I
В течение всего лета мистер Росс и мистер Роско были заняты трудной задачей дать мыслям своих соотечественников известное желаемое направление. Приближались президентские выборы. Нефтепромышленникам, которые были в достаточной мере предприимчивы для того, чтобы найти желаемого им кандидата, предстояло теперь убедить избирателей в том, что это был государственный деятель великого ума и великой души. Помимо этого им предстояло уплатить же и часть расходов, и, судя по тем разговорам, которые Банни пришлось слышать в Парадизе и в «Монастыре», это составляло сумму в пятьдесят миллионов долларов. К мистеру Россу и мистеру Роско приезжали с визитами и Джейк Коффи, и крупные представители различных отделов государственной машины, и все они рассказывали страшные истории, указывавшие на опасность создавшегося положения вещей.
Было необходимо убедить американский народ в том, что деятельность демократического правительства в течение всех последних восьми лет была не только бесплодна, но даже вредна, и в этом убедить народ было очень нетрудно. Но помимо этого требовалось убедить его еще и в том, что правительство с сенатором Гардингом во главе обещало быть во всех отношениях гораздо лучше. И вот эта задача была уже значительно сложнее. Вполне естественно, что председатели комитетов предвыборной кампании старались представить эту задачу еще более трудной, чем она была на самом деле, и чем больше денег проходило через их руки, тем быстрее росла общая сумма. Банни, к своему большому удовольствию, слышал не раз, как его отец сердился и волновался, сожалея, что не последовал совету сына и не предоставил судьбу своей страны в полное ведение того миллионного фабриканта, который дал миллионы на поддержку кандидатуры генерала Вуда.
Сенатор штата Огайо был широкоплечим, представительным человеком с важной осанкой. Сам он никуда не выезжал из своих владений, но принимал депутации у себя и читал им внушительные речи, написанные тем секретарем, которого выбрал Вернон Роско. Обыкновенно эти речи уже накануне раздавались американской прессе для того, чтобы они могли быть одновременно напечатаны в пятидесяти миллионах газет и журналов. Это была колоссальная машина пропаганды, и те, которые ею управляли, не могли не потерять на время свой сон и покой. Но величественного вида кандидат оставался в стороне от всех этих забот и волнений. Он был все так же свеж, спокоен и бесстрастен и оставался таким в течение всей своей карьеры. И это потому, что те деловые люди, которые ухаживали за ним и платили ему, никогда не забывали говорить, что и когда ему надо было делать.
Банни с высоты своего олимпа снисходительно, как боги, смотрел на все эти заботы и волнения жалких смертных. Его отец и мистер Роско предоставили ему возможность быть вполне в курсе того, что происходило, уверенные, что здоровый смысл в конце концов одержит верх и что он разделит их точку зрения. Их философия точно какая-нибудь стальная броня защищала их от всех колебаний и сомнений: дела страны должны были вести люди, обладающие деньгами, умом и опытностью; и если народные массы не были достаточно развиты для того, чтобы самим разобраться в том, что́ им было нужно, то необходимо было прийти им на помощь. Нужно было выдумать особый «лозунг», и он должен был вбиваться в их головы путем бесчисленных, миллионных повторений. Это было особое искусство, и опытные люди знали, как это делать. Вам же надо было только им платить – и ничего больше. Но, черт побери, размеры этой платы могли довести вас до кровавого пота!
В один прекрасный день эта колоссальная кампания закончилась, и в результате оказалось, что 16 140 585 американцам вполне успешно вбили в голову то, что вбивали с таким усердием: сенатор Гардинг получил голосов на семь миллионов больше, чем кандидат демократической партии! Такого громадного большинства не бывало за всю историю Америки. Улицы кишмя кишели громко кричавшей толпой, все рестораны и клубы были полны публикой всякого рода, и все поголовно были пьяны. Да, даже Вернон Роско напился пьян, так как Аннабель сама столько выпила, что не могла уже за ним наблюдать. Ви Трейси забыла о всех предписаниях своего доктора, мистер Росс изменил своей долго практиковавшейся трезвости, и даже Банни выпил так много, что можно было опасаться за его идеализм. Человек – стадное животное, и ему очень трудно не делать того, что делают все, кого он знает.
II
Настало Рождество, и голоса перепелов снова стали доноситься из-за холмов, окружающих Парадиз. На самом нефтяном участке их было мало, зато много во всех ближайших к нему рощах и лугах. Стоило вам выйти из полосы нефтяных работ и перестать ощущать в своем носу запах нефти, и вы были опять в природе. Над вами опять синело ясное небо с его золотыми закатами, и с каждым дыханьем ваша кровь освобождалась от алкогольного яда, а ваша душа – от неприятных воспоминаний. Вы бродили по лесистым холмам, вбирали в свои легкие этот волшебный воздух и не могли представить себе, чтобы люди не научились в конце концов быть вполне довольными и счастливыми.
Приезд Банни с отцом в Парадиз совпал в этот раз с одним из ряда вон выходящих событий, имевших место в жизни обитателей этого местечка: Эли Уоткинс, «великий пророк», как он себя величал, внес все требуемые суммы за тот участок земли в Энджел-Сити, который он приобрел для постройки на нем скинии, и решил почтить это событие поездкой в Парадиз, туда, где протекало все его детство и где в маленькой, скромной церкви он прославлял «третье откровение». В этот свой приезд он хотел познакомить своих последователей с «библией Марафона».
Эли прочел как-то в газетах слово «Марафон», и оно ему очень понравилось. Он абсолютно не понимал его смысла, но ему казалось, что оно звучало очень романтично, а он чувствовал всегда особую симпатию ко всем непонятным, странным словам. Вскоре последователям первой апостольской церкви в Парадизе было объявлено, что «библией Марафона» называлась особая система чтения Библии, состоящая в чтении Библии с начала до конца, без единой остановки. В маленькой церкви Парадиза собирались все верующие и по очереди, один за другим, читали Библию и продолжали это непрерывно и днем и ночью. В этом заключалась великая магическая сила, и сердца верующих трепетали от восторга, и желающих присутствовать при таком чтении набиралось все больше и больше. Газеты Энджел-Сити не замедляли этим заинтересоваться и командировали в Парадиз своих репортеров. Эли без устали проповедовал толпе, которая не могла вместиться в маленькой церкви (он вынужден был проповедовать на лугу), и после одной из своих проповедей объявил, что ему опять было откровение и ангел сказал ему, что, когда чтение Библии завершится, он, Эли, получит новую сумму денег и ему хватит ее на то, чтобы воздвигнуть в Энджел-Сити обещанную ангелом скинию. Естественно, что после таких слов ничто не могло оторвать верующих от чтения «Марафона», и это чтение благополучно завершилось через четверо суток пять часов семнадцать минут и сорок две и три четверти секунды.
Когда об этом узнала окружавшая церковь толпа, послышались ликующие возгласы, и Банни видел, каким восторгом засияли все эти лица, освещенные электрическим светом прожекторов. У Эли было теперь достаточно денег, для того чтобы прибегать к такого рода эффектам. Оркестр его музыкантов помещался на особом помосте, увешанном электрическими фонарями, в свете которых ослепительно сверкали металлические инструменты. Окончив проповедь, пророк делал знак рукой, и музыканты оглашали воздух звуками старинной церковной мелодии, а толпа подхватывала ее дружным хором, и души верующих преисполнялись восторгом, и радостные слезы текли по их лицам.
Среди присутствовавших было немало жен нефтяных рабочих. Они молились и плакали вместе с другими, а потом уговаривали своих мужей тоже прийти послушать пророка. В Парадизе в часы досуга мужчинам совершенно некуда было деваться: там не было ничего, кроме жалкого, третьестепенного маленького кино, а тут было это яркое освещение, ослепительный блеск музыкальных инструментов, красивые мелодии, восторженные хоры присутствующих – и за все это не надо было платить ни копейки, да вдобавок вам еще обещали награду на небесах. Вполне естественно поэтому, что многие рабочие сопровождали своих жен, когда те отправлялись слушать пророка. Пол и маленькая кучка его красных были убеждены, что «хозяева», все те, кто стоял во главе компании, наняли Эли для того, чтобы он мог явиться сюда в ту критическую минуту, когда борьба за спасение союза была неминуема. Во всякое другое время такая мысль показалась бы Банни до крайности преувеличенной, но теперь он промолчал, вспомнив о тех пятистах долларах, которые его отец дал Эли. И одновременно с этим ему пришла на память одна фраза, сказанная Верноном Роско в «Монастыре»: «Пусть себе находят утешенье на небесах, лишь бы позволяли мне иметь здесь, на земле, свою нефть». – «Тише, Вернон, – остановила его тогда Аннабель, – что за ужасы ты говоришь!»
