I
Всю эту осень и зиму перепела могли безбоязненно перекликаться за холмами Парадиза. Банни не ходил на охоту. Но случилось так, что его отцу понадобилось туда поехать, а так как шофер был в этот день в городе, а сам он чувствовал себя не совсем здоровым, то Банни предложил его отвезти.
Участок Росса-младшего в корне изменил свой характер. В новом домике Росса хозяйничала незнакомая Банни женщина, и маленькая хижина ранчо Раскома была перенесена на другое место, а там, где был разбит цветник, окруженный изгородью из дикого винограда, теперь красовалась вышка. Все те рабочие, которых знал Банни, давно уже ушли, и никто не заводил больше никаких интересных бесед и споров. Парадиз превратился теперь в место, в котором производилась упорная, трудная работа по добыванию нефти, и на разговоры не хватало времени. Среди рабочих было несколько сотен человек, совершенно незнакомых Банни, и эти люди создали в Парадизе совершенно новую атмосферу. Они покровительствовали продавцам запрещенных напитков и всем тем притонам, где по ночам устраивались азартные игры и выпивка. Настоящие, коренные рабочие Парадиза относились к ним с презрением; они чувствовали, что в них отсутствовала привычка к труду и любовь к тому делу, на какое они были приставлены. Отсюда вытекала масса разного рода хлопот и неприятностей: они зачастую падали со скользких вышек, получали увечья во время постановки обсадных труб, и компании пришлось пристроить к существовавшей в Парадизе больнице несколько новых палат. Но, разумеется, все это было выгоднее, чем платить опытным рабочим по ставкам рабочего союза!
Банни сидел в своей прежней комнате рядом с кабинетом отца и читал, когда к нему постучались, и вошла жена Джека Деггана, одного из заключенных в тюрьме рабочих, и, заливаясь слезами, стала рассказывать ему о том, что переживает ее муж и его товарищи. Она умоляла его поехать их навестить, чтобы убедиться в справедливости ее слов, и он был так слаб, что согласился. Это было, конечно, большой неосторожностью с его стороны, со стороны молодого нефтяного принца, который старался нарастить на себе как можно более толстую кожу для того, чтобы помогать в делах своему старому отцу и наслаждаться жизнью в обществе всесветной любимицы публики. Банни знал, что он поступает дурно, а потому ничего не сказал отцу, куда он собрался ехать в этот дождливый послеобеденный час.
В тюрьму его впустили без всяких затруднений. Начальство так привыкло к тюремной обстановке, что не представляло себе, какое впечатление эта обстановка может произвести на юного идеалиста. Эта старая тюрьма была, очевидно, построена архитектором, желавшим довести заключенных как можно скорее до сумасшествия. Все эти клетки, в которых сидели преступники, не имели, подобно всем вообще тюремным камерам, дверей с замками, но представляли собой вращающиеся башни, и когда вам нужно было в такую башню ввести заключенного или, наоборот, вывести его из нее, то ее приводили во вращательное движение и вращали до тех пор, пока отверстие, сделанное в одном ряду железных прутьев, совпадало с отверстием в другом ряду. Самое же вращение производилось при помощи ручного ворота и сопровождалось страшнейшим визгом и скрипом заржавленного железа. Таких клеток было три; они были поставлены одна на другую, и вращение одной вызывало такой же отчаянный скрип и лязг в двух других. В течение сорокалетнего существования этой тюрьмы десятки людей сошли с ума, вынужденные слушать эти ужасные звуки во все часы дня и ночи.
Случалось ли вам когда-нибудь видеть близких вам людей, с которыми вы были дружны, которых вы любили, засаженными в железные клетки – в такие, в какие сажали диких зверей? Это было зрелище, от которого у Банни мучительно больно защемило в груди и голова так закружилась, что он с трудом устоял на ногах. На него смотрели из-за железных решеток семь человек, почти таких же молодых, как и он сам. Смотрели на него с тем дружелюбным выражением, с каким смотрят на вас в зверинце добродушные лани, когда ждут, чтобы вы дали им кусочек сахара или хлеба. Да, все эти семь человек смотрели на Банни с такой приветливостью, их измученные, печальные лица освещала такая светлая, благодарная улыбка. Благодарная? За что? За это посещение, за эти несколько минут, уделенных им этим богатым молодым человеком, не знавшим, куда девать свое время?
Все они были простыми рабочими и всю свою жизнь трудились, работая и в дождь, и под палящими лучами солнца. Постоянное пребывание на воздухе сделало их крепкими, сильными, загорелыми, мускулистыми, и вот теперь все они были бледными, желтыми, без кровинки в лице, грязными, небритыми, с впалыми щеками и провалившимися глазами. Джек Дегган сильно кашлял, и у всех семерых был до крайности жалкий, больной вид. Если бы Банни мог сказать себе, что все эти люди сделали что-нибудь очень скверное, что это было наказанием за совершенное преступление, то он мог бы еще найти этому оправдание, даже если бы в глубине души он и спрашивал себя: какую, в сущности, пользу это все могло принести? Но они были здесь только потому, что осмелились позволить себе помечтать о лучших, более справедливых условиях жизни для своих товарищей и позволили себе поговорить об этом вслух, не обращая внимания на то, что такие разговоры могли привести в негодование их хозяев.
Банни послал им как-то несколько книг – им позволялось иметь книги, но такие, какие не показались бы чересчур радикальными полуграмотным сторожам. И вот теперь они спешили сказать ему, как обрадовала их его посылка, и просили еще книг.
А потом они стали спрашивать Банни, не знает ли он, когда будет разбираться в суде их дело? Виделся ли он с Полом, что думал Пол и как обстоят дела Союза? Им не давали газет, а потому они ничего не знали о том, что случилось на свете за все эти семь месяцев их тюремного заключения.
II
Из тюрьмы Банни вышел с чувством глубокого отчаяния в душе. Здоровье его отца было в этот день не очень важно, но Банни все-таки решил немедленно обо всем ему рассказать. Он испытывал непреодолимую потребность сбросить с себя хоть часть того бремени, которое на него налегло. Когда он в последний раз говорил с отцом об этом деле, отец сказал ему: «Надо немного подождать», имея в виду, что Вернон Роско сообразит, что можно будет тут сделать. Но больше ждать Банни теперь уже не мог. Его отец должен принудить Вернона действовать, иначе Банни примется за это дело сам.
Возвратившись в Энджел-Сити, Банни узнал, что радикалы образовали Комитет обороны и что в скором времени должен был состояться массовый митинг протеста, сбор с которого пойдет на расходы по предстоящему процессу. Пол должен был выступить в качестве главного оратора, рискуя этим снова лишиться свободы. Узнав все эти новости, Банни предъявил отцу ультиматум: если в течение этого времени, митинг должен состояться через неделю, и Верн ничего не сделает, то он, Банни, запишется в число ораторов и скажет все, что ему было известно обо всей этой истории.
Мистер Росс протестовал. Но это был один из тех редких случаев, когда его сын, к его большому удивлению, терял всю свою мягкость. Никогда еще Банни не заходил так далеко в своем возмущении.
– Может быть, ты, папа, считаешь, что я не имею права так поступать, пока я живу на твои деньги? Но в таком случае я немедленно уйду из университета и найду себе какой-нибудь заработок.
– Ничего подобного я не говорил и не думаю, сынок.
– Да, но ведь мне придется, показывая против Роско, упоминать и твое имя, и, может быть, для тебя будет удобнее, если ты скажешь, что я не живу на твои средства?
