I
На всех улицах Парижа красовались афиши:
«Новая картина знаменитого Шмульского с участием звезды американского кино – Ви Трейси: „Золотое ложе“!»
Во всех газетах говорилось об этом событии – Шмульский умел вести дело широко. Сама звезда приезжала из Калифорнии в Париж, чтобы присутствовать на первом представлении картины. Банни отправился за ней в Гавр, и радостна была их встреча после такой долгой разлуки. Все старые недоразумения были забыты. Наступил их второй медовый месяц.
Все происходило согласно расписанию, напечатанному в газетах, и премьера в Париже почти ничем не отличалась от премьеры в Калифорнии. Вся разница заключалась только в том, что парижская толпа была еще более экспансивна, еще более наэлектризована. Объяснялось это отчасти еще тем, что артист, изображавший героя, был не простым смертным, но настоящим румынским принцем, посетившим Южную Калифорнию и, по настоятельной просьбе Шмульского, согласившимся превратиться на один вечер в одну из звезд кино. Он тоже был теперь в Париже, заехав сюда на обратном пути своем на родину. Весь путь из Америки в Европу он проделал в обществе Ви, которая не замедлила познакомить его с Банни. Румынский принц был высокий, худощавый молодой человек, не очень красивый, но привыкший обращать на себя внимание толпы. Он со всеми был всегда очень любезен, но в этой любезности было что-то натянутое и неестественное. Его губы всегда насмешливо улыбались, и он ко всему старался относиться шутливо и сделался серьезен только тогда, когда услышал от Банни, что он симпатизирует красным, этим подлым негодяям и убийцам. После этого он избегал бывать с нефтяным принцем и предпочитал общество его сестры.
Когда все торжества, связанные с премьерой «Золотого ложа», закончились, мистер Росс приобрел роскошный автомобиль грандиозных размеров, и они отправились в Берлин. Банни правил, рядом с ним сидела Ви, а мистер Росс с секретарем помещались на главных местах. С ними был также и настоящий шофер – на случай каких-нибудь непредвиденных остановок. Это путешествие было точной копией с их автомобильной поездки из Энджел-Сити в Нью-Йорк. Безукоризненные дороги, красивые ландшафты, смиренного вида крестьяне, снимавшие при встрече с ними шапки и смотревшие на них с выражением почтения в глазах, отельные слуги, бросавшиеся со всех ног к ним навстречу, – все это было им так знакомо. Вся Европа должна американцам деньги, и вот как она им за это платит!
Из Берлина они поехали в Вену. Теперь это был жалкий город, с трудом окупавший рекламы, но свое прежнее обаяние ему все еще до известной степени удалось сохранить, и с его прессой считались. И успех Ви если и был здесь менее шумным, зато более ценным. Теперь Ви начинало все это немного надоедать. Звезда кино «выжала» из жизни все, что могла. Ее турне по обоим континентам было уже закончено. Она больше не представляла собой интересной «новинки», и никаких новых эмоций в этом роде она ждать уже не могла. Впереди все было то же самое, ничего нового, ничего… И в первый раз она почувствовала себя усталой от жизни.
Один только мистер Росс обладал даром вечной юности духа. Он, как ребенок, радовался каждой новой премьере, точно он ни одной подобной раньше не видел. Он едва не поехал даже в Бухарест, где ее величество королева должна была в честь принца Мареску присутствовать на первом представлении. Но его удержала в Вене другая приманка – духи. Его друг миссис Оливье дала ему письмо к одному изумительному медиуму, и не побывать на его сеансах было, разумеется, невозможно.
II
Было только одно облачко на ясном горизонте их второго медового месяца, но его Банни глубоко затаил в своей душе. Как в Берлине, так и в Вене издавались газеты красной молодежи, и он счел своим долгом побывать в их издательствах и пригласить их издателей и редакторов с собой завтракать, чтобы потом послать Рашель материал для ее газеты. В Вене существовала одна газета на английском языке, преданная делу защиты политических преступников. Это была коммунистическая газета, но так ловко замаскированная, что Банни в этом не разобрался, и во всяком случае ему очень хотелось познакомиться с ее издателями. Он ведь все еще старался понять обе стороны и найти в них какие-нибудь точки соприкосновения даже здесь, в Европе, где социалисты и коммунисты в течение долгого времени были в открытой вражде.
В этом убогом издательстве, помещавшемся в рабочем квартале города, Банни натолкнулся на ужасное зрелище. Ему показали человеческое существо, которое сравнительно недавно было еще здоровым, бодрым юношей, а теперь это был форменный скелет, обтянутый зеленовато-желтой кожей. У него было только одно ухо; он не мог говорить, так как язык его был отрезан; зубов во рту не было, ногтей на пальцах тоже не было; а когда один из служащих в издательстве поднял его рубашку, то Банни увидел, что все его тело было в глубоких кровавых рубцах.