Друзья Пола тоже попробовали было подбодрить своих товарищей пением, но их голоса звучали так слабо сравнительно с духовым оркестром Эли и громкими хорами верующих. Ведь стоявшие во главе нефти компании их, разумеется, не субсидировали. Вместо этого они прислали к ним шерифа с двумя десятками вооруженных людей, они окружили место сборища красных и, захватив одиннадцать человек, посадили их в грузовик и отвезли в тюрьму графства. Все они находились теперь там, и Банни услышал трагический рассказ об Эдди Пиатт – одном из друзей Пола, отправившемся в Сан-Элидо, чтобы узнать о размере суммы, которую требовалось внести десятого, чтобы взять заключенных на поруки, а его там схватили и тоже засадили в тюрьму, обвинив в участии в нелегальной организации. Ни в какой такой организации он не участвовал, но как мог он это доказать?
Руфь, которая рассказала об этом Банни, спросила его, не сможет ли его отец выручить Эдди, внеся за него требуемую сумму? Помнил ли он, Банни, этого малого? – спрашивала Руфь. Такой темноволосый юноша, очень спокойный и в то же время очень решительный…
Да, Банни его помнил.
Так вот, он сидел теперь в тюрьме вместе с несколькими другими рабочими мастерских готового платья. Еда, которую они получали в этом ужасном месте, была полна червей, и им не давалось ни простынь, ни одеял. Тюремное начальство собиралось отправить их всех по железной дороге в Сан-Квентин, а Пол виделся недавно с одним политическим, который только что оттуда вернулся и рассказывал такие ужасные-ужасные вещи!.. Слезы показались на глазах Руфи, когда она стала передавать то, что слышала от брата: как всех «преступников» заставляли работать на джутовой мельнице, и очески джута попадали им в горло и в легкие и вызывали страшный кашель, и кончалось все это смертью. Когда же они были не в силах исполнять эту работу, то их били и сажали в ямы… И до чего мучительно думать, что все это ждет тех, кого вы так давно знали и к кому относились так дружески!
Банни знал и шерифа графства Сан-Элидо, и генерал-прокурора. Его отец мог бы, конечно, к ним обратиться. Но разве стал бы мистер Росс мешать их усилиям ограждать нефтяные компании от красной опасности? Разве стал бы он действовать против желания всех остальных директоров и высших должностных лиц «Консолидейтед Росс»? Разумеется, нет. Единственно, что Банни мог сделать, – это дать Руфи двести долларов, для того чтобы она купила заключенным еду. Сделав это, он отправился в университет, но в его душе была теперь тоже «яма», его совесть все время толкала его в нее и, несмотря на все его протесты, в конце концов его туда втолкнула. И с каким страшным шумом захлопнулась за ним тяжелая железная дверь! Да, даже тогда, когда Банни очутился в белоснежной комнате и его крепко сжали страстные объятия его возлюбленной, даже и тогда в его ушах все продолжал раздаваться стук этой тяжело захлопывающейся двери, и он видел себя в камере тюрьмы в обществе заключенных, этих несчастных жертв классовой борьбы.
III
Среди тех организаций, которые во время войны поддерживали спокойствие в нефтяной промышленности, важное место занимало так называемое Нефтяное бюро, которое разбирало все жалобы рабочих и делало соответствующие постановления. Но теперь, когда война отошла уже в область воспоминаний, нефтепромышленники не желали больше оставаться под чьим-то контролем. Каждому американцу должно было быть предоставлено право самому вести свои дела. И разве могло быть какое-нибудь сомнение в том, что то жалованье, которое получали рабочие во время войны, было непомерно высоко и было необходимо его урегулировать? Несколько нефтепромышленников уже отказались повиноваться постановлениям этого Нефтяного бюро; эти вопросы передавались на разбирательство в суд, а тем временем рабочие протестовали и грозили, и всем было ясно, что кризис был уже не за горами.
В прежние времена Дж. Арнольд Росс был одним из сравнительно маленьких людей, и роль Банни сводилась к тому, чтобы спокойно наблюдать за ходом совершающихся на его глазах событий. Но теперь отец его был одним из «олимпийцев» и сам принимал участие в ходе событий. И вот настал день, когда Исполнительный комитет Федерации нефтепромышленников, одним из членов которого был Вернон Роско, единогласно решил больше не считаться с Федеральным нефтяным бюро и, совершенно игнорируя Союз нефтяных рабочих, установить новые ставки для рабочих нефтяной промышленности. Копия этого нового проекта находилась в руках мистера Росса, и в среднем жалованье каждого рабочего было уменьшено на десять процентов против того, которое они получали во время войны.
Это должно было вызвать ожесточенную борьбу, и Банни, как только об этом узнал, решил, не говоря ни слова отцу, отправиться переговорить с мистером Роско. Но так как это был разговор чисто делового характера, то он отправился в его контору и просил секретаря проводить его в кабинет нефтепромышленника.
«Великий человек» сидел за своей конторкой из красного дерева, на которой в этот момент ничего не лежало – ни бумаг, ни книг. Получалась такое впечатление, точно нефтепромышленник ничего другого не собирался делать, как только весело болтать со своим юным посетителем. Но едва Банни сказал: «Мистер Роско, я пришел к вам сюда, в вашу контору, потому что мне нужно поговорить с вами о новых ставках нефтяных рабочих», – едва он произнес эти слова, как всякое подобие улыбки сбежало с лица мистера Роско. Казалось, что его полное лицо вдруг осунулось, похудело, и если вы до этой минуты смотрели на него как на олицетворение жизнерадостности и веселья, то теперь вы видели перед собой совсем другого человека, строгого карателя малейшего нарушения той американской системы, успеху которой он содействовал.
Банни принялся рассказывать о настроении рабочих и о назревающих волнениях, но мистер Роско перебил его:
– Послушай, что я тебе сейчас скажу, Джим-младший, и не трать зря своего красноречия. Я знаю дословно все, что говорят рабочие, и все, чему их учит кучка большевиков. Я получаю каждую неделю подробный отчет. Я все знаю: и о твоем друге Поле Уоткинсе, и об Эдди Пиатте, и о Джеке Деггане, и о всех других. Я знаю все то, что ты сам знаешь, и плюс еще многое другое, что тебе еще неизвестно.
Слова Роско так поразили Банни, что в первую минуту он не нашелся что сказать и молчал. И это было именно то, чего хотел его собеседник.
– Джим-младший, – продолжал он, – ты очень даровитый мальчик, и я уверен, что ты сумеешь стряхнуть с себя всю эту бессмыслицу. Я же со своей стороны хочу помочь тебе стряхнуть ее как можно скорее, так как это избавит тебя от многих страданий. И тебя и, главное, твоего отца, а он – соль земли. Я начал жить на свете на тридцать или сорок лет раньше, чем ты, и я имел время научиться многому, чего ты теперь еще не знаешь. Но когда-нибудь и ты это узнаешь. Твой отец и все мы, крупные нефтепромышленники, ведем это дело потому, что мы знаем, как надо его вести, и это так на самом деле и есть, это не пустые слова. Но несколько человек решили сбить нас с наших позиций, а для этого они считают нужным говорить рабочим зажигательные речи и доводить их до белого каления. И то, чего они хотят сейчас добиться, не ограничивается одной только прибавкой жалованья.