– Сынок, я ничего подобного говорить не собираюсь. Я только думаю, что тебе надо немножко считаться с моим положением.
– Я столько, столько об этом думал, папочка! Мне ужасно тяжело, но я не могу допустить, чтобы моя любовь к тебе, к одному человеку, заглушила во мне всякое чувство справедливости. Мы совершаем преступление, оставляя этих людей в тюрьме, и если Верн их оттуда не вытащит, я ему устрою большую неприятность.
Верн был в это время на обратном пути домой, возвращаясь из своей поездки в Нью-Йорк, и Банни требовал от него, чтобы он немедленно телефонировал местному прокурору о своем желании прекратить это дело. Одновременно он мог телефонировать также и судье, – Банни был уверен, что он не раз к этому прибегал. Если же он этого не сделает, то имя Банни будет красоваться в газетах в списке ораторов этого митинга. При этих условиях в памяти мистера Росса воскрес тот ужасный митинг Гарри Сигера, на котором он присутствовал. Он увидел своего нежно любимого сына, обращающегося с речью к такой же страшно дикой толпе, потрясающей в воздухе кулаками и что-то злобно выкрикивающей.
Банни действовал в этот день необыкновенно энергично.
– Передай Верну, папа, что я поведу форменную осаду на Аннабель и заставлю ее идти на этот митинг. Я скажу ей, что он старается держать ее в золотой клетке, и я знаю, что это заставит ее пойти. И если она услышит во всех подробностях всю историю этих политических заключенных, то Верн пожалеет, что начал это дело!
Мистер Росс не мог удержаться от улыбки. Бедный старик! В глубине своего сердца он гордился проявлением такой горячности, такого «нерва» в своем ненаглядном мальчике.
Передал ли мистер Росс Верну слова сына, касающиеся Аннабели, и что вообще он счел нужным сказать ему – неизвестно, но два дня спустя после возвращения Верна Роско из Вашингтона, откуда он привез драгоценные документы с большими красными печатями Министерства внутренних дел, прокурор графства Сан-Элидо входил к верховному судье Паттену и заявлял о необходимости «nolle pros» для всех восьми заключенных, обвиняемых по подозрению в «криминальном синдикализме». В результате Ви Трейси получила обратно свои десять тысяч долларов, а семерым нефтяным рабочим была возвращена свобода, и Банни отложил свое первое выступление в роли той злосчастной птицы, о которой молва говорит, что она марает свое собственное гнездо.
III
Банни узнал об этой новости раньше, чем она попала в газеты, и поспешил сообщить ее Полу и Руфи. Пол имел теперь заработок, работая в качестве плотника, и они взяли в аренду маленький домик на окраине рабочего квартала. Руфь ходила на курсы милосердия в одну из больших городских больниц. Пол привез из своего бывшего дома некоторые вещи и книги, и в рабочем квартале Энджел-Сити теперь было нечто, напоминавшее Парадиз.
Как просияло от счастья лицо Руфи, когда Банни сообщил ей радостную весть. Пол тоже был тронут.
– Это так хорошо с твоей стороны, Банни, – сказал он. – Воображаю, сколько хлопот все это тебе доставило! Я это очень, очень ценю. Только боюсь, ты будешь огорчен моей неблагодарностью, когда узнаешь, как я решил использовать свою свободу.
– Что такое, Пол?
– Я решил присоединиться к коммунистической партии.
– О Пол! – На лице Банни выразился ужас. – Но почему?
– Потому что я верю в их тактику. Всегда верил, с самого того дня, когда побывал в Сибири. Я выжидал, потому что мне не хотелось вредить забастовщикам, а потом, когда я был арестован, я не имел возможности ничего предпринять без того, чтобы не скомпрометировать этим своих товарищей. Но теперь это уже никому, кроме как мне лично, повредить не сможет.
– Но, Пол, они тебя опять арестуют.
– Может быть. Но на этот раз они арестуют меня как коммуниста и будут судить как такового.
– Но они уж стольких обвинили и сослали!
– Это единственный способ придать делу широкую огласку, сделать его популярным. Сейчас я – никому не известный рабочий, и никто не обращает внимания на то, что я говорю или думаю. Но раз меня будут судить как коммуниста, то я этим заставлю говорить и думать о наших идеях.
Банни украдкой взглянул на Руфь. Ее широко раскрытые, испуганные глаза были уставлены на брата, руки судорожно стиснуты. Она так же смотрела на него, когда он уезжал на войну.
– И ты уверен, что ты не мог бы найти для себя никакого более важного дела? – спросил Банни.
– Я рассчитывал, что сделаю невесть что, но все эти последние годы научили меня тому, что с рабочим не очень-то считаются в этом капиталистическом мире и что он должен знать свое место. Многие из нас попадают в тюрьму, очень многие умирают. Единственно, что ты можешь делать и что, безусловно, мы делаем, – это помогать будить рабов.
Наступило молчание.
– И ты вполне уверен, что мирным путем добиться ничего нельзя?
– Спрашивай об этом других, Банни, а не меня. Спрашивай наших врагов. Ты думаешь, что во время забастовки они действовали мирным путем? Если бы ты был здесь в то время, ты бы увидел.
– А на демократию ты уже больше не надеешься?
– Почему? Наоборот. Демократия – это цель, это – единственное, ради чего стоит работать. Но она не может существовать до тех пор, пока мы не разобьем тех оков, в которых нас держат представители крупной промышленности. А для этого необходима борьба, которую демократия вести не может. Посмотри на всех этих олухов, которых Эли забрал в свою скинию, и представь их себе сражающимися с Вернонами Роско.
Банни не мог не улыбнуться.
– Это как раз то самое, что говорит Верн.
– Ну да. Он человек-практик, и я его за это уважаю. Он знает, чего хочет достигнуть, ищет способы и достигает. Он не позволяет правительству поступать так, как оно считает нужным, и низвергает его путем подкупов. Между прочим, Банни, читал ты последнее письмо Дэна Ирвинга?
– Газета у меня была, но я еще ее не смотрел.
– Ты там найдешь много интересного. Дэн пишет, что всем сотрудникам вашингтонских газет известен тот факт, что Роско и О’Рейли, столковавшиеся с генерал-прокурором, купили президентство Гардинга с условием, что с ними будут заключены договоры на разработку нефти на земле, принадлежащей Морскому ведомству. Они подкупали всех административных лиц направо и налево и также газетных сотрудников. Требуют, чтобы было произведено расследование этого дела, но, разумеется, кучка сильных мира сего этого не допустит.
Опять наступило молчание. Пол, наблюдавший за своим другом, увидел смущенное выражение в его глазах и прибавил:
– Не говори мне об этом, дружище. Я ничего не хочу знать такого, о чем я не мог бы свободно говорить с другими. Но и ты и я прекрасно понимаем, что капиталистическому правительству совершенно нечего делать с демократией.
Банни опять ничего не ответил, и Пол сказал:
– Я взял в пример Верна, как ты его называешь, потому что именно его я имел возможность наблюдать это время, и он воплощает для меня всю капиталистическую систему. И я спрашиваю себя, каким путем я смог бы, если бы захотел, отнять у него его власть? Я выискивал всякие способы, которые дали бы мне возможность сделать это легальным путем. Но судьи в его власти и считают правильным все, что бы он ни говорил. Они всегда имеют полную возможность опутать вас целой сетью разных хитросплетений. И в его руках пресса, и в его руках кино – все, что служит для того, чтобы внушать массам те или другие понятия и взгляды. И мы никогда не смогли бы собрать большинство голосов, так как Верн заполнил бы доверху все избирательные урны своими кандидатами. Даже если бы нам и удалось провести своих каких-нибудь кандидатов, то, разумеется, они оказались бы подкупленными Верном раньше, чем вступили бы в отправление своих административных обязанностей…
– Но, Пол, на что же ты в таком случае можешь рассчитывать?
