, сопутствуемые любопытными взглядами волнующейся, замирающей от восторга толпы.
Никогда еще в истории человечества не было зрелища, по блеску и роскоши подобного этому! Для того чтобы создать всю эту диковинную обстановку, охотники гибли во льдах Арктического пояса в поисках за теми горностаями и соболями, меха которых красовались теперь на плечах всех этих королев; водолазы становились жертвами акул, доставая со дна тропических морей жемчуга для их ожерелий; рудокопы задыхались в глубине шахт, выкапывая все те бриллианты, которые сверкали на их обнаженных телах; вышивальщицы слепили свои глаза, выводя узоры на тонких, как паутина, чулках; химики становились жертвами взрывов, изобретая всевозможные косметики… И все это было сконцентрировано в одном кратком, сверкающем шествии. Немудрено, что все это кружило головы всем действующим лицам картины; немудрено, что толпа волновалась и стремительно бросалась вслед экипажам; немудрено, что слабые женщины не выдерживали и громко рыдали и падали в обморок.
Внутри, в самом зале театра, высоко над головами зрителей помещался мегафон и громогласно докладывал обо всем, что происходило за стенами зрительного зала с того момента, как великие мира сего появлялись у подъезда театра:
– Мистер Абрам Шмульский выходит из автомобиля, с ним миссис Шмульская. На миссис Шмульской голубое шелковое манто, отделанное мехом шиншиллы, – последняя новость Парижа, шедевр великого Вуазэна. На голове миссис Шмульской ее знаменитая бриллиантовая тиара. Сейчас они входят в театр. Остановились. Разговаривают с мистером и миссис Глубри.
И так все, одно за другим, вплоть до того самого важного момента, когда ровно в половине девятого, за одну минуту до начала картины, мегафон провозгласил:
– Мисс Виола Трейси выходит из своего экипажа. Мисс Трейси сопровождает ее друг, мистер Джим Арнольд Росс-младший, владелец нефтяного поля в Парадизе, в Южной Калифорнии. На мисс Трейси манто из горностая, исключительного по красоте. На ногах белые атласные, вышитые жемчугом туфли, на шее жемчужное ожерелье, на голове жемчужная повязка – подарок мистера Арнольда Росса-старшего. Сейчас мисс Трейси и мистер Росс-младший здороваются с мистером и миссис Глубри.
И так далее и так далее, вплоть до того момента, когда мисс Трейси и мистер Росс уселись на свои места, и действие началось.
XIII
И Банни увидел картину из русской жизни.
Его возлюбленная была только что повенчана с одним из великих князей. Ее поцелуи и объятья, которыми она дарила своего мужа, все ее движения, жесты, позы были так хорошо знакомы Банни! Ее муж был великолепный, представительный мужчина в военном, сверкающем звездами мундире. Он был преисполнен гордости и благородства, а молодая великая княгиня была воплощением мягкости и человеколюбия. И как милы были те крестьяне, которым она благодетельствовала! Они были так вежливы, так очаровательно танцевали, так веселились, осыпая цветами экипаж великого князя и великой княгини. В общем, это был прекрасный, полный идиллии мир.
Но в этом мире было одно темное пятно – и это пятно олицетворяла собой шайка негодяев с искривленными лицами дегенератов. Одни – с растрепанными, всклокоченными волосами и большими очками на носу, другие – с щетинистыми черными усами и засунутыми за сапоги ножами. Они устраивали сборища, на которых обсуждали наилучшие способы соблазнить этих очаровательных крестьян, и готовили бомбы, чтобы взорвать всех этих гордых благородных великих князей. Они производили всякого рода бесчинства и безобразия, и лидером их был омерзительного вида человек с лицом крысы и руками гориллы, вполне оправдывающий название картины – «Депутат дьявола».