– Может быть, мистер Роско, но сейчас вопрос идет ведь не об этом…
– Извини, именно об этом. Ответь мне, пожалуйста, совершенно прямо: имеют ли в виду все эти твои приятели отстранить меня и твоего отца от дела и забрать в свои руки нашу нефтяную промышленность или нет?
– Ну, это… Если они об этом и думают, то только лишь как о конечной цели…
– Да. Именно. Но, насколько я знаю, – а я вполне в курсе дела, – они считают, что именно теперь-то и настало время добиваться этой конечной цели. А потому-то я и говорю: если они, сукины дети, надеются разрешить вопрос о жалованье так, как им этого хочется, а сами в то же время будут продолжать придумывать способы, как бы лучше меня обобрать, то они глубоко ошибутся, думая, что им удастся добиться своего. И если они очутятся на работах на джутовой мельнице Сан-Квентина, то могут быть уверены, что вносить за них деньги и извлекать их оттуда я не стану.
Говоря это, Вернон Роско глядел прямо в глаза Банни.
– Джим-младший, – продолжал он, – я прекрасно знаю все те идеалистические фразы, которыми красные стараются на тебя воздействовать. Все это очень красивые фразы, и цель их – благо человечества. Но все они знают, что на самом деле это не что иное, как приманка, на которую они стараются тебя поймать, и если бы ты слышал, как они за твоей спиной над тобой же смеются, то понял бы, в чем тут, в сущности, дело. И я очень советовал бы тебе постараться выйти потихоньку из засады, пока еще не началась стрельба.
– Но разве вы думаете, что будет стрельба, мистер Роско?
– Твои друзья, большевики, кажется, этого желают. Мы добились того, что нам было нужно, а они желают все это у нас отнять.
– Мистер Роско, во время войны, когда мы нуждались в нефтяных рабочих, мы им обещали…
– Прости, дитя, это не так. Мы, нефтепромышленники, не давали никаких обещаний. Плаксивый профессор с лошадиной физиономией пообещал за нас. Но сейчас мы со всем этим покончили. В президенты мы теперь получили настоящего делового человека, и страной будут теперь править по-настоящему. Должен тебе сказать, что мне чертовски надоело покупать всех этих лидеров рабочей партии, и я рад возможности вести дела более дешевым способом.
Банни был поражен:
– Неужели это правда, мистер Роско? Правда, что вы могли купить лидеров рабочей партии?
Верн перегнулся через конторку и своим толстым пальцем погрозил Банни.
– Дитя, – сказал он, – узнай раз навсегда, что должностных лиц всякого сорта можно купить так же точно, как и политических деятелей и вообще всех тех, кого кучка олухов избирает на все наиболее ответственные должности. Я знаю, что ты сейчас думаешь: «Этот Роско, бывший живодер, человек без идеалов, приобрел себе целый бочонок золота и вообразил, что с его помощью он может сделать все, что ему вздумается». На самом же деле это не совсем так, мой мальчик. Дело тут не в самих деньгах, а в том, что у меня достаточно мозгов, чтобы эти деньги добывать и употреблять с толком. Деньги не представляют собой никакой силы, пока они не употреблены на то или другое дело, и если я могу купить себе власть, то это только потому, что люди знают, что эту власть я использую как должно. Иначе они мне ее и не продали бы. Тебе это ясно теперь?
– Да. Но как именно вы думаете использовать эту власть, мистер Роско?
– Я буду искать нефть и извлекать ее из недр на поверхность, а потом очищать и продавать тому, кому она понадобится. До тех пор, пока мир будет нуждаться в нефти, мое дело будет заключаться в добывании этой нефти. А когда найдут возможность обходиться без нее, я придумаю себе какое-нибудь другое дело. И я не препятствую никому принимать участие в этом деле: пусть делают, как я, – добывают нефть, потеют, работают и ведут игру…
– Но, мистер Роско, это не может считаться практическим советом, так как не каждый же может быть нефтяным промышленником.
– Да, дитя, можно побиться об заклад, что не каждый. Только те, у кого есть мозги. Остальные должны работать. И в том случае, когда они работают на меня, они получают хорошее жалованье, и каждую субботу им аккуратно его выдают. И как бы мне это ни было трудно, денег им я никогда не задержу, ни на один час. Но когда какой-нибудь тип, обладающий способностью без умолку болтать всякий вздор, становится между мной и моими рабочими и начинает учить меня, как надо с ними обращаться, то я говорю, что место такому человеку на джутовой мельнице.
IV
В этом свиданье на Банни самое сильное впечатление произвели те слова, которые мистер Роско произнес, когда с ним прощался.
– Ты разве не видишь, дитя, что твой отец болен? Сомневаюсь, чтобы его здоровья хватило еще на многие годы. И я боюсь, что когда ты в один прекрасный день отдашь себе ясный отчет в том, как ты заставляешь его страдать, то будет уже поздно… У старика была всегда только одна мысль в голове: как бы сделать тебе жизнь насколько только возможно более легкой. Ты, может быть, скажешь, что он мог не беспокоиться, что ты его об этом не просил. Но как бы то ни было, он жил только этим, только для этого. И вот теперь ты сокращаешь его дни. Да, именно так. Ты должен иметь мужество взглянуть действительности прямо в глаза. Все, что он делал, оказывается, с твоей точки зрения, никуда не годным, и единственно, кого ты считаешь достойными уважения и кому приписываешь высокие идеалы, которым желаешь следовать, – это бойкие на язык бездельники, которые ненавидят твоего отца за то, что он делает хорошо то, что они делать не умеют и не сумеют никогда. И ты думаешь, что старик этого не понимает и что это все не гложет его сердца? Может быть, тебе еще ни разу не приходило это в голову? В таком случае послушайся моего совета и открой глаза, пока еще не поздно. Если ты желаешь тратить деньги твоего отца, то, ради Христа, подожди это делать, пока он жив. Когда деньги будут твоими, тогда дело другое…
Естественно, что после этих слов Банни, выйдя из конторы, совершенно уже не думал о волнениях среди нефтяных рабочих. Неужели правда, что здоровье его отца было так плохо? И разве нельзя было как-нибудь так устроить, чтобы ему не приходилось работать через силу? Неужели же было необходимо, чтобы он присутствовал при разработке каждой новой скважины – будь то в Парадизе, Лобос-Ривере или в Бич-Сити? И что будет с отцом, когда предполагаемая борьба осуществится на деле?
В начале весны состоялось собрание лидеров союза нефтяных рабочих, и на нем было решено заявить Нефтяному бюро, что создавшееся отношение нефтепромышленников к правительственным властям было недопустимо. Одно из двух: или бюро должно поддерживать свой авторитет, или рабочие возьмут все дело в свои руки. Но бюро ничем на это заявление не реагировало, а когда стоявшие во главе союза писали письма в нефтепромышленные комитеты, то письма эти не удостаивались никакого ответа. Забастовка была неизбежна, и чем дольше она откладывалась, тем хуже было для рабочих.
Все это происходило в начале весны, а через несколько дней наступили в университете пасхальные каникулы, и как раз в это время к Банни приехала Ви Трейси и предложила ему отправиться с ней в Нью-Йорк, где ставили ее новую картину, не касавшуюся на этот раз ни России, ни забастовок, ничего такого, одним словом, что могло болезненно затронуть чувствительность нефтяного принца.
– Почему бы тебе не поехать со мною, Банни? Будет весело. Отлично проведем время.
Банни никогда еще не был в Нью-Йорке, и предложение Ви показалось ему очень заманчивым. Каникулы в университете продолжались две недели, но он всегда мог продлить этот срок и нагнать пропущенное. Поэтому он обещал Ви подумать об этом плане. На другой день он поехал в «Монастырь», и Аннабель встретила его там словами:
– Банни, отчего бы вам не поехать с Ви и не захватить с собой и вашего отца? Ему, наверное, было бы очень полезно переменить на время обстановку.
Аннабель говорила это с таким невинным видом, что Банни не мог не улыбнуться.
– Очевидно, вы с Ви и Верном решили прибегнуть к этому способу для того, чтобы удалить нас отсюда на время забастовки? – сказал он.