– Я пойду к рабочим. Нефтяные рабочие Верна составляют основу его власти, они дают ему богатство. И у всех у них одно общее дело, одни общие интересы: они желают получить то богатство, которое Верн у них отнимает. Они, конечно, еще недостаточно ясно отдают себе в этом отчет: они читают газеты, подкупленные Верном, и ходят в кино, которое поучает их тому, чему желает их поучать Верн. Но теперь мы будем их учить, и когда они возьмут в свои руки все нефтяные фонтаны, как сможет Верн взять их себе обратно?
– Он пошлет войска, и они возьмут.
– Нет, он не пошлет войска, так как в наших руках будут железные дороги и все рабочие на телеграфных станциях. Они будут посылать наши телеграммы вместо его. Мы будем иметь своих людей в отраслях промышленности. И, организовав их, научим, как и что нужно делать. «Вся власть Союзам».
Перед глазами Банни опять встали картины, привезенные его другом из Сибири. Пол продолжал свои объяснения в том слегка снисходительном тоне, который всегда действовал импонирующе на Банни и приводил в бешенство его сестру Берти.
– Тебе это кажется ужасным, потому что это означает борьбу, а ты не хочешь борьбы, да тебе она и не нужна. Вести борьбу могут только те люди, у кого закаленные души, те, кого притесняли, били, бросали в тюрьмы и морили голодом. Верн сам делает революцию, бросая нас в эти клетки и заставляя нас там гнить. Мы лежим в этих темных душных клетках и думаем тяжелые, мрачные думы. Большевики вы́носили все свои идеи в тюрьмах, и вот теперь такое же «образование» дается рабочим в Америке. И дело не в том только, что тюрьма закаляет и ожесточает наши души, а в том также, что благодаря этому мы приобретаем в глазах рабочих масс известный авторитет. Рабочие нас знают, и те из них, которые так порабощены и так слабы душой, что не в силах ничего сами для себя сделать, – полагаются на нас, зная, что мы не продадим их Вернону Роско. Вот почему я решил возвратиться обратно в Парадиз и учить их коммунизму, и в том случае, если Вернон меня опять арестует, московская программа попадет в историю судебных процессов графства Сан-Элидо.
IV
Газеты Энджел-Сити сообщали очень важную новость: помолвку мисс Альберти Росс, единственной дочери Джима Арнольда Росса, с мистером Элдоном Бердиком, потомком одной из самых старинных фамилий в городе, недавно выбранным в председатели Калифорнийской лиги обороны. А несколько дней позже в газетах появилось известие о назначении мистера Бердика на должность секретаря американского посольства в Париже.
Бракосочетание носило характер события первостепенной важности. Никогда еще ни в одной церкви Энджел-Сити не бывало столько цветов, таких туалетов, такого великолепия. Мистер Росс был величествен и красив, как какой-нибудь директор цирка, а тетя Эмма, которая считала, что этот брак – дело ее рук, прониклась тем настроением, которое свойственно всем матерям невест, и в продолжение всей церемонии ее лицо сохраняло полугорделивое и полурастроганное выражение. «На миссис Эмме Росс, тетке невесты, был роскошный туалет из розового атласа, вышитого нежными серебристыми бусами и украшенного редкими орхидеями». Дальше в газетах подробно говорилось о старинном, знатном роде Бердик и миллионах Росса – и ни единым словом не упоминалось о том, что отец невесты начинал свою карьеру в качестве погонщика мулов, ни о том, что у него была мелочная лавочка в Калифорнии.
Когда торжество закончилось и молодые отправились в Париж, куда призывал их долг службы, оказалось, что тетя Эмма так успела войти во вкус исполнять роль посаженых матерей, что решила заняться судьбою Банни. Толчок этому дала новая картина кино «Принцесса Пачули». Эта премьера была событием в жизни Россов. Разве Банни с отцом не присутствовали при самом ее появлении на свет? Разве мистер Росс не исполнял роль короля? Он столько раз рассказывал об этом тете Эмме, что вполне естественным было с ее стороны пожелать быть на премьере. Она явилась в кино под руку с мистером Россом, непосредственно вслед за самой звездой и ее ненаглядным Банни. Познакомившись с Ви Трейси, она пришла от нее в полный восторг, и хотя за все пятьдесят лет своей жизни она никуда не уезжала из Калифорнии и не видала ни одного аристократа, но это не помешало ей утверждать, что своей внешностью и манерами Ви была природной аристократкой. И в первый же раз, когда она осталась с Банни наедине, она спросила его, почему он на ней не женится.
– Но, тетя Эмма, я не знаю, захочет ли она выйти за меня замуж.
– Да ты с ней когда-нибудь об этом говорил?
– Только изредка. Намеками.
– Советую тебе перестать говорить намеками и спросить ее об этом прямо. Она – очаровательная особа, и ты достаточно серьезен теперь для того, чтобы устроить свою собственную жизнь. Это будет в высшей степени интересная свадьба, и твой отец будет очень доволен. Я думаю, что в конце концов он сам сделает ей предложение, если ты будешь долго упрямиться.
Тетя Эмма с видимым удовольствием несколько раз повторила это предположение, желая дать понять представителю молодого поколения, что сдавать в архив их, представителей прежнего поколения, было еще рано.
Банни всегда был рад доставить кому-нибудь удовольствие и после разговора с теткой, обдумав хорошенько ее слова, решил поговорить как-нибудь с Ви. Но это ему не удалось, так как при первой же своей встрече они очень крупно поспорили. Ви только что вернулась от Аннабели и рассказала Банни, что ее приятельница была в отчаянии оттого, что какой-то подлый журналист поместил в газете свои письма из Вашингтона, в которых он обвинял Верна в том, что он купил президентство Соединенных Штатов, называл договор на нефть Саннисайдского участка самым крупным мошенничеством этого столетия и требовал, чтобы Верн был подвергнут преследованию. Кто-то из «приятелей» Аннабели прислал ей эту газету, отметив в ней красным карандашом интересные письма и надписав на конверте: «Лично». Статья была написана в высшей степени оскорбительным тоном, и имя автора – Дэниэл Уэбстер-Ирвинг – показалось Ви знакомым. Где она о нем слышала? Разумеется, Банни тотчас же удовлетворил ее любопытство, так как иначе она подумала бы, что он от нее скрывает. Дэн Ирвинг был одним из его университетских преподавателей, и у него был свой трудовой колледж, который пришлось летом закрыть.
Ви пришла в страшный азарт. Так этот тип выуживал секреты от Банни! А на уверения Банни, что он никогда не упоминал об этом деле ни одному из своих товарищей радикалов, Ви воскликнула:
– Боже мой, боже мой! До чего ты наивен и доверчив, Банни! Тебя всякий может провести.