Но тут появился на сцену молодой агент американской тайной полиции, изящный, гладко выбритый, энергичный и быстрый американец. На его обязанности лежало передавать поручения из американского посольства в американский флот, а позднее – охранять казну посольства от большевиков. Вы, конечно, знаете, что в это время происходило в России? Как шайка негодяев подняла восстание, свергла правительство и поубивала всех великих князей, подвергнув их ужасным пыткам. Главной же целью всех деяний «Депутата дьявола» являлась молодая красавица-княгиня, которую он яростно преследовал, гоняясь по всему дворцу, в то время как молодой агент американской тайной полиции всячески содействовал ее спасению. В конце концов молодому американцу удалось выскочить с ней в окно, сесть на лошадь и ускакать от преследований их страшного врага.
Долго мчались они по полям и долинам и почти уже домчались до Ленинграда, но внезапно опять попали в западню, расставленную им хитрым врагом, и депутат дьявола своими грязными руками начал уже рвать в клочья изящные одежды прелестной княгини, как это было обещано на афише. Но в самый критический момент появился ее герой со своим автоматическим револьвером и заставил негодяя и его сообщников отступить, а Ви в это время делала знаки за его спиной одному из друзей героя, который держал в руках бомбу, намереваясь бросить ее в негодяев. Вы представляете себе более справедливое и более поэтическое возмездие?! Ви и ее спасителю удалось удрать, на этот раз уже не на лошади, а в автомобиле, и по широким, выложенным бетоном дорогам они доехали до реки Невы, где на берегу, в кустах была спрятана моторная лодка. Но в этот момент их опять настигла погоня, и они вторично попали в руки негодяев, и грязные руки депутата дьявола еще больше порвали легкие одежды Ви…
Но успокойтесь! В самую критическую минуту на Неве появилась целая американская флотилия, и американское знамя заколыхалось в воздухе под восторженный гул сидевших в театральном зале зрителей. Немедленно была спущена моторная лодка, «Депутат дьявола» бросился в воду, держа в руках бомбу своего приготовления, а Виола Трейси и ее герой, агент тайной полиции, стояли, крепко обнявшись, в позе, которая была так знакома и Банни, и всем сидевшим в зале зрителям.
Все время, пока на сцене развивалась эта история, Банни сидел рядом с героиней и держал в своей руке ее руку. Раз она нагнулась к нему и тихонько прошептала:
– Ну, разве же это так плохо?
– Картина отвечает вполне современным стандартам, – ответил он. – Она будет делать большие сборы.
Это было точь-в-точь то, что Ви сказала как-то Аннабель Эймс, и Банни почувствовал, что она крепче сжала его руку: с его стороны было очень умно и добро так ответить.
XIV
Экран был погружен в полнейший мрак. Восторженные аплодисменты начинали затихать. В зрительном зале снова зажглись огни, и публика устремилась теперь туда, где стояли герои вечера: Ви Трейси, мистер Шмульский, Томми Палей и все те действующие лица, имена которых красовались на всех афишах. Все они пожимали друг другу руки и весело болтали, в то время как публика занимала все проходы и выходы, не будучи в силах оторвать глаз от лицезрения знаменитостей. В день всесветной премьеры зал обычно очень долго не пустеет. В сенях и у подъезда была тоже толпа, и многие стояли на ногах уже более двух часов в ожидании того момента, когда им удастся взглянуть на свою любимицу.
Ви и Банни выходили из театра одними из последних. У подъезда толпа была так еще велика, что они с трудом пробирались к своему экипажу, принужденные поминутно останавливаться и отвечать на приветствия знакомых. Среди этих последних Банни неожиданно увидел Рашель Мензис. Ее-то он совсем уж не думал увидеть здесь в этот вечер. Взгляды их встретились, и молодой человек тотчас же сказал себе, что он должен к ней подойти; Рашель, дочь рабочего, имевшая такой жалкий вид в своем старом, поношенном пальто и вылинявшей старомодной шляпе, не должна была думать, что то нарядное общество, которым он был окружен, могло заставить его отнестись к ней в этот вечер не так почтительно, не так дружески, как обыкновенно. И он тотчас же направился к ней:
– Добрый вечер, мисс Мензис! Я не знал, что вы любительница кино.