– Ваши друзья вас искренно любят и хотят, чтобы вы были счастливы, – ответила Аннабель и прибавила: – Сегодня за обедом вы будете кушать у нас на жаркое молоденького барашка, но ведь вы не считаете нужным идти на бойню и присутствовать при том, как его там убивают?
– Вам надо было бы читать лекции по социальной философии, Аннабель, – сказал Банни, и она засмеялась и сказала, что университет посещают только для того, чтобы учиться называть длинными именами самые обыкновенные вещи.
Очевидно, план был всесторонне обдуман, так как, когда Банни вернулся домой, отец спросил его:
– Что, тебе Верн ничего не поручал передать мне по поводу того, о чем мы с ним вчера беседовали?
– Нет, ничего. А в чем дело, папочка?
– В Нью-Йорке сейчас назначен съезд нефтепромышленников, и надо, чтобы кто-нибудь из нас в это время там был. Верн ехать не может и спрашивал меня, не поеду ли я. Не знаю только, как обстоит дело с твоими университетскими каникулами? Сможешь ли ты устроить себе маленький отпуск?
В душе Банни происходила борьба. Смог ли бы он помочь делу, если бы остался? Во время первой забастовки вся его роль заключалась в том, что он старался содействовать тому, чтобы рабочие не выходили из своих домов, но теперь все это дело забрал в свои руки Верн, и он, Банни, будет совершенно бессилен что-нибудь предпринять. То, что говорила ему Аннабель, как нельзя лучше рисовало то положение, в каком находился союз нефтяных рабочих. Процесс усмирения недовольных мог продолжаться недели, даже месяцы, но в конце концов все будет, конечно, так, как этого желал Верн, и он, Банни, оставаясь в Парадизе, будет только зря волновать и мучить своего отца.
Берти тоже принимала участие в заговоре. У нее были серьезные основания желать, чтобы Банни поехал в Нью-Йорк: они собирались на один из модных курортов, а оттуда на яхту Тельмы Норман, и ей очень не улыбалось, чтобы ее брат принимал участие в забастовке и, чего доброго, попал бы опять в газеты. И неужели он не хочет хоть раз подумать об отце и дать ему немного отдохнуть?
Этот последний довод был в достаточной степени серьезен, и Банни, который устал от всех этих разговоров, кончил тем, что дал свое согласие.
V
В Нью-Йорке их ждала на вокзале толпа, а другая, еще большая, толпа ждала у отеля, в котором им были оставлены комнаты. Ви засыпали цветами, репортеры не давали им проходу, умоляя назначить час для их интервьюирования.
Все, одним словом, было точь-в-точь как на всех премьерах.
Более всех радовался поездке сам мистер Росс. Путешествие было для него одним сплошным удовольствием. Сознание, что он мог, проснувшись утром, сказать себе, что в этот день ему не надо ни о чем заботиться, что его работа временно передана в другие руки, что он может позволить себе отдохнуть, – приводило его в самое сияющее настроение. Он настоял на том, чтобы все счета оплачивались им, а так как с ним был его секретарь, то все устраивалось как по волшебству: отделения в вагонах железных дорог, комнаты в отелях, автомобили, цветы, фрукты, конфеты, билеты в театры и концерты. Стоило только что-нибудь пожелать, как это тотчас же являлось. Что можно было бы еще прибавить для человеческого благополучия? Разве только то, что Ви очень иногда хотелось съесть какое-нибудь простое сытное блюдо и все утро пролежать в постели, вместо того чтобы заботиться все время о том, чтобы ни на йоту не пополнеть, а для этого делать по утрам всякого рода гимнастику.
Первое представление новой картины прошло в Нью-Йорке с таким же успехом, как «Депутат дьявола» в Энджел-Сити, и сопровождалось такими же шумными, восторженными овациями. На следующий день Банни сидел с Ви за утренним завтраком и читал ей вслух газетные отчеты о ее вчерашнем триумфе с подробным перечислением, кто был в театре и что на ком было надето. Оба весело смеялись, в то время как лакеи бесшумно подавали на стол. Потом Банни повернул страницу газеты и прочел телеграмму из Энджел-Сити, гласившую о том, что началась забастовка нефтяных рабочих, в которой приняли участие десять тысяч человек. Нефтепромышленники заявили, что они не желают больше признавать Нефтяного бюро, и опубликовали новые ставки. Как сообщали газеты, ожидались большие волнения в силу того, что агитаторская деятельность радикалов все последнее время была очень интенсивна.
VI
Банни устроил себе каникулы и должен был весело проводить время и всегда иметь довольный вид. Это последнее условие было необходимо для того, чтобы не нарушалось хорошее настроение его спутников. Поэтому он с довольной улыбкой сопровождал отца и Ви в театр, оттуда, усадив мистера Росса в наемный автомобиль, ехал с Ви куда-нибудь ужинать вместе с другими артистами экрана, и они только поздно ночью возвращались к себе в отель.
По утрам Ви отправлялась с Банни в специальный гимнастический зал, где они вместе проделывали целый ряд акробатических номеров, и Ви говорила, что если когда-нибудь мистер Росс будет вынужден бросить свое дело, а она подурнеет и должна будет оставить сцену, то они с Банни смогут заработать несколько сотен долларов в неделю своими акробатическими кунстштуками. После полудня Ви отправлялась или с визитами, или в магазины и в этом случае требовала, чтобы Банни ее непременно сопровождал, так как у него был такой замечательный вкус, и ведь если она заказывала себе туалеты, то это единственно только для того, чтобы понравиться ему, Банни…
Своего Банни Ви продолжала любить по-прежнему. Она его обожала и была вполне счастлива только в его присутствии. Ей хотелось показывать его всему свету, включая сюда же и мир газет. Что касается Банни, то они уже достаточно долго были вместе, для того чтобы он мог вполне хорошо ее изучить и отдать себе отчет во всех плюсах и минусах этого союза. Ее так ярко выраженная чувственность его не пугала, так как он сам был молод и пылок, и то искусство любви, которое ему преподала Эвника Хойт, сочетаясь с тем, которому Ви обучили ее многочисленные любовники, кружило им головы, и не было сил противиться охватывавшим их порывам. Но духовно они совсем не подходили друг другу. Ви готова была слушать все, о чем бы он ни говорил, но о том, насколько мало интересовало ее все мало-мальски серьезное, можно было судить по тому, как она ловко старалась переводить такой разговор на другие темы. У нее была своя собственная жизнь – жизнь стремительная, полная возбуждений, жизнь напоказ. Она могла глумиться над миром кино, но тем не менее этот мир был ее миром, и аплодисменты и поклонение были именно тем, чем она жила. Она всегда «была на сцене», всегда играла роль – роль профессиональной любимицы публики, всегда блестящей, юной, красивой, веселой. Задумчивость и сосредоточенность в том кругу, к которому принадлежала Ви, считались чем-то чуть ли не предосудительным.
– Что с тобой, Банни? О чем ты думаешь? Уверена, что тебя опять беспокоит эта забастовка.
Сидеть спокойно на одном месте и читать было для Ви совершенно незнакомым занятием. Газеты и журналы иногда красовались на ее столе, и кто-нибудь из ее друзей брал их изредка в руки и проглядывал, но поминутно отрывался для того, чтобы взглянуть на какую-нибудь новую принадлежность ее туалета или принять участие в театральных сплетнях. Углубляться в чтение настолько, чтобы не желать, чтобы вас прерывали, – это было как будто даже немного невежливо. Не правда ли? Что же касается того, чтобы провести весь вечер за книгой, – о такой вещи Ви положительно никогда не слыхала. Она не выражала этого словами, но Банни понимал, что с ее точки зрения книга представляла собой нечто очень дешевое – каждый мог ее себе приобрести и засесть на целый вечер в угол. Но очень немногие могли иметь ложу в театре и сидеть в ней и чувствовать, что вы представляете собой зрелище почти такое же важное, как сама кинематографическая картина или пьеса.