Она решила, что необходимо приложить все старания для того, чтобы скрыть от Аннабели и Вернона, что Банни был знаком с этим подлым журналистом и когда-то помогал ему даже деньгами. Если бы они это узнали, то от их дружбы не осталось бы и помину; они были убеждены, что их низко обманули, или же, в лучшем случае, что Банни был таким ветреным, беспечным юношей, что с ним нельзя было иметь никакого дела. Ви, очевидно, желала быть такой же честной, романтичной и мелодраматичной, как героиня «Принцессы Пачули». Банни все это очень раздражало, и он сказал ей, что, по всем вероятиям, его отец уже сказал Верну об этом деле тогда же, когда узнал это от него, от Банни.
В силу всего этого молодой нефтяной принц не сделал в этот день предложения «природной аристократке», как называла ее тетя Эмма. Нет! Он ушел от нее и чувствовал себя очень несчастным. Он стремился к Ви всегда, когда они бывали врозь, а стоило им теперь остаться наедине, и оба тотчас начинали раздражаться, и почти все их разговоры кончались слезами. Для того чтобы избежать всех этих неприятностей, ему было необходимо перестать интересоваться радикальным движением, а между тем ум его оставался совершенно равнодушен ко всему, что не было связано с этим последним. Ему очень хотелось повидать Пола и поговорить с ним еще и всячески постараться отговорить его от его вступления в ряды коммунистов. Ему хотелось поехать к Полу и Руфи как-нибудь вместе с Рашелью, послушать все, что стал бы говорить Пол, когда Рашель изложила бы ему свои взгляды на безумные, с ее точки зрения, идеи представителей левого крыла социалистической партии. И ему очень хотелось отправиться на митинг молодежи Социалистической лиги, в должности секретаря которой состояла Рашель. Вот где можно было действительно чему-нибудь научиться – в обществе всех этих молодых людей, которые желали себя развивать и относились к отвлеченным идеям со всей той серьезностью, с какой большинство студентов университета относилось только к состязаниям в футбол и гольф.
V
Казалось, что изо всех людей, которых знал Банни, только одного можно было назвать вполне счастливым человеком, удачником в жизни. Это был Эли Уоткинс, пророк «третьего откровения». Сбылось слово в слово обещание, данное последователям «библии Марафона»: банкир Марк Эйзенберг, заведующий финансовыми делами Энджел-Сити, тщательно обсудив все важное значение политического влияния Эли, решил пожертвовать большую сумму денег на новую скинию. И вот теперь новое здание было закончено и открыто. И открыто с таким торжеством, какого в истории этой части света никогда еще не было.
Южная Калифорния населена главным образом фермерами, перебравшимися сюда из западной части Америки для того, чтобы умереть среди цветов и солнечных лучей. Без сомнения, всем этим людям хотелось умереть счастливыми и заручившись уверенностью, что и «там» будут цветы и яркое солнце. Этим объясняется тот факт, что Энджел-Сити является гнездом всевозможных религиозных культов и доктрин, а о том, сколько их, – вам трудно составить себе представление, пока вы сами всего этого не увидели. Взглянув на объявления, печатаемые в воскресных номерах газет, вы не могли бы удержаться, чтобы не рассмеяться или не заплакать – в зависимости от вашего темперамента. Всюду, где бы ни собрались трое во имя Христа, Будды, Зороастры, Истины, Света, Любви, Новой мысли, Спиритуализма, Психической науки, – всюду тотчас же клалось начало новому откровению, обладающему тайными путями спасения.
Эли, по сравнению с большинством других основателей новых форм вероучений, обладал большими преимуществами. Он был настоящим пастырем настоящих стад, а эта профессия имела за собой многовековые традиции. И это носило символический характер: то, что когда-то Эли делал для овец своего отца, он теперь делал для «овец в человеческом образе» Энджел-Сити, собирал их в одно стадо и охранял их от злого волка – сатаны. Он входил на помост с пастушеским посохом в руках, в своих белых одеждах, со звездою, сверкающей в его желтых волосах, и громким голосом созывал своих последователей так же точно, как это делал на холмах Парадиза, когда пас стада отца.
Эли обладал драматическим чутьем и проявлял его в организации живых картин и разных зрелищ, которые приводили в восторг всех его последователей. Всякий раз, когда он рассказывал, как его искушал дьявол, на сцену являлся сам нечистый с хвостом, рогами и копытами. Эли высоко поднимал крест, и дьявол падал ниц и бился лбом о землю, а серебряные трубы звучали в воздухе, и все последователи пророка начинали громко петь осанну. А потом Эли призывал к себе детей, и целые сотни малышей в белых платьицах пели хвалебные гимны. Не был забыт также и громадный мраморный сосуд с водой, в котором верующие получали от Эли крещение. Вам ни на минуту не позволялось забывать, что у вас есть душа и что Эли заботился о ее спасении. И вы все время должны были чем-нибудь облегчать его задачу: вставать, наклонять известным образом голову, складывать руки; а если вы были новым членом скинии, то вам полагалось все время держать поднятой вашу правую руку.
Главное же преимущество Эли перед другими пророками заключалось в его сильных легких, которые он развил на холмах Парадиза. Никогда еще не было голоса, способного до такой степени наэлектризовать публику, и ничей голос не обладал способностью звучать столько времени без перерыва. Все воскресенья он ревел и гудел сплошь целый день, с утра до позднего вечера; ежедневно по вечерам, за исключением только субботы, шли долгие службы; каждый день утром и после полудня происходило чтение Библии, а потом начинались обряды крещения и бракосочетания. В новой скинии, постройка которой обошлась в полмиллиона долларов, было несметное количество разных – и больших, и маленьких – отделений, в которых совершались те или другие службы, и все они всегда были полным-полны народа. И как раз в это время наука подарила миру новое изобретение: человеческий голос мог быть усилен в сто миллионов раз, мог покрывать собой весь земной шар!
Население Америки пришло в полнейшее неистовство от радио, и каждый хотел непременно поставить у себя антенну. В Энджел-Сити первое публичное применение этого изобретения в широком масштабе имело место в специально выстроенном для этой цели трехмиллионном роскошном отеле, где собирались все богачи страны. Церемония открытия этого отеля была необыкновенно торжественна. Все газеты были полны описаний, как все происходило, но результат получился весьма плачевный: вся публика перепилась, и сам заведующий отелем, став перед микрофоном, принялся изливать в него потоки таких непристойных слов и фраз, каких ни одна из фермерских жен со времен Адама ни разу еще не слышала! В силу этого решено было новое изобретение освятить и очистить под наблюдением Эли. Приступили к сооружению новой радиостанции, превосходившей своею мощностью все другие, и скоро слова пророка стали слышны на пространстве четырех миллионов квадратных миль. Проповедовать такой аудитории было делом серьезным.
С этих пор проповеди Эли составили одну из характерных черт жизни Южной Калифорнии. Вы положительно никуда не могли бы от них уйти, даже если бы этого и захотели. Мистер Росс, которому доктор предписал усиленный моцион, ежедневно за час до обеда совершал прогулку пешком, и голос Эли сопровождал его всю дорогу, и он слышал все его проповеди от слова до слова.
В эту раннюю весну окна всех маленьких домиков фермеров и крестьян, живших в окрестностях Энджел-Сити, оставались весь день открытыми, и все домашние работы совершались под аккомпанемент знакомого голоса. Что бы вы ни делали – стряпали ли, стирали ли детские пеленки, – ваша душа непрестанно устремлялась ввысь на крыльях красноречия пророка. И мистер Росс во время своих прогулок не раз испытывал острое, волнующее чувство: ведь это он дал начало «третьему откровению», выдумав всю эту шумиху в тот день, когда он старался удержать старого Абеля Уоткинса от его дурного обращения с дочерью – Руфью!