– Нет, я совсем их не люблю, – ответила она. – Мне хотелось только посмотреть, что они сделали с русской революцией.
– Ну, в этом отношении интересного для нас с вами было не много, – сказал он улыбаясь.
– Очень не много, – согласилась она.
Ему очень захотелось с ней поговорить, но не в этой толпе.
– Могу я помочь вам отсюда выбраться? – спросил он и оглянулся, соображая, в каком направлении им лучше двигаться.
Но в этот самый момент около него очутилась Ви. Теснимая со всех сторон поклонниками и поклонницами, осыпаемая дождем приветствий и восторженных похвал, Ви думала только об одном – о нем, о своем Банни. Ей надо было все время быть там же, где был он, – она чувствовала себя хорошо только тогда, когда он был рядом с нею. Очутившись опять с Ви, Банни решил прежде всего познакомить ее с Рашель Мензис. Он боялся, что Рашель может заподозрить его в нежелании познакомить ее, жалко одетую дочь рабочего, с этой блестящей особой в горностае и жемчугах.
– Я познакомлю вас сейчас с мисс Виолой Трейси, – сказал он ей. – Ви, это мисс Рашель Мензис, моя товарка по университету.
Со своей стороны Ви посчитала нужным быть как можно любезнее с товаркой Банни и с самой приветливой улыбкой протянула ей руку:
– Добрый вечер, мисс Мензис.
Но Рашель продолжала стоять неподвижно и прямо и не взяла протянутой ей руки.
– Добрый вечер, мисс Трейси, – сказала она, и голос, произносивший эти слова, показался Банни каким-то совсем чужим, до странности беззвучным. Но, разумеется, это не могло удивить Ви, которая видела Рашель в первый раз. Что же касается того, что она не пожала протянутой ей руки, то это можно было легко объяснить ее застенчивостью и неумением держать себя в обществе таких блестящих звезд. Было очевидно, что Ви все так именно себе и объяснила, так как она спросила все с той же приветливой улыбкой:
– А как вам понравилась картина, мисс Мензис?
Этот вопрос был так же опасен, как те бомбы, которые изготовлял депутат дьявола. Банни это прекрасно понимал и, чтобы спасти положение, хотел сказать шутливым тоном: «Мисс Мензис социалистка, так же как и я», но он не успел – Рашель уже отвечала:
– Я считаю эту картину самой зловредной из всех, которые до сих пор видела на экране.
Такой ответ, произнесенный со страстной горячностью, ни в коем случае нельзя уже было объяснить застенчивостью или чем-нибудь в этом роде. Виола Трейси была поражена:
– О! В самом деле, мисс?
– Да. И я считаю, что все те, кто содействует успеху этой картины, берут на себя ответственность за всю ту кровь, которая будет потом пролита.
– Дело в том, Ви, что… – попробовал было вмешаться Банни, но она его остановила:
– Минуту! – и, обращаясь к Рашель: – Я желаю знать, что вы хотите этим сказать, мисс?
– Я хочу сказать, что эта картина – своего рода пропаганда. Ее цель – вовлечь нас в войну с Россией. И артистка, которая соглашается быть орудием такой цели, в лице своем позорит всех женщин.
Безумный гнев исказил черты Ви.
– Гадина! – вне себя от бешенства закричала она и, подняв руку, ударила Рашель по лицу.
На минуту Банни застыл от ужаса. Багровое пятно выступило на щеке Рашели, ее глаза были полны слез. Порывистым движением Банни бросился между двумя женщинами и схватил Ви за руку в тот момент, когда она собиралась нанести второй удар.
– Ви! Нет! Нет!..
Появление толстого полицейского помогло окончательно ликвидировать дело. Протиснувшись между Ви и Рашелью, он закрыл своей толстой фигурой эту последнюю, и она исчезла в толпе. Во время всей этой сцены какой-то незнакомый Банни молодой человек все время суетился около них, приставая к ним вопросами:
– Что случилось? Что такое? В чем дело, мисс Трейси? Что тут такое произошло, скажите? – обращался он к полицейскому.