Один из тех молодых людей, которые учились в трудовом колледже Дэна Ирвинга, жил в Нью-Йорке. Банни как-то раз с ним встретился, и они долго проговорили о положении рабочего движения во всех государствах. Банни очень хотелось бы видеться с ним почаще и вместе ходить на митинги – в этом громадном городе столько было интересного, и он был, между прочим, также и центром радикального движения. Но Ви об этом узнала и тотчас же принялась его «спасать», совершенно так же, как если бы он захотел начать курить опиум или пить горькую. Она давала за него обещания своим знакомым, возила его на обеды и вечера и придумывала всякие способы, чтобы не давать ему уходить из дома по вечерам одному. Банни понимал, что она все это проделывает для «спасения его души» и, по всем вероятиям, по просьбе его отца, но, как бы то ни было, это его угнетало.
У него нашелся в Нью-Йорке еще один знакомый дом, по поводу посещения которого Ви не выражала никаких протестов, – дом его матери. Несколько времени перед тем она вторично вышла замуж. Ее муж был очень богат, у нее был собственный дом, так по крайней мере она писала. Банни отправился ее навестить и должен был сделать над собой невероятное усилие, чтобы не выдать своего изумления при ее виде. Она была живым примером того, во что превращается женщина, не желающая сдерживать своих аппетитов, которые непреодолимо влекут ее на все тяжелые, жирные кушанья. Его мать наполняла всем этим себя до такой степени, что сделалась похожа на шар из масла, такой мягкий, что казалось, что вот-вот он растопится. В честь Банни она была необыкновенно нарядно одета и имела вид настоящей королевы. Ее муж был богатым ювелиром, и, по-видимому, его жена заменяла ему один из его безопасных ящиков для хранения драгоценностей. Она настояла на том, чтобы Банни взял от нее в подарок бриллиантовое кольцо, а когда он рассказал ей о забастовке рабочих – дала ему еще и второе, для того чтобы его продать, а деньги вложить в фонд вспомоществования забастовщикам.
– Нефтепромышленники – жестокие люди, – сказала мать Банни. Она это знала!
VII
Мистер Росс был теперь занят тем делом, для которого он отчасти и приехал в Нью-Йорк, но, вопреки своему обыкновению, он так мало о нем говорил, что Банни это показалось странным, и он решил выведать у отца эту тайну. В конце концов ему это удалось, и он узнал, что дело касалось договоров на те нефтяные участки, принадлежащие Морскому ведомству, о которых так хлопотал Вернон Роско. Назначение президента Гардинга состоялось. Барни Брокуэй стал генерал-прокурором, а государственным секретарем – тот человек, которого выбрал Вернон Роско. Это был некий сенатор Крисби, старая партийная кляча, работавшая для Роско и О’Рейли, когда они были заняты свержением одного мексиканского правительства и заменой его другим. Они грозили мексиканцам американской интервенцией, и этот Крисби – тогда сенатор в Техасе – требовал войны и почти ее добился.
Теперь он обязался предоставить нефтепромышленникам целую серию ценных договоров почти за ничто, но для этого ему нужны были деньги, много денег, так как было несколько человек, требовавших себе за участие в этом деле большие суммы. В этом заключалась трудность ведения каких бы то ни было дел с политическими деятелями: вы покупали их перед выборами, а после выборов их снова приходилось покупать. С ними никогда нельзя было столковаться окончательно, раз навсегда, как с деловыми людьми.
Мистер Росс, отправляясь в Нью-Йорк, имел в виду спросить совета у одного адвоката, которого Вернон считал самым талантливым в стране. Он хотел с ним поговорить по поводу организации небольшой корпорации, на обязанности которой лежало бы легальным путем устраивать те или другие сделки с должностными правительственными лицами.
Разумеется, мистер Росс сказал об этом Банни в более мягких выражениях, но на самом деле это было именно так. На вопрос Банни, кто же, в сущности, мог бы все это сделать, мистер Росс ответил, что хороший адвокат может совершить решительно все. Нужно было организовать «Канадскую корпорацию», которой не приходилось бы повиноваться законам Соединенных Штатов. Вся трудность заключалась в том, что никто не мог с уверенностью определить ценность договоров. Что же касается Пита О’Рейли и Фреда Орпана, то они старались сделать все возможное для того, чтобы мистеру Роско пришлось вложить в это дело как можно более крупные денежные суммы. Верн был вне себя от бешенства, посылал всех их к черту и просил мистера Росса остаться в Нью-Йорке подольше и всеми силами постараться противодействовать коварным планам их общих врагов. Но дальнейшее пребывание мистера Росса в Нью-Йорке было связано с тем, сможет ли Банни не возвращаться к сроку в университет и, подготовившись дома с каким-нибудь преподавателем, сдать экзамены отдельно, позже?
Банни ответил, что вопрос об университете его нимало не беспокоил, но что его очень беспокоило то, что его отец связал себя с этой «Канадской корпорацией». Для чего это было нужно? Мистер Росс продолжал настаивать на том, что опасаться тут было совершенно нечего, что это дело вел лучший адвокат Нью-Йорка.
– Но уверен ли ты, что Верн не намеренно сваливает все это на тебя и сваливает именно то, что он сам считает не совсем безопасным?
Мистер Росс с негодованием отверг такое предположение. Он заявил, что Верн был его самым верным компаньоном и что он всегда отличался прямолинейностью во всех делах.
– Но, папочка, ты сам говорил, что тем, кто ведет нефтяную игру, в большинстве случаев не до прямолинейности. И почему ему самому не вести все эти свои подкупы? Почему он сам не приезжает в Нью-Йорк?
– Да ведь ты же знаешь, что он возится с забастовкой. Он снял с меня эту обузу… и ты должен был бы быть ему за это благодарен.
Сказав это, мистер Росс наивно прибавил, что Верн не хотел, чтобы он оставался в это время во главе дела, считая его слишком мягким. Это выражение было хорошо знакомо Банни.
Интересы Ви и мистера Росса опять столкнулись. Ви тоже желала продлить каникулы. И они решили сначала поехать в Канаду, чтобы закончить там дела мистера Росса, а потом найти какое-нибудь красивое местечко, где они могли бы как следует отдохнуть и где она с Банни могла бы бродить по лесам и плавать в каком-нибудь красивом озере, вместо того чтобы заниматься гимнастикой, которая так надоела. В результате всех этих соображений мистер Росс телефонировал председателю университета Алонзо Кауперу, сообщая ему, что серьезные дела заставляют его сына продлить свое пребывание на востоке, и спрашивая, не разрешат ли ему держать экзамены отдельно по возвращении? Мистер Каупер немедленно ответил, что университетские власти с величайшим удовольствием идут навстречу желаниям мистера Росса.
И вот как раз в тот день, когда вопрос о поездке в Канаду был окончательно решен, Банни подали телеграмму. Она была от Руфи. С сильно бьющимся сердцем он стал ее читать.
Пол, Эдди Пиатт, Бад Стоннер, Джек Дегган и четверо их товарищей были арестованы, обвинены по подозрению в «криминальном синдикализме» и заключены в тюрьму графства Сан-Элидо, причем сумма взноса за Пола равнялась десяти тысячам долларов, а за остальных требовалось внести по семь тысяч пятьсот долларов.
«Они ровно ничего не сделали, – писала Руфь, – и все это прекрасно знают. Просто их решили продержать в тюрьме вплоть до окончания забастовки. Но здоровье Пола не выдержит, разумеется, всех тяжелых условий тюремного заключения. Умоляю вас, во имя нашей старинной дружбы, достать необходимые для их выкупа деньги».
VIII
В первую минуту Банни заподозрил было отца в том, что он знал об этом аресте и что этим объяснялись его старания продлить пребывание сына в Нью-Йорке и в Канаде. Но потом он сказал себе, что все это было давно уже задумано мистером Роско, входило в план его действий, цель которых – разрушить «гнездо большевизма» в домике ранчо Раскома, и что оттого-то он так и настаивал на путешествии Банни и его отца.
Мистера Росса не было в это время дома, и потому Банни показал телеграмму Ви. Прочтя ее, она спросила его, что он намерен делать, и Банни ответил, что, конечно, его отец внесет требуемую сумму, если не за всех, то за Пола во всяком случае.