VI
Банни получил послание от Дэна Ирвинга, в котором он рассказывал ему о своей новой службе. В те дни работать в Вашингтоне в качестве корреспондента радикальной прессы не представляло никакого труда: все рядовые газетные сотрудники были перегружены интересными сведениями, которыми им не разрешалось пользоваться ввиду нежелательного для правительства характера этого материала. Большинство корреспондентов кипело негодованием от всех тех новостей, которые они узнавали, и, встретив Дэна, они не замедлили излить на него все это негодование. Так что в материале у него недостатка не было. Но, к сожалению, у издательства, в котором он работал, были весьма скудные средства, и только очень небольшое количество газет интересовалось представленными им сведениями.
Президент Гардинг привел с собой целую группу единомышленников – свою политическую «стражу». Газетные сотрудники называли их «шайкой из Огайо», и эта шайка грабила все, что только могла. Барни Брокуэй дал одному из своих приспешников место в департаменте тайной полиции, и это был так называемый «оценщик». Когда вам что-нибудь было нужно, вы обращались к нему, и он назначал вам цену. Правительство Вильсона «нагуляло себе жир», эксплуатируя владенья, захваченные у союзников неприятеля, а теперь начинало толстеть правительство Гардинга, возвращая все награбленное прежним владельцам. Пять процентов было установленной таксой, и если вам нужно было вернуть себе десятимиллионное владение, то полмиллиона вы выкладывали оценщику. Хорошо осведомленные люди говорили Дэну, что более чем триста миллионов было уже расхищено из сумм, назначенных для обеспечения ветеранов войны. Во главе этого бюро стоял один из членов «шайки из Огайо». И что самое возмутительное – это то, что сколько бы подобного рода фактов вы ни выкапывали, вы все равно не могли добиться ни в одном издательстве, чтобы они были напечатаны.
Банни отнес это письмо отцу, и, как всегда, мистер Росс увидел в нем совершенно обратное тому, что видел в нем его сын. Да, без сомнения, политические деятели все в корне прогнили, а потому-то вы и не должны были полагаться на правительство. Нужно отбирать от представителей администрации все дела и передавать их в руки представителей крупной промышленности, которые будут вести их без взяток. Если бы все эти нефтяные земли с самого начала были отданы мистеру Россу и Вернону, то ни о каких подкупах не было бы и речи. Кажется, это достаточно ясно? Мистер Росс и Верн были патриотами, желавшими положить конец зловредной публичной гласности.
Верил ли отец Банни тому, что говорил? Его сын не мог бы на это ответить с полной определенностью! Много неправды говорил мистер Росс публике, говорил он неправду и своему сыну, и себе самому. Если бы вы имели возможность сорвать с него всю ту ложь, которой он был окутан, то он, может быть, не вынес бы зрелища своей наготы. Среди его врагов – членов конгресса – был один старый сенатор по имени ла Фоллетт, который особенно энергично требовал расследования дела по заключению с правительством нефтяных договоров. «Машина» Гардинга сдерживала его порывы, но она не могла запретить ему произносить речей, и он говорил в течение целых восьми часов сряду, и галереи были полны слушателями, а потом все эти свои речи он рассылал по почте за счет казны. Мистер Росс ворчал и роптал и внезапно отдал себе отчет в том, что его собственный, нежно любимый сын был на стороне всех этих беспокойных элементов. Вместо того чтобы сочувствовать тонкой политике своего отца, Банни критиковал эту политику, и отцу от этой критики становилось стыдно.
И вот случилось нечто крайне неожиданное и неприятное. В одном из западных городов нашелся издатель газеты, заинтересовавшийся этим скандалом, возникшим на почве заключения с правительством нефтяных договоров. К нему явился как-то один из маленьких нефтепромышленников, у которого сохранялись какие-то старые права на Саннисайдский участок, и издатель, заключив с ним условие, по которому они должны были разделить «барыш» пополам, обратился к Верну и предложил ему уплатить миллион долларов. Верн послал его к черту, а в результате на первой странице этой газеты появилась статья, разоблачающая самый крупный случай в истории воровства общественных денег. И это появилось не на страницах какого-нибудь маленького неизвестного листка социалистической прессы, но в одной из наиболее распространенных газет страны, и копии этой статьи имелось в виду послать всем членам конгресса и всем газетным издательствам. Получалось нечто совсем из ряда вон выходящее! Мистер Росс с Верноном и другими компаньонами организовывали спешные конференции и переживали целый ряд душевных агоний; в конце же концов им пришлось пойти на все уступки и заплатить старому пирату целый миллион долларов, после чего его газета немедленно потеряла всякий интерес к общественному благосостоянию.
Банни во времена своего отрочества читал рассказы капитана Майн Рида, и ему вспомнилась одна сцена: зимородок (птица-рыболов) держит во рту рыбу, готовый ее проглотить, и в этот момент быстрый орел стрелой падает с облака и выхватывает у него добычу. Нечто подобное происходило теперь и в нефтяной игре.
VII
Банни без всякого удовольствия думал о поездке в «Монастырь». Но Ви требовала, чтобы он продолжал там бывать, и всячески его уговаривала и убеждала. Аннабель была так мила и добра, и ей будет так больно, если из-за этих политических несогласий они порвут свои дружеские отношения. Банни отвечал, что он знал Верна и представлял себе его настроение. Он должен был быть зол, как черт. И от него, разумеется, нельзя было ждать, чтобы он в таком случае был мало-мальски тактичен и внимателен со своими гостями. Но в конце концов Банни все-таки пришлось уступить.
Когда вы бывали в обществе и отказывались от вина, то это всегда вызывало разговоры о запрещении спиртных напитков. Так же точно всякий раз, когда вы не присоединяли своего голоса к хору негодующих голосов, осуждавших деяния старого вашингтонского сенатора, взбунтовавшегося против существовавшего порядка вещей, то вас тотчас же причисляли к разряду тех, кто сочувствует всем бросателям бомб. Маленькая кучка красных в конгрессе протестовала против законодательства, желательного для богатых, и за каждым обедом, за которым присутствовал Вернон Роско, речь неизменно заходила о них. Так было и в тот раз, когда за обедом присутствовал Банни. Когда знаменитый Шмульский спросил что-то по поводу деятельности красных, Вернон ответил:
– Спроси Джима-младшего – он их друг-приятель.
– Ни слова о политике, – прервала Аннабель. – Я не позволю, чтобы кто-нибудь надоедал моему Банни.
Поздно вечером Харви Мэннинг, совсем уже пьяный, сел к Банни на колени и, с внушительным видом грозя ему пальцем, спросил:
– Ты ведь не скажешь им обо мне, нет?
– Кому это им, Харв?
– Этим твоим красным друзьям… Ничего не говори, смотри! Мой нефтяной дядя сказал, что если я еще раз напьюсь, то он вычеркнет меня из числа своих наследников. Только «им» ты этого не говори.
Из этого Банни понял, что его близкие отношения с «врагами» служили темой разговоров всех обитателей «Монастыря».
VIII
Вернувшись в Энджел-Сити, Банни отправился вместе с Рашель Мензис на митинг Лиги южных социалистов. Раз в неделю в темном небольшом помещении двадцать пять – тридцать юных представителей рабочего класса читали вместе газеты и обсуждали политические и экономические проблемы и рабочее движение социалистической партии. Рашель пользовалась большим влиянием в этой организации и в силу того, что она получила университетское образование, и потому еще, что она приводила с собой «товарища Росса». Даже те из молодежи, в которых классовая сознательность была развита особенно сильно, не могли не испытывать известного возбуждения от присутствия на митинге молодого миллионера, который так горячо сочувствовал рабочим и помогал брать на поруки заключенных.