Это был бежавший из румынской тюрьмы заключенный, и все раны и язвы он получил в наказание за то, что отказался выдать своих товарищей представителям белого террора. В конторе издательства было много писем и фотографий, свидетельствовавших о подобных же фактах, так как все это проделывалось в Румынии с тысячами женщин и мужчин. Страна находилась в руках шайки негодяев, которые грабили все, что только могли, и продавали направо и налево все ее природные богатства. На самое большое из нефтяных полей Румынии был недавно заключен договор с одним из американских синдикатов. Может быть, «товарищ Росс» об этом слышал? «Товарищ Росс» ответил, что да, он слышал. Он только не прибавил, что его отец был одним из членов этого синдиката.
Этот несчастный – жертва белого террора – был родом из Бессарабии, русской провинции, отнятой у России на основании нового принципа самоопределения народов. Она была населена русскими крестьянами, и вполне естественная борьба этих людей за свою свободу была встречена румынским правительством избиением и страшными пытками не только самих восставших крестьян, но и каждого, кто только выражал им какое бы то ни было сочувствие. И это не было каким-нибудь спорадическим явлением – это происходило на всех русских окраинах, на всем протяжении от Балтийского до Черного моря. Все эти области, населенные русскими крестьянами, были взяты у красных и переданы белым. И вам ясно, что получилось? В областях, лежащих на запад от этой границы, у крестьян были земли и правительство; они были свободными людьми и создавали новую рабочую цивилизацию. По другую же сторону этой границы крестьяне продолжали быть рабами землевладельцев: у них отнимали все плоды их трудов и при малейшем ропоте их просто убивали. Невозможно было, конечно, препятствовать крестьянам переходить из одной области в другую, и контраст между этими двумя цивилизациями был так ярок, что это мог бы понять каждый ребенок. И в силу этого классовая борьба все не прекращалась, выливаясь в форму безобразнейшей гражданской войны, о которой ни словом не разрешалось заикаться за пределами страны.
Предоставленная самой себе, вся эта землевладельческая аристократия не просуществовала бы и одного года. Но за ней стоял мировой капитал. Она получала все свое оружие, которым производила свои убийства, или же деньги на покупку этого оружия – от Америки, от представителей крупной американской промышленности. Да, это Америка поддерживала весь этот белый террор с целью получить проценты с отданных ею взаймы сумм и иметь таким образом возможность явиться в эту страну и скупить все решительно: железные дороги, рудники, нефтяные поля, даже усадьбы и земли. Не возьмет ли на себя «товарищ Росс» объяснить американскому народу, на какое кровавое дело шли их американские деньги?
На совести Банни, когда он вышел из издательства, было тревожно. Скажет он все это или нет? И кому первому? Может быть – ей, своей Ви, любимице публики? Но что ей сказать? Что ее молодой принц Мареску, от которого она была в таком восхищении, был сыном одного из самых кровавых негодяев, правящих страной?
В течение всего обратного пути из Вены в Швейцарию, проезжая через эти полные величия снежные горы, Банни чувствовал себя далеко не таким счастливым, каким ему полагалось быть. Он часто подолгу сидел в глубокой задумчивости и на вопросы Ви отвечал очень уклончиво. Но как все женщины, когда дело касается любви, Ви умела быть очень хитрой и догадливой.
– Это не красные привели тебя в такое настроение? Те, у которых ты был? – спросила она.
– Да, дорогая, но не будем об этом говорить. Все равно для наших с тобой отношений это не составит никакой разницы. Давай говорить о чем-нибудь другом.
– Нет, это составит громадную, колоссальную разницу, – отвечала Ви, и голос ее прозвучал как какое-то мрачное, зловещее предсказание.
III
В Париже мистера Росса ждало несколько длинных писем от Верна. Правительство дало ход делу о возвращении Морскому ведомству его нефтяных участков, и на Саннисайдском поле все работы были прекращены. Но особенно беспокоиться и волноваться им по этому поводу было нечего: их организация начнет работать на различных заграничных концессиях, а что касается денег, то того, что они будут получать теперь с участка в Парадизе, им не прожить, если они будут жить несколько столетий.
Как это ни странно, эти новости очень мало взволновали мистера Росса. Его интересовали другие вещи: его друг миссис Оливье нашла нового медиума, еще более знаменитого, чем все остальные. Эта была простая крестьянка с желтыми зубами, страдавшая падучей. Из глубин мирового сознания она вызвала дух деда мистера Росса, который переехал когда-то весь материк в крытом возке и погиб в Могавской пустыне. А одновременно вызвала еще дух одного начальника индейцев, того самого, которого старый пионер убил во время своего путешествия по пустыне. Необыкновенно интересный сеанс! Такое сильное впечатление произвел на мистера Росса рассказ его деда об этих первобытных войнах между красными и белыми.