– Но, Банни, ты ведь знаешь, что он не сможет этого сделать. Он не захочет идти против Верна, раз это касается забастовки.
– Ему во всяком случае придется это сделать, Ви. Я счел бы себя подлецом, если бы допустил, чтобы такой человек, как Пол, задыхался в этой вонючей яме.
– Но если мистер Росс все-таки в конце концов не согласится, Банни? Что тогда?
– В таком случае я сам туда поеду немедленно.
– Но что, собственно, ты сможешь сделать?
– Я буду всюду искать человека, у которого нашлось бы достаточно здравого смысла и известное количество наличных денег.
– Ну, такое сочетание тебе не очень-то легко будет найти, мой дорогой. Я это знаю, потому что я сама пробовала. И это так страшно огорчит твоего отца, не говоря уже о том, что совершенно испортит нам наши каникулы. А как раз сегодня я услышала об одном прелестном уголке, который Шмульский купил для себя в Онтарио, но где он сам не живет, потому что всегда в разъездах. И какое упоительное время мы провели бы там, Банни!
Говоря это, она обвила руками шею Банни, но он совершенно не сознавал ее присутствия: мысль, что Пол в тюрьме, поглотила его всецело. Пол в тюрьме, а он, Банни, сидит в Нью-Йорке и делает вид, что наслаждается каникулами. И он еще имел претензию думать, что понимает социальные задачи, что у него есть идеалы и что, во всяком случае, он умеет разбираться в том, что справедливо и хорошо!
Освободившись от объятий Ви, он принялся шагать взад и вперед по комнате, браня на чем свет стоит и себя самого – упрекая себя в ренегатстве, и тех грязных негодяев, которые стоят во главе правительства графства Сан-Элидо и крадут те деньги, которые отпускаются на то, чтобы тюрьма содержалась в чистоте и заключенные были всегда сыты. Возбужденный вид Банни поразил Ви. Это был совсем новый Банни, которого она совершенно не знала и который был так не похож на ее мягкого, ласкового, нежного мальчика.
– Послушай, дорогой мой, остановись на минуту и поговорим обо всем спокойно. Ты ведь знаешь, я не очень-то разбираюсь во всех этих вещах.
– В чем, собственно?
– Как можешь ты быть уверен, что Пол не совершил никакого противозаконного поступка?!
– Потому что я его знаю, знаю все его взгляды, мысли. Я говорил с ним столько раз об этой забастовке. Он объяснил все от А до Я. И как ее надо вести, и насколько важно, чтобы рабочие образовали одну тесно сплоченную единицу, которой все было бы подчинено. В этом состоит вся его деятельность, и оттого-то Верн и заключил его в тюрьму.
– Ты уверен, что это сделал Верн?
– Разумеется. Он и остальные члены комитета. Что представляют собой все эти должностные лица Сан-Элидо, как не жалких мальчишек на побегушках у нефтепромышленников! До Верна дела графства вел отец, и я своими собственными глазами видел, как он давал деньги властям графства. И не один раз!
– Так что ты думаешь, что у них не может быть никаких доказательств, что Пол потворствовал насилию?
– Зависит от того, что́ подразумевать в данном случае под словом «доказательство». Верн говорил мне, что у него есть шпионы, которым приказано следить за красными, и что́ эти шпионы могли выдумать, заявив, что они видели это своими глазами, ни я, ни сам Верн, я думаю, никогда не узнаем. Ты обратила внимание на обвинение: «по подозрению в криминальном синдикализме». Под «криминальным синдикализмом» подразумевается поддержка системы свержения правительства, изменение общественного строя насильственным путем. Но в данном случае все эти люди арестованы не за это, а лишь только по подозрению в этом. Другими словами, если вы сочувствуете той или иной идее, которая может показаться какому-нибудь идиоту или негодяю опасной, то вас преспокойно засаживают в тюрьму и держат там вплоть до судебного разбирательства этого дела. А так как суды все переполнены, то вы преблагополучно можете просидеть в тюрьме целый год, если не больше.
– О, Банни, этого они, конечно, не сделают!
– До сих пор, однако же, делают. Я знаю не один такой пример. И они назначают нарочно такую высокую цену за поручительство. Откуда рабочим достать такие деньги? И они думают проделать то же самое теперь с Полом Уоткинсом, самым лучшим из всех моих друзей, самым прямым и честным малым, какого я когда-либо знал. Он служил на военной службе; он был в Сибири и вернулся оттуда совсем больным, а до тех пор был идеально здоровым мальчиком, сильным, бодрым, без единого порока. И вот награда за его службу родине! Клянусь богом, пускай бы они попробовали заставить меня сражаться за такую родину!
Банни вызывающе поднял голову и опять принялся было шагать по комнате. Но Ви остановила его, обняла и, прижавшись к нему, прошептала:
– Послушай, дорогой мой, я знаю несколько лиц, у которых есть деньги, и, может быть, смогу тебе помочь. Предоставь все это дело мне, и через несколько часов я все выясню. Ничего не говори отцу. К чему его напрасно беспокоить? Если мне удастся все это устроить самой, то он сможет сказать Верну, что он ничего об этой истории не знал, и это будет гораздо лучше.
Ви уехала, а через два часа вернулась, и Банни немедленно телеграфировал Руфи, что хотя ни он и ни его отец ничего не могли сделать, но что нашелся один человек, который принял в этой истории большое участие, и деньги, необходимые для того, чтобы взять Пола на поруки, высланы на их контору в Энджел-Сити.
– Но как тебе удалось это так скоро устроить? – спросил Банни.
– Чем меньше ты будешь об этом знать, тем лучше, – ответила Ви, а на замечание Банни, что это все доставило ей, наверное, немало хлопот, сказала: – Да, хлопот было много, и тебе придется платить мне за них своею нежностью и ласками. Если хочешь, можешь тотчас же начать выплачивать мне свой долг!
С этими словами она бросилась в его объятия, и он стал страстно ее целовать. В их сердцах играла в эту минуту такая музыка! Целый оркестр!
IX
Итак, Пол был опять на свободе, и Банни, казалось, мог бы чувствовать себя до известной степени удовлетворенным. Конечно, остальные семь человек еще оставались в тюрьме, и Банни знал их всех, но чтобы взять на поруки и их, надо было уплатить целых пятьдесят две тысячи долларов, а это, конечно, было бы чересчур неблагоразумно и практически невыполнимо. В силу всего этого Банни не протестовал против поездки с отцом и Ви в то удивительное местечко, которое она отыскала на берегу прелестного озера с длинным индейским названием. Там они купались, катались на лодке, ловили рыбу, бродили по тенистым благоухающим лесам и рощам. Местные индейцы знакомили их с окрестностями, и все это носило крайне интересный, романтический характер. А в то же время в их спальни была проведена холодная и горячая вода и в самом доме их окружал весь комфорт Бродвея и других модных улиц Нью-Йорка.
Тут они имели наконец возможность вполне насладиться обществом друг друга. Здесь не было никаких светских развлечений, никаких светских обязанностей, никто не приходил к ним в гости, ни для кого не надо было делать никаких туалетов. С утра до вечера и с вечера до утра они были неразлучны, и Банни не замедлил прийти к тому заключению, что вполне счастливы они были только тогда, когда занимались теми или другими физическими развлечениями: греблей, рыбной ловлей, съемкой видов, разведением костров, причем они высекали огонь тем способом, каким их обучали индейцы. Им нужно было все время забавляться, иначе между ними тотчас образовывалась громадная пропасть. Всякий раз, когда Банни брался за какую-нибудь книгу, Ви не знала, что ей делать.