– Скорей, скорей, – шепнул Банни на ухо Ви, – репортер! – И, схватив ее под руку, он растолкал толпу, и они бегом бросились к экипажу.
XV
Несколько минут они ехали молча. Банни правил. Наконец Ви прошептала:
– Кто эта женщина?
– Она еврейка. Вся ее семья работает в мастерской готового платья. Отец ее был недавно арестован. Помнишь, я тебе рассказывал?
– О! Это его дочь?
– Да. Понимаешь теперь: ты задела ее классовую сознательность.
Ви стиснула зубы.
– О, отвратительное создание!
– Но ты не должна забывать, что ты сама спросила ее мнение о картине.
– Да, но эта наглость! Возмутительно!
– Но, дорогая… Ведь ты же позволяешь себе говорить то, что думаешь. Отчего же этого права ты не хочешь предоставить также и ей?
– Банни, ты, кажется, намерен ее защищать? – И, не дав ему времени ответить, она закричала дрожащим от бешенства голосом: – Я ненавижу этих людей, ненавижу! Они подлые, низкие, завистливые твари! Они думают только о том, как бы отнять у других людей то, что те приобрели такой дорогой ценой!..
Наступило долгое молчание. Банни продолжал править.
– Куда мы едем? – спросила наконец Ви.
– К Шмульским, разумеется. Ведь они ждут нас ужинать.
– Нет, я никого не могу сейчас видеть. Никого! Едем ко мне. Домой!
Он послушался.
Приехав домой в свое бунгало, Ви побежала наверх в свою комнату. Он последовал за ней. На полу у дверей валялось горностаевое манто Ви, а сама она в своем затканном жемчугом и золотом наряде лежала на кровати и, уткнувшись лицом в подушки, судорожно рыдала.
– Это нас погубит, погубит! – восклицала она, всхлипывая.
Услыхав шаги Банни, она порывистым движением приподнялась и, сев на постели, протянула к нему руки. Все лицо ее было в слезах.
– О Банни, Банни! Так нельзя! Мы не должны губить свою любовь! Мы не должны ссориться, как другие! Банни, я больше не думаю обо всех этих людях. Они могут говорить мне все, что угодно. Я никогда, никогда больше не обращу на это внимания! Я извинюсь перед этой девушкой. Я сделаю все, что ты мне скажешь! Но только, пожалуйста, пожалуйста, не позволяй остывать нашему чувству! Будем любить друг друга, как раньше. Пожалуйста, пожалуйста, Банни!..
Это было в первый раз, что Ви позволяла себе проявить такую слабость, и это произвело сильное впечатление на Банни.
Он взял ее в объятия – и страстно прижал к себе, совершенно не заботясь о целости ее великолепного, зашитого жемчугом платья. Их любовь вспыхнула с прежней силой, и в ее пламени растаяли все их огорчения. Они поклялись, что ничто уже никогда, никогда не отдалит их друг от друга.
Много времени спустя, лежа в объятиях Банни, Ви прошептала:
– Банни, эта девушка в тебя влюблена!
– О, какие глупости, Ви!
– Почему глупости?
– Потому что она ничем никогда этого не проявила. Абсолютно ничем.
– Ты, может быть, просто не замечал…
– Но, дорогая…
– Нет никакого сомнения в том, что она в тебя влюблена. Да и как могла бы она в тебя не влюбиться, скажи?
Протестовать и стараться что-то доказывать было бесполезно. Очевидно, всем женщинам свойственно всегда воображать, что все другие женщины непременно влюблены в того, кого они любят. Когда он рассказал Ви о Генриетте Эшли, она тотчас же решила, что она тоже была в него безнадежно влюблена и что только ее родовая гордость не позволила ей сделать все возможное для того, чтобы удержать его около себя. Точно так же, когда она узнала о Руфи, она ни единой минуты не сомневалась в том, что бедняжка была безумно им увлечена и оттого оставалась так равнодушна ко всем, кто за ней ухаживал. Объяснять это ее обожанием Пола, как сказала она сама, было бессмысленно, так как никогда сестры не относятся с таким благоговением к братьям. Это было чистейшим вздором! Банни вспомнил, что Берти и Эвника Хойт говорили ему то же самое, и это было главной причиной, почему Эвника всегда так протестовала против его поездок в Парадиз. И Банни сказал себе, что лучше никогда не рассказывать одной женщине ничего про другую, а особенно не надо никогда их друг с другом знакомить.