Берти это приводило в полное неистовство. С отцом она много говорить об этом не решалась, так как он был все еще хозяин и мог предложить ей замолчать или уйти. Поэтому она набросилась на Банни, всячески укоряя его за то, что он ничего не предпринимал для того, чтобы спасти отца от этого вампира… Слушая эти слова, Банни не мог не рассмеяться – так далека была миссис Оливье от типа женщины-вампира: толстая пожилая леди, добродушная и сентиментальная, с мягким, ласковым голосом. Было так забавно, как она ворковала духу свирепого предводителя индейцев: «Ну как, Красный Волк, будете вы милы сегодня с нами, да? Мы так, так рады опять вас услышать! Здесь сегодня правнук капитана Росса, и он тоже будет рад с вами поговорить и услышать от вас что-нибудь о том счастливом мире, откуда вы к нам приходите».
Банни ездил с Ви осматривать Париж – город, который выставлял напоказ всему миру моральный крах капиталистического империализма. В театрах этого «центра культуры» вы могли видеть на сценах группы совершенно голых женщин, тела которых были раскрашены во все цвета радуги, причем это раскрашивание имело такое вредное влияние на кожу и на самый организм, что было несколько случаев тяжелых отравлений, кончавшихся смертно. Во время пребывания Банни в Париже артисты всех родов искусства вломились как-то в амбицию за то, что администрация подземной железной дороги воспротивилась одной неприемлемой формы рекламы: для того чтобы выразить свой гнев на строгость цензуры, несколько сотен мужчин и женщин явились на рассвете, после ночной оргии, на перрон метрополитена совершенно голыми и требовали, чтобы их пустили в таком виде в вагоны… Все эти «творцы красоты» и «наставники будущего» имеют обыкновение раз в год устраивать бал, известный под именем бала «Четырех искусств», и Ви как приезжая артистка получила приглашение. И то, что происходило на этом балу, по своей непристойности совсем не поддается описанию!
Время, остававшееся у него от подобного рода развлечений, Банни употреблял на приведение в порядок собранного им материала, который должен был составить содержание передовой статьи следующего номера «Юного студента». В ней он, на основании достоверных фактов, выражал горячий протест против румынского белого террора. В один прекрасный день он, уходя из отеля, оставил уже почти совсем законченную рукопись на своем письменном столе, а когда вернулся – ее там не нашел. Рукопись исчезла, и все его опросы отельной прислуги ничего не выяснили. Два дня спустя к нему явилась Берти в одном из своих «буйных» настроений духа. Ей было известно содержание рукописи, и она была в ужасе оттого, что брат был к ним так безжалостен и из-за своих глупых фантазий губил их карьеру.
– Элдон подослал ко мне своих сыщиков? – воскликнул Банни и уже готов был выйти из себя, но Берти поспешила заявить, что Элдон тут ни при чем, что это дело рук французской тайной полиции. Неужели же Банни мог думать, что французское правительство зорко не следило за большевистской пропагандой? Неужели они позволят Банни устроить в их стране центр заговора, цель которого нарушить спокойствие Европы?
Банни спросил сестру: неужели они были так глупы, чтобы вообразить, что могут ему запретить написать домой о том, что он узнал в Вене? Он, конечно, напишет вторую статью и всегда найдет способ доставить ее в Америку, как бы усердно ни следили за ним все шпионы Парижа. Услыхав это, Берти не выдержала и расплакалась. Хуже всего было то, что он писал все это именно о Румынии. Она, Берти, только что нажала все пружины для того, чтобы Элдон получил важный дипломатический пост, действуя для этого при помощи двух соединенных влияний – Вернона в Вашингтоне и принца Мареску в Бухаресте, и Банни своей возмутительной статьей погубит весь его план… Больше того – Банни погубит и свое собственное счастье. Неужели же он был так слеп, что не видел, что Мареску был влюблен в Ви? И неужели же он намеревался ему ее отдать? Французское правительство, которое вооружало Румынию для войны с Россией, разумеется, не замедлит известить обо всем этом принца, и что будет, если он вернется в Париж и вызовет Банни на дуэль? Но такая перспектива заставила ее брата только рассмеяться.
– Мы будем с ним драться на ракетках, которыми играют в теннис, – сказал он.
IV
События дошли до высшей точки своего развития. Банни подали письмо с парижским штемпелем, но адрес был написан знакомым почерком, заставившим ускоренно забиться его сердце. Поспешно разорвав конверт, он прочел: «Дорогой друг, я приехал сюда на несколько дней. Может быть, придешь со мной повидаться? Твой старый друг Пол Уоткинс».