Раз в день на озере появлялся маленький пароходик, привозивший запасы провизии и почту, журналы, газеты и деловые бумаги из Энджел-Сити, а раз в неделю – бюллетень забастовки нефтяных рабочих, на который Банни имел неосторожность подписаться. К чему было бежать за три тысячи миль от забот и волнений, если все эти заботы и волнения присылались ему по почте? Читая описание всех этих сцен, которые ему были так знакомы, – митингов, сбора денег в помощь бастовавшим рабочим, физических и нравственных страданий заключенных в тюрьмы, борьбы, арестов, грубости шерифа и других должностных лиц, искажения фактов газетами, – читая все это, Банни чувствовал себя снова перенесенным в Парадиз, и весь день после такого чтения он был сам не свой. Ви, разумеется, это замечала и начинала упрашивать его перестать читать эту газету. К чему? Разве он не исполнял своего долга? Разве не вернул забастовщикам их лидера? И разве он не обещал платить ей, его любимой «Ви-Ви», за ее помощь в этом деле своей горячей нежностью в течение всего лета?
Банни вел упорную борьбу с самим собой. Он говорил себе, что согласился уехать из Парадиза для того, чтобы помочь этим своему отцу, и это было, конечно, гораздо более уважительной причиной, чем ехать по капризу своей любовницы. Но могла ли и эта причина считаться достаточно серьезной? Имел ли отец право требовать от него так много? Имел ли вообще право один человек стараться заменить собою все остальное человечество? Если долг молодых – приносить себя всегда в жертву старикам, то каким же путем будет прогрессировать мир? – спрашивал себя Банни.
И по мере того, как время шло, борьба на нефтяном поле делалась все напряженнее, а агония рабочих все очевиднее, – Банни презирал себя все больше и больше и пришел наконец к совершенно уже определенному заключению: его бегство было форменной подлостью!
Он постарался объяснить свою точку зрения Ви, но это было все равно как если бы он захотел объяснить это стене. Для нее это было делом не рассудка, но инстинкта. Она верила в свои деньги. Ради них она голодала, ради них продавала свое тело и свою душу, и расстаться с ними она никогда не согласилась бы. Вся сущность радикального движения, о котором ей говорил Банни, заключалась, по ее мнению, в том, что последователи этого движения хотели у нее ее деньги отнять. При этом Банни открыл в ней очень странную, неприятную черту: она могла тратить деньги без счета на шелка, меха и драгоценности, на автомобили и вечера, но все это были, так сказать, «профессиональные траты», игравшие отчасти роль рекламы. Что же касается всех тех трат, в которых не было ничего показного, то они всегда были для нее крайне тяжелы, и она всячески старалась их избегать. Однажды Банни случайно пришлось услышать ее препирательства с прачкой по поводу слишком большого, по ее мнению, счета за глаженье белья и всех тех обворожительных воздушных пеньюаров, в которых она покоряла его сердце!
Нет, ему никогда не удалось бы сделать из нее «радикалку», – из нее, этой избалованной любимицы публики. Он должен был сказать себе это заранее. Она всегда готова была слушать все, что бы он ни говорил, потому что она его любила, любила каждый звук его голоса. Да, она готова была слушать все, что он ей говорил и о рабочем движении, старалась делать вид, что она вполне с ним согласна. Но в то же время в душе она относилась к нему так, как если бы он болел корью и она ждала, чтобы он выздоровел, или же так, точно он был пьян и она старалась поскорее «поставить его снова на рельсы». Она извинилась перед Рашелью и извлекла Пола из тюрьмы – и все это исключительно только для того, чтобы доставить удовольствие ему, Банни, в действительности же она ненавидела и Рашель и Пола. И еще интенсивнее ненавидела она Руфь, считая ее интриганкой, дрянью, разыгрывавшей роль наивной, непосредственной деревенской девушки для того, чтобы покорить сердце ее нефтяного принца. На свете совсем не было наивных, простеньких женщин, в этом Ви была глубоко убеждена.
И Руфь никак не могла перестать делать им неприятности! Как раз в один из тех дней, когда они чувствовали себя вполне счастливыми, Банни получил от нее вторую телеграмму: ее брат опять был в тюрьме, на этот раз уже по приговору суда. Банни счел нужным тотчас же броситься на первую же телеграфную станцию и телеграфировать мистеру Долливеру, адвокату, прося его расследовать дело и ему написать. Ответ пришел в тот же день. Ничего в данном случае нельзя было сделать: Пол и другие лидеры забастовавших рабочих не исполнили предписаний властей, запрещавших им делать то-то и то-то, и теперь не было уже никакого вопроса о том, чтобы их можно было взять на поруки или кассировать решение суда, с ними поступили на этот раз на основании закона, и Полу предстояло просидеть три месяца в тюрьме.
Банни негодовал и протестовал против такого постановления суда, и Ви боялась с ним говорить, так как для нее было совершенно ясно, что кто-нибудь должен же был обуздывать забастовщиков. Естественно, что после такого известия настроение Банни омрачилось. Он все время думал о своем друге, томившемся в тюрьме. Он послал Руфи пятьсот долларов, чтобы улучшить питание заключенных, но Руфь написала ему, что они от этих денег отказались и она внесла их в кассу помощи забастовщикам. «Ужасно было видеть детей, которым приходилось жить впроголодь, – писала Руфь, – и возмутителен тот факт, что люди, в руках которых была власть, пользовались ею для того, чтобы морить с голоду слабых женщин и детей…»
X
Банни должен был начать серьезно готовиться к предстоящим экзаменам, и было не ясно, что же стала бы делать в это время Ви? Но судьба вывела их всех из затруднения: мистер Росс телеграфировал в Гарвардский университет, и оттуда прислали молодого преподавателя, который должен был подготовить к экзаменам нефтяного принца. И преподаватель спас положение.
Это был совсем еще молодой человек, высокого роста, с удивительно красивыми голубыми глазами, с мягкими, слегка волнистыми золотистыми усами, с волнистыми белокуро-золотистыми волосами. Он носил золотые очки, говорил спокойным, мягким голосом, и от всей его внешности веяло такой культурностью! Чувствовалось, что это был один из тех выдающихся умов, которые могли вложить в вас в течение одной недели целые запасы всевозможных знаний. Он был представителем одной из старинных фамилий Филадельфии, учился в самых центрах культуры, вращался среди светской молодежи, и можно было думать, что на бывшего погонщика мулов и его сына он будет смотреть сверху вниз, не говоря уже ничего про актрису кино, которая не прочла за всю свою жизнь ни единой книжки. Но на деле оказалось, что мистер Эпплтон Лоуренс был совершенно потрясен всем тем, что он нашел в этом укромном уголке Онтарио. Ничего в жизни не видел он более романтического и интересного. Что же касается Ви, то он не мог оторвать от нее глаз, и каждый раз, когда она к нему подходила, точно какой-то вихрь налетал на его преподавательское настроение и сметал его до основания. Разумеется, Ви не замедлила тотчас же пустить в дело свои сверкающие черные глаза, применяя к своей новой «жертве» все те приемы, которым ее обучал Томми Палей, и Банни в роли зрителя мог наблюдать теперь за ними с объективной точки зрения. Каждое утро Ви терпеливо ждала, чтобы мистер Лоуренс и Банни кончали заниматься науками, после чего она отправлялась с преподавателем в лес, а Банни оставался сидеть над своими книгами. Но он не был углублен в чтение. Его мысли часто отрывались от отвлеченных вопросов и тоже устремлялись в лес, и он спрашивал себя, что мог он ждать от той, у которой перебывало уже столько любовников?
Но Ви недолго оставляла его в неизвестности.
– Мой дорогой мальчик, – сказала она, – ты не будешь, надеюсь, беспокоиться по поводу моего Эппи, нет? Не правда ли?
(Тот вихрь, который сметал все преподавательское настроение с души молодого ученого, давно уже смел и всю его важность, и он был теперь уже не мистером Эпплтоном Лоуренсом, но просто Эппи.)
– Я не буду беспокоиться, если ты мне сама все расскажешь, – ответил Банни.
– Вот это называется быть милым-милым мальчиком! Банни, дорогой мой, ты пойми: я ведь актриса, и мне это необходимо для моего заработка. Я должна знать о любви все, решительно все, и узнавать это я могу только на практике. Понимаешь?