XVI
На следующий день Банни встретился в университете с Рашель Мензис. Она была очень бледна, и ее большие темные глаза смотрели сосредоточенно и мрачно.
– Мистер Росс, – быстро проговорила она, – я хочу вам сказать, что мне очень стыдно, что я позволила себе вчера сказать то, что я сказала…
– Вам нечего стыдиться, – сказал он. – Вы сказали правду.
– Я знаю. Но я не имела права говорить так вашему другу, и это после всего того, что вы для меня сделали. Но это потому, что я была чересчур возмущена картиной.
– Понимаю, – сказал Банни. – Мисс Трейси поручила мне сказать вам, что искренно огорчена своим поступком.
– Я знаю. Вы, конечно, сумели все это ей объяснить. Я лично не обратила на это особого внимания: евреи и рабочие к побоям привыкли. И так будет продолжаться до тех пор, пока не кончится классовая борьба. Ее главная вина не в этом, а в том, что она создала успех этой картины, которая отравит умы миллионам людей. И получить прощенье за это ей будет трудно.
– Я сам не могу сказать ничего хорошего про эту картину, – сказал Банни. – Но думаю, что вам надо быть немножко снисходительнее в этом отношении к мисс Трейси. Ведь она знает о России гораздо меньше, чем мы с вами.
– Вы хотите сказать, что она ничего не знает о тех жестокостях, которые творились в старой России, когда нередко слово «царизм» в переводе означало «террор»?
– Да, но дело в том…
– И неужели же она не знала, что большинство тех людей, которые в картине изображены как преступники и негодяи, на самом деле томились в царских тюрьмах за свои убеждения и веру, за то, что…
– Это она могла не знать, мисс Мензис. Трудно представить себе, до чего может доходить полнейшая неосведомленность всех тех, кто читает одни только американские газеты и журналы.
– Мистер Росс, вы ведь знаете, что я не большевичка, но наш долг защищать русских рабочих от мировой реакции. А эта картина представляет собой творение белого террора, и те, которые ее ставили, прекрасно знали, что они делали, так же точно, как они прекрасно знали, что делали, когда проламывали голову моему брату и собирались выслать моего отца.
– Да, – сказал Банни, – но вы должны понимать, что актриса не пишет сценарий и ее редко спрашивают о том, какую роль она желает исполнять.
– О, мистер Росс, – возразила Рашель со снисходительной улыбкой. – Это она вам говорит, а вы всегда рады видеть в людях одно только хорошее. А знаете, что я вам скажу? Боюсь только, что вы не захотите после этого со мной говорить: что женщина, которая исполняет главную роль в такой пьесе, ничем не отличается от проститутки, и тот факт, что она получает за это громадные деньги, делает ее только еще более достойной презрения.
– О, мисс Мензис!
– Я знаю, что это звучит очень жестоко. Но я никогда не поверю, чтобы эта женщина не понимала, в какой картине она участвует. Ей платят деньгами, драгоценными вещами и мехами, ее фотографические карточки красуются на всех афишах, и она вполне довольна такой платой. Я ничего абсолютно не знаю о ее частной жизни, мистер Росс, но я бьюсь об заклад, что если бы вы хорошенько все разузнали, то убедились бы, что она продавала как свое тело, так и свою душу с самого первого дня своей артистической карьеры.
После этого разговора Банни тверже чем когда-либо решил, что ему нужно отложить свой план познакомить Ви Трейси с Рашелью Мензис и постараться заставить их понять друг друга.