Все эти молодые социалисты, по примеру социалистов старых, делились на правое и левое крыло, члены которых постоянно спорили и враждовали друг с другом. Коммунисты тоже имели свою собственную Лигу молодых рабочих, и эти две соперничавшие друг с другом организации вели частые дебаты, во время которых молодые рабочие вскакивали в азарте на стулья и скамейки и готовы были растерзать друг друга. Все эти споры и ссоры продолжались потом еще и дома и на работе. Москва вела дебаты с Амстердамом, Третий интернационал – со Вторым, красные – с розовыми, как называли более «мягкую» группу социалистов. И совершенно подобного же рода борьба происходила теперь и в душе Банни. Пол Уоткинс толкал его вперед, а Рашель Мензис тянула его назад, и положение его было особенно трудно потому, что он всегда соглашался с последним. Очень уж он легко переносился на точку зрения того, кто с ним говорил.
В теории ему казалось очень просто переделать капиталистический строй в социалистический мирным путем, действуя крайне осторожно, шаг за шагом. Но все это было только в теории. На практике же получалось совсем другое. С самого начала вы наталкивались на громадные затруднения, и среди них на первом месте стояло нежелание самих капиталистов превращаться в социалистов. Кроме того, как говорил Пол, сами капиталисты не давали рабочим действовать мирным путем, так как постоянно прибегали к насилию и совершенно не считались ни с законами, ни с конституцией всякий раз, когда находили это для себя более удобным.
Положение социалистов трогало Банни. Взять хотя бы вот Хаима Мензиса. Этот человек обладал большой дальновидностью, терпением и опытностью в своем деле. И как он был энергичен! Несмотря на свои годы, он не колеблясь взялся за организационное дело. Но ему никогда не удавалось это организационное дело довести до конца, так как до этого не допускали «хозяева». Они подсылали своих шпионов, подкупали власти, сеяли раздор, и к моменту начала забастовки их полиция, которой помогали солдаты, захватывала всех лидеров, а рабочих снова толкали в рабство. И получалось очень курьезное положение: хозяева в своей слепоте оказывались союзниками коммунистов. Верн и другие крупные нефтепромышленники, его приятели, как бы говорили рабочим: «Нет, не слушайте социалистов: это шайка старых дураков. Коммунисты объяснят вам, что мы собой представляем и как мы будем действовать».
Единственно, в чем Банни был всегда уверен, – это в том, что рабочие должны вести свою тактику энергично, но не прибегая к ожесточенной борьбе. Но сейчас он уже начинал сомневаться в том, чтобы это было возможно. Борьба между двумя партиями была неизбежна, потому что элементы этой борьбы были заложены в самой природе вещей. Если вы верили в возможность мирного разрешения вопроса, то ваш образ действий должен был быть таким-то, а если не верили – то совершенно другим. Если вы думали, что можете подействовать на массы голосующих, то вам надо было быть крайне осторожным и политичным и избегать представителей крайних партий, так как их насильственные приемы оттолкнут избирателей. В этом случае вам надо будет стараться не допускать в свою организацию коммунистов, но это, разумеется, пробудит в них по отношению к вам горячую ненависть, и они будут называть вас «соглашателем» и приспешником капиталистического класса и настаивать на том, что вы на службе у «хозяев», которые платят вам за то, что вы удерживаете рабочих под ярмом. А потом социалисты со своей стороны начнут предъявлять обвинения в подкупе.
Хаим Мензис всегда утверждал, что некоторые коммунисты были тайными агентами, которым платили «хозяева» для того, чтобы с их помощью затормозить рабочее движение и отдать его в руки полиции. Банни знал из разговоров отца с его компаньонами, что все крупные промышленники создавали тайные агентства, вся задача которых заключалась именно в том, чтобы парализовать рабочее движение. И эти агентства достигали своей цели различными путями: они нанимали старых рабочих лидеров, и те или отговаривали рабочих от забастовки, или же торопили их устраивать преждевременные забастовки, которые были слишком слабы, чтобы победить. Помимо этого они посылали своих шпионов, действовавших под видом красных и старавшихся натолкнуть лидеров рабочих на какое-нибудь преступление. Как это ни кажется маловероятным, но правительственный департамент тайной полиции, находившийся под начальством Барни Брокуэя, был по уши погружен в этого рода работу. Во время судебного процесса одной группы коммунистов федеральный судья, председательствовавший при разбирательстве этого дела, заметил, что, по-видимому, все правление коммунистической партии находилось в руках правительства Соединенных Штатов!
IX
Но Банни все еще продолжал мечтать о том, что его друзья в конце концов почувствуют друг к другу симпатию и что между ними завяжется искренняя дружба. И, думая так, он уговорил Рашель поехать с ним к Полу и Руфи. Но, увы, его мечтам не суждено было осуществиться. Обе стороны вели себя в высшей степени сдержанно и так тщательно избегали в разговоре касаться политики, что можно было подумать, что они были в «Монастыре». Банни же хотелось, чтобы они говорили именно о политике, так как это помогло бы ему разобраться в тех противоречиях, которые жили в его душе. Он надеялся, что одна из сторон сможет убедить в правоте своих взглядов другую и что это поможет ему разрешить свою собственную внутреннюю борьбу. И в то же время он совершенно не мог сказать, какой именно из сторон он желал одержать верх, чтобы доказать справедливость своих взглядов.
Банни осведомился у Пола о его работе и узнал, что он бросил свое плотничанье и что коммунистическая партия платила ему маленькое жалованье для того, чтобы он мог посвящать все свое время организационному делу. Потом Пол сказал ему, что незадолго перед тем он познакомился с Джо и Айзеком Мензисами, и Банни не замедлил высказать свою заветную мечту о том, как было бы хорошо, если бы социалисты и коммунисты могли работать сообща, вместо того чтобы своими вечными распрями и ссорами играть на руку своим общим врагам. Этим он навел разговор на интересовавшую его тему, и Рашель выразила желание послушать товарища Уоткинса и понять его идеи. Как можно было рассчитывать на успех массового возмущения в Америке – в стране, где все оружие и все средства находились в руках правящего класса? В их распоряжении были еще и удушливые газы, которые в один миг могли смести тысячи непокорных. И в результате такого возмущения можно было ждать только одного – реакции, как это и было в Италии, где рабочие захватили было в свои руки заводы и фабрики, но удержать их не могли.
На это Пол ответил, что Италия не имеет собственного угля и в этом отношении находится в зависимости от Англии и Америки, которые и воспользовались таким образом возможностью задушить итальянских рабочих. Всем известен тот факт, что фашистская реакция в Италии была делом рук американских банкиров: Муссолини и его клика не смели пальцем двинуть до тех пор, пока им не сказали определенно, что необходимую им денежную поддержку они от Америки получат. Совершенно такую же роль мы играли и в Венгрии, и в Баварии – на всем земном шаре американское золото всегда поддерживало реакцию. Пол видел это собственными глазами в Сибири. Со свойственной ему спокойной решительностью Пол прибавил, что только те, кто там был, могли себе это вполне уяснить. Он не имел ни малейшего намерения осуждать товарища Мензис за ее убеждения – они были вполне естественны со стороны той, кто рос и развивался в мирных условиях, но он, Пол, был на войне и был свидетелем классовой борьбы на практике.