– Понимаю, дорогая…
– Многие из тех, с кем мне приходилось играть, такие чурбаны! Они могут вас довести до белого каления. Точно не люди, а разряженные чучела. И поэтому мне приходится их учить, и мне необходимо знать, как ведут себя в тех или других случаях настоящие джентльмены… Я хочу сказать, все эти чопорные представители светского общества… И если бы ты видел Эппи, Банни! Он падает на колени, на глазах его слезы, и он декламирует стихи! Он знает наизусть все, что написали о любви все поэты мира. Я никогда не видала никого в этом роде. Можно подумать, что перед вами актер шекспировских времен. И это такой подходящий случай для того, чтобы мне развить свой вкус.
– Да, дорогая. Но не жестоко ли все это по отношению к нему?
– О, пустяки! Это не доставит ему никаких особых страданий. Он прекрасно со всем этим справится и воспроизведет все свои мучения в сонетах. Он уже, кажется, начал. И кто знает, может быть, это создаст ему славу, сделает его знаменитостью! Так что ты не беспокойся о нем, милый. Ни о нем, ни обо мне. Во всем мире для меня существует один только мой ненаглядный Банни, а все остальное ничего более как игра.
И, обняв его, она прибавила:
– Я знаю, что такое ревность, милый, и я ни за что на свете не причиню тебе такого горя. Но если тебе все-таки это не нравится, то ты можешь сегодня же попросить Эппи уложить свои вещи и уехать. Я ни крошки за это на тебя не рассержусь. Ни на одну минуту!
Банни рассмеялся.
– Я не могу его отправить, Ви: мне надо учиться.
Ви рассказала обо всем этом также и мистеру Россу, чтобы избавить его от напрасных беспокойств, и когда тот услыхал о коленопреклонениях и слезах, то едва не умер от смеха. Таким образом, Банни использует все богатства ума молодого преподавателя, а Ви – все сокровища его сердца, и когда в нем ничего больше не останется, его, как выжатый лимон, отправят обратно на родину. Мистер Росс считал это вполне правильным. Недаром в своем Парадизе держал он химика, которому платил шесть тысяч долларов в год, а зарабатывал на нем миллионы.
XI
Скоро случилось еще одно событие, которое окончательно спасло Ви от перспективы соскучиться в их уединении: Шмульский прислал ей сюжет новой картины, в которой она должна была осенью выступить. И неожиданно все узнали, что любимица публики умела читать. В течение целого часа она просидела, уткнувшись в тетрадку, а потом стремительно вскочила, готовая немедленно приняться за репетицию, и все ураганы, имевшие обыкновение бушевать в провинции Онтарио, были игрушкой в сравнении с тем, который подняла теперь Ви. Прочь все преграды! Очистить дорогу для «Принцессы Пачули»!
«Принцесса Пачули» была очень популярная музыкальная комедия, которую переделали теперь для кино. Пачули – название одного из небольших балканских королевств, по своему характеру очень напоминавшего старую Вену, Вену штраусовских вальсов. Молодой американский инженер является туда, чтобы строить железную дорогу, его принимают за заговорщика, и ему удается освободить прелестную принцессу из рук шайки революционеров (не большевиков на этот раз!) – группы военных аристократов, устроивших заговор в балканском королевстве, и сердце Банни могло биться совершенно спокойно. Разумеется, герой спасает принцессу, женится на ней, а потом получает и самое королевство: банкиры, финансирующие железную дорогу, покупают его для молодой четы.
Роль принцессы предназначалась, разумеется, Ви, и было необыкновенно интересно смотреть, как она принялась за работу. Банни в первый раз уяснил себе, что своим успехом она обязана была не только деньгам и своему обаянию прелестной женщины. Она вцепилась в свою роль, как какая-нибудь тигрица, вся вошла в нее, и остальной мир перестал для нее существовать. Отдельные личности были ей нужны только постольку, поскольку они могли помогать ей в ее работе. «Теперь, мистер Росс, – вы ведь король, – идите сюда!.. Нет-нет, ради бога, медленнее! Короли не ходят так быстро! А я сейчас упаду к вашим ногам и буду умолять спасти его жизнь… О, сжальтесь, сир, сжальтесь… и опять, и опять и опять, и опять и опять».
Одна из особенностей игры для экрана – то, что там совершенно безразлично, что именно вы говорите. А потому эти бессмысленные «и опять и опять» служили Ви и для выражения печали, и для страстных любовных порывов, которые она изливала то на Банни, то на Эппи, и для криков безумного ужаса, когда один из действующих лиц заносил над ее головой топор. Когда же кто-нибудь из ее помощников ошибался и делал не то, что от него требовалось, то взрыв негодующих слов чередовался с выражениями нежности и любви: «Радость моя! Не так! Сюда!.. Правее!.. Осел! Идиот!.. Я обожаю тебя, мое сокровище!.. О, до чего ты нелеп!..» Или потом: «Держи же меня крепче!.. Ничего не понимает! Нельзя же думать о вежливости и изящных манерах, когда вы собираетесь меня убивать!»
Если бы у Банни явилась необходимость изучать на практике буйные эмоции, если бы ему нужно было выучиться кричать, стонать, рвать на себе волосы, то он выбрал бы для всех этих упражнений уголок леса, где бы его никто не мог слышать, кроме птиц и зверей. Но Ви была совершенно равнодушна к присутствию человеческих существ. Такому равнодушию ее научили подмостки, где постоянно толклись и фотографы, и декораторы, и плотники, работающие для дальнейших серий, и где всегда был кто-нибудь из ваших знакомых, кому удалось тайно проникнуть в это святилище, несмотря на строгое запрещение начальства. И вам приходилось упражняться при них при всех.
Когда Ви в первый раз репетировала в лесу ту сцену, где на нее замахиваются топором и она отчаянно кричит, – индейцы прибежали в страшном переполохе, а она только слегка улыбнулась и продолжала играть. И они долго стояли неподвижно и смотрели на нее с разинутыми от изумления ртами. Часто, когда она плавала со своими двумя возлюбленными в голубых водах озера, она внезапно кидалась к берегу и требовала немедленно репетировать какую-нибудь сцену, и она умела быть принцессой в купальном костюме, с ковром из душистой хвои под голыми ногами.
Мистер Эпплтон Лоуренс ни разу еще в жизни не встречался ни с какой принцессой, но он много читал о них в исторических книгах и в поэзии, а потому считался в глазах Ви авторитетом и должен был критиковать ее походку, жесты, позы и то, как она реагировала на любовь молодого красивого американца-инженера.
– Вообразите на минуту, что вы влюблены в меня, Эппи, – говорила Ви, и таким образом его чувства, все его ощущения увековечивались в искусстве, и он мог изливать перед ней всю свою душу и делать это в присутствии Банни, его отца и секретаря этого последнего. – У вас это выходит гораздо лучше, чем у Банни, – объявляла она. – Я думаю, что это оттого, что он ко мне слишком привык. Это почти так же плохо, как если бы мы были женаты.
Дни шли за днями, и постепенно Ви стала чувствовать себя совершенно «как дома» в своей новой роли. Она больше уже не задавала никаких вопросов, не останавливалась во время игры, не задумывалась над тем, что и как нужно сделать, но все это чувствовала и исполняла с изумительной правдивостью. Теперь она горела нетерпением поскорее начать настоящие репетиции и услышать Томми Паллея, властно произносящего: «Мотор!» Банни тоже был в достаточной мере нагружен ответами на всевозможные экзаменационные вопросы и ждал того дня, когда сможет все это выгрузить перед профессорами. Мистер Росс ездил в Торонто и подписал последнюю бумагу для своей «Канадской корпорации». Он ежедневно получал телеграммы от Верна. Забастовщики, продержавшись около четырех месяцев, получили в конце концов заслуженный урок, и Федеральное нефтяное бюро написало им воззвание, советуя возвращаться к своим работам и обещая, что никто из принадлежащих к союзу не будет подвергаться за забастовку никаким притеснениям.
В один прекрасный день пароход привез телеграмму Банни от Аннабели: «За обедом будет молодой барашек. Приезжайте!» – что означало, что забастовка была ликвидирована. Все принялись за сборы к отъезду, и мистер Эпплтон Лоуренс отправился обратно в свой прекрасный Гарвард с глубокой раной в сердце и со связкой бессмертных сонетов в чемодане.