– Да, товарищ Уоткинс, – сказала Рашель. – Но если вы попробуете начать борьбу и проиграете, то положение вещей только еще ухудшится.
– А если мы никогда не попробуем, то мы никогда и не добьемся успеха, – возразил Пол. – И даже если мы и проиграем, то классовая сознательность обострится в этой борьбе, и конец наступит скорее, чем если бы мы продолжали бездействовать. Мы должны сохранять в массах убеждение, что революция – это цель, и не позволять им идти ни на какие компромиссы. Так я по крайней мере смотрю на социалистическое движение. Оно не отдает себе достаточного отчета в умственных и моральных силах, скрытых в рабочем классе, силах, которые могут быть вызваны к жизни правильным образом действий.
– Да, – сказала Рашель. – Но весь вопрос в том, что понимать под этими словами – «правильный образ действий»? Что касается меня, то я предпочитаю действовать мирным путем, а не путем насилия. Это мне кажется более нравственным.
Пол ответил, что применять к тигру мирный образ действий, может быть, тоже покажется кому-нибудь очень нравственным, он же считает такой прием совсем неподходящим. Определять тот или другой образ действий надо на основании того, что сделал капиталистический класс за последние девять лет. Они уничтожили тридцать миллионов человеческих жизней и триста биллионов капитала – плод рабочих рук целого поколения. Поэтому Пол не может смотреть на вещи с мирной точки зрения, когда дело касается таких типов. Все эти люди – кровожадные маньяки. Задача заключается в том, чтобы отнять из их рук власть, и все средства, какими только можно было бы этого достигнуть, он считает нравственными, потому что ничто не может быть безнравственнее капитализма.
Дорогой домой Рашель сказала Банни, что Пол был, конечно, выдающейся личностью и, наверное, очень опасным для капиталистического класса. Его сделала таким война, и виновникам этой войны предстояло свести с ним счеты. Потом Банни спросил о том впечатлении, какое на нее произвела Руфь, и Рашель ответила, что она ей кажется очень милой девушкой, но немного бесцветной. Согласен с этим товарищ Росс или нет?
Банни попытался объяснить ей, что Руфь была очень глубокой натурой, очень сильно чувствовала, но словами редко выражала эти чувства.
Потом Рашель сказала, что Руфи нужно было бы выучиться, думать тоже и о себе, а не об одном только брате, так как ее ждут большие страдания, если она будет следовать за Полом в его большевистской карьере. А на слова Банни, что ему очень хотелось бы, чтобы она помогла немного Руфи в деле ее самообразования, Рашель улыбнулась и ответила, что «товарищ Росс» был чересчур наивен, что, разумеется, Пол никогда бы не захотел, чтобы социалистка бывала у них в доме и парализовала бы его влияние на сестру. Да, очевидно, что бы Банни ни предпринимал в этом направлении, – женщины, с которыми он дружен, никогда не могли бы поладить друг с другом.
Когда позднее Банни увидел Пола, тот сказал ему о том впечатлении, какое на него произвела Рашель. Очень милая девушка, умная и с хорошими намерениями, но ей не придется, конечно, долго сохранять свою пролетарскую позицию. Социальную революцию в Америке не могли устраивать молодые леди, кончившие университет и участвующие в делах общественной благотворительности. То, что она делала для Лиги социалистической молодежи, было, по мнению Пола, совершенно непроизводительной тратой сил, так как все эти социалистические организации в борьбе с коммунизмом все только слабели и слабели. Капиталисты, наверное, были бы очень довольны видеть ее за такой работой.
Несколько дней спустя Банни узнал, что Рашель была в большом волнении, не зная, как разрешить представившуюся ей трудную задачу. Она поступила в университет и пробыла там четыре года, имея в виду составить себе карьеру в качестве общественного работника. И вот теперь одна ее приятельница, значительно старше ее, советами которой она всегда руководилась, сказала ей, что ни о какой карьере она не могла думать, если она будет продолжать свою деятельность в Лиге социалистической молодежи. И без того не легко было молодой девушке-еврейке, да еще из рабочей семьи, пробить себе дорогу, социалистическая же деятельность совершенно уж отнимала у нее всякую надежду чего-нибудь добиться. Рашель должна была забыть об этом думать, во всяком случае до тех пор, пока она не найдет себе определенного заработка, который даст ей известное положение в обществе.
Все это очень осложняло дело. Рашели предстояло серьезно подумать, прежде чем решать вопрос, и в конце концов она решила его в том смысле, что бросить близкую ее сердцу социалистическую молодежь она не могла. Очень было легко сказать – «надо подождать», но с этого именно начинались все компромиссы, а стоило их только начать – и остановиться на этом пути было уже трудно. Все равно, пускай ее имя красуется в газетах как одной из желающих подорвать нравственные устои рабочей молодежи. И если после этого общество не пожелает дать ей никакого заработка, она найдет себе какое-нибудь дело при рабочем движении. Что мог ей посоветовать Банни? В душе он считал, что она была совершенно права, но облегчить ей задачу он был бессилен.
Простившись с Рашелью, Банни отправился за Ви Трейси, чтобы ехать с ней на званый обед. Глаза его были полны грусти, а на душе было очень тоскливо, и скрыть эти ощущения он не сумел.
X
Лекции на последнем курсе университета заканчивались, и все серьезные студенты были заняты тем, какую кому выбрать карьеру. На вопрос отца, придумал ли он себе что-нибудь, Банни ответил утвердительно и прибавил, что ему неприятно говорить об этом отцу, потому что он боится его огорчить.
– В чем дело, сынок? – спросил мистер Росс, и на его круглом, с крупными чертами лице выразилось глубокое участие.
– В том, что мне хотелось бы на год уйти из дому и под чужим именем поступить рабочим в одно из крупных промышленных предприятий.
– Бог мой! – Мистер Росс с испугом взглянул на смущенное лицо сына. – Что это значит?
– То, что мне хочется хорошенько понять рабочих, а это единственная возможность.
– Но разве ты не можешь спросить их о том, что тебя интересует?
– Нет, папочка. Они сами недостаточно еще хорошо во всем этом разбираются. И для того чтобы узнать все, что меня интересует, необходимо с ними некоторое время пожить.
– Боже мой, сынок, позволь мне помочь тебе. Ведь я жил среди рабочих, и я знаю, что там такое: грязь, нищета, болезни… Я надеялся, что мне удастся тебя от этого спасти, сделать жизнь для тебя более легкой.
– Я знаю, папочка, но это была ошибка… Вернее, на свете все складывается не так, как думаешь. Дело в том, что когда молодому человеку все дается в жизни слишком легко, то он становится чересчур мягким и безвольным. Ты столько для меня сделал, и я очень тебе благодарен, но на время мне хотелось бы попробовать совершенно другой образ жизни.
– Ты думаешь, что тебе не удалось бы найти какого-нибудь подходящего для себя дела в нефтяной промышленности?
– Я не мог бы вести этого дела, папочка. Ты это знаешь. Это дело ведешь ты. Но если бы ты мне его и передал, то Верн и Федерация нефтепромышленников никогда не позволили бы мне делать то, что мне хотелось бы. Нет, папочка, с нефтяной промышленностью в корне что-то неладно, и я никогда не смогу вести эту игру так, как ведут ее другие. Вот почему я хочу уйти и попробовать пожить так, как мне хочется.
– И ты думаешь устроиться совсем один?
– Нет, тут есть еще человек, желающий попробовать то же, что и я. Это Григорий Николаев. Мы пойдем вместе.
– Русский? Неужели ты не мог найти себе в товарищи какого-нибудь американца?
– Дело в том, папочка, что ни один американец совершенно этим не интересуется.
Наступило долгое молчание.
– И ты все это говоришь совершенно серьезно?
– Да, папочка. И я это обязательно сделаю.
– Ты знаешь, сынок, крупные промышленности – большинство из них, во всяком случае – требуют очень, очень напряженного, тяжелого труда. И они небезопасны. Скольких людей они уже искалечили!
– Я все это знаю.
– Это страшно тяжело для отца, который любит своего единственного сына и который возлагал на него столько надежд… Ты ведь знаешь, я действительно всю свою жизнь думал о тебе и для тебя главным образом и работал.
– Знаю, папочка, и я вынес тяжелую длинную борьбу, прежде чем прийти к этому решению. Но я положительно не могу поступить иначе.
Опять наступило молчание.
– А о Ви ты подумал?
– Да.
– Ты ей сказал?
– Нет еще. Я все откладывал так же вот, как и с тобой. Я знаю, что она, конечно, будет против и что мне придется с ней порвать.
– Человек должен очень серьезно и долго подумать, прежде чем порвать со своим счастьем, сынок.
– Я думал обо всем так серьезно, как только мог, но я не в состоянии посвятить всю свою жизнь служению ее карьере. Я чувствую, что задохнусь во всей этой роскоши. У меня свои собственные убеждения, и я должен им следовать. Я хочу помогать рабочим, но прежде я должен их хорошенько узнать.
– Мне думается, сынок, что ты говоришь сейчас как один из них. Я имею в виду красных, конечно.
– Может быть, папочка. Но красным это во всяком случае не кажется.
Опять молчание. Запас слов мистера Росса был очень невелик.
– Я еще никогда в жизни не слыхал ни о чем подобном, сынок!
– А между тем это одна из очень старых идей – ей по крайней мере две тысячи четыреста лет, – сказал Банни и рассказал отцу все, что знал о юном принце Сиддхарте там, в далекой Индии, известном на Западе под именем Будды. О том, как он роздал все свои деньги и имения и потом странствовал по свету с котомкой за плечами, как нищий, надеясь узнать ту правду, которая была совершенно неизвестна при дворе. – Дворец, который царь построил для своего сына, заключал в себе все богатства Индии, так как царь хотел видеть своего сына счастливым. Все мало-мальски тяжелое, все, что могло дать мыслям принца грустное направление, познакомить его с отрицательными сторонами жизни – с нищетой, несправедливостью, горем, – все это тщательно скрывалось от глаз Сиддхарта, и он не знал, что на свете существовало зло. Но подобно тому, как посаженный на цепь слон стремится в свои дикие джунгли, молодой принц жаждал увидеть свет и решил уйти из дому. И он сказал об этом царю, своему отцу, и тот велел впрячь в украшенную драгоценными камнями повозку четырех лошадей и приказал, чтобы все дороги, по которым должны были везти принца, были убраны как на праздник…
Банни не кончил, увидав изумленное выражение на лице своего отца, и, рассмеявшись, спросил:
– Так что же ты предпочитаешь, чтобы я сделался, папочка, буддистом или большевиком?
И, говоря по правде, мистер Росс совершенно не знал, что ответить.
XI
В двадцатом столетии наука открыла новый мир – мир подсознания, и много в высшей степени странных, на первый взгляд, казалось бы, совершенно необъяснимых явлений совершается в этом мире. Но теория Фрейда, идущая вразрез с теологией методистов, еще не проникла в Тихоокеанский университет, и потому Банни не увидел никакой связи между тем разговором, который он имел с отцом, и той крайне свирепой формой инфлуэнцы, которой старик заболел. Это было очень скоро после того, как он, Банни, окончил университет и, получив ученую степень, собирался привести свой план в исполнение – собирался уйти из дому с Григорием Николаевым. И все те труды и волнения, которых он так искал, он нашел у себя дома. Несколько дней его отец был между жизнью и смертью, и Банни испытывал те мучительные угрызения совести, которые ему предсказывал Вернон Роско. Старик поборол болезнь, но был очень слаб и жалок, и врач предупредил семью, что инфлуэнца оставит, по всей вероятности, его сердце в очень плохом состоянии и что за ним будет нужен самый тщательный уход. Главное же, нужно было оберегать его от всяких волнений. И уехать, оставить отца в таком состоянии Банни, разумеется, уже не мог. Больной все время, как маленький, держал его за руку, и Банни должен был сидеть около него и читать ему вслух всю эту грустную и трогательную историю молодого принца Сиддхарта. Сказал ли мистер Росс что-нибудь о плане своего сына Ви, или, может быть, это был телепатический контакт двух подсознаний, – как бы то ни было, Ви часто приезжала к больному и проявляла столько доброты и участия, что «дикий слон» в душе Банни оказался связанным миллионом шелковых шнурков.
А когда больной настолько поправился, что мог сидеть на солнце на террасе, то его хитроумная голова не замедлила выработать один очень тонкий план.
– Сынок, – сказал он в один прекрасный день Банни, – я все это время думал о том, что ты мне сказал, и пришел к тому убеждению, что ты имеешь полное право желать поступать согласно твоим идеям. И я думаю, что мы, может быть, могли бы в конце концов прийти к одному компромиссу.
– К какому, папочка?
– А вот к какому. Что, если бы у тебя были свои собственные деньги, которые ты мог бы тратить по своему усмотрению? Разумеется, я не счел бы себя вправе помогать тебе делать что-нибудь противозаконное, но если то, чему ты хочешь учить, не будет заключать в себе никаких проповедей насилия, то, я думаю, это тебе можно будет устроить. Если у тебя будет примерно тысяча долларов в месяц, которые ты целиком можешь тратить на пропаганду? Это тебя не устроит?
Тысяча долларов в месяц! Превосходно! Банни совершенно не считался со стандартами своего собственного класса, по которым тысяча долларов в месяц недостаточна для того, чтобы иметь маленькую яхту, – он думал, сообразуясь со стандартами радикалов, для которых тысяча долларов в месяц означала трудовой колледж или еженедельную газету. Не было произнесено ни слова о том, чтобы Банни оставил свое намерение уйти из дома, но он понял, что это предложение было своего рода «взяткой», – отец хотел его купить. И он не смог устоять против соблазна и побежал к телефону сказать Рашель, что у него была для нее в виду очень интересная работа.
Он пригласил ее на завтра и дорогой все время строил планы. Рашель может остаться секретарем Лиги молодых социалистов; за ее работу в газете он будет платить ей такое же жалованье, какое она получала бы, если бы взяла то место, какое ей обещали. Молодые социалисты наймут большое помещение и будут издавать еженедельную газету, предназначающуюся для высших школ и колледжей Энджел-Сити. Банни был теперь уже свободен от обещания, данного доктору Кауперу, – не заниматься пропагандой в стенах Тихоокеанского университета. Теперь он был волен вести ее где и когда ему заблагорассудится, и, разумеется, за этим дело не станет. Студенты всех университетов смогут наконец кое-чему научиться и будут знать и о современных идеях, и о рабочем движении, и о социализме, – только о коммунизме не очень-то много, потому что мистер Росс счел бы это, конечно, пропагандой насилия, преследуемой законом.