Банни было теперь двадцать четыре года, но в эту минуту он снова почувствовал себя тем тринадцатилетним мальчиком, который, оставив своего отца одного во дворе миссис Гроарти, сам побежал по дороге с криком: «Пол! Пол! Где ты? Пожалуйста, не оставляй меня!» Так же вот и теперь он оставил Ви, с которой уговорился ехать кататься, и, попросив сестру пригласить ее на это время к себе и сказав, что едет по неотложному делу своего отца, сел в автомобиль и помчался в тот скромный отель, где остановился Пол.
Пол еще больше похудел. Он был прямо страшен, но его строгое лицо сияло каким-то внутренним светом. Он снова жил в стране, которой правили рабочие, но на этот раз жил не в качестве раба, живущего на жалованье, не в качестве штрейкбрехера в военном мундире, а как свободный человек, один из хозяев будущего. А потому, сидя теперь в этой маленькой, жалкой комнате, Банни видел перед собой фанатика-апостола. Пол со своими резкими чертами лица, со своими привыкшими к тяжелой работе членами, являлся олицетворением воинствующего рабочего класса.
Как и его фанатик-брат, он рассказывал о виденных им чудесах, но чудеса, о которых он рассказывал, были не вымышленными. Прежде всего он рассказывал о моральном чуде – о том, как стомиллионный народ провозгласил свое собственное владычество и падение всех тех, кто его эксплуатировал, – всех паразитов. Одновременно этот стомиллионный народ совершал также и физическое чудо: владея одной шестой частью всего земного шара, он строил новую цивилизацию – образец будущего. Народ этот был, конечно, беден, он взял страну совсем разоренной. Но что значит пожить впроголодь несколько лет – по сравнению с пережитыми им в течение многих столетий страданиями?
Пол подробно описал Банни Москву. Что его прежде всего там поразило, это движение молодежи. Молодое поколение обучалось здравому, ясному взгляду на вещи, сознательному отношению к явлениям природы, ко всем фактам физической жизни. Пол наблюдал представителей этого молодого поколения, всех этих молодых рабочих и во время их школьных уроков, и во время занятий атлетикой, и на улицах, когда они маршировали, пели, слушали речи; он сам пробовал с ними немножко говорить (он не забыл уроков, которые он брал в Сибири), и теперь его главным желанием было рассказать молодым американским рабочим об их товарищах – молодых рабочих России.
Потом Пол рассказал Банни о тех собраниях, которые он посещал, и между прочим – об интернациональных собраниях, на которых разрабатывались планы действий политических партий всех стран.
Но против этого Банни не мог, конечно, не протестовать. Неужели Пол серьезно думал, что была какая-нибудь возможность определить курс той или другой американской политической партии не в самой Америке, но где-нибудь за границей, в чужой стране?
Пол улыбнулся и ответил, что, разумеется, это трудно, – трудно русским лидерам Рабочей партии уяснить себе всю степень отсталости в политическом отношении их американских товарищей. Но что же иначе могли вы сделать? Или хотеть организовать в мире порядок и спокойствие, или не хотеть. Если вы предоставите политической партии каждой страны самой определять свой курс, то вы вернетесь опять к тому, что было до войны, к людям, называвшим себя социалистами и державшим в своих руках власть во имя социализма, а на самом деле являвшимся патриотами, готовыми в любую минуту оказать поддержку эксплуататорам своей страны в их войне против эксплуататоров других стран.
Это именно было то, что грозило самому существованию человеческих рас, и предотвратить это было бы возможно, только поступая по программе Третьего интернационала, и, создав всемирное рабочее правительство, действуя согласно всем его правилам. Всемирное рабочее правительство находилось сейчас в Москве, потому что во всех других государствах его делегаты были бы или посажены в тюрьмы, или убиты, как это было в Женеве. Но через несколько лет Третий интернационал назначит свой конгресс в Берлине, а потом – в Париже и в Лондоне и в конце концов – в Нью-Йорке. Рабочие всех стран будут присылать своих представителей, и конгресс будет давать приказания, и народы перестанут убивать друг друга, страшные бойни прекратятся…
Так говорил Пол, и Банни, как всегда, когда его слушал, был охвачен порывом горячего, юного энтузиазма.
V
Банни очень о многом хотелось расспросить своего друга, и он повел его обедать в сад одного из ресторанов. Там, сидя за отдельным маленьким столиком, они продолжали говорить обо всех интересовавших их вопросах. Пол рассказывал о школах и о тех новых программах образования, которые выработаны были в Америке, но могли быть применены на практике только в России. Говорил о нефтяной промышленности, носившей в Советской России характер государственного треста, который признавал рабочие союзы и предоставлял им право голоса во всех своих делах. Рабочие издавали свои газеты, имели свои клубы, драматические кружки, – это была совершенно новая культура, основанная на промышленности, а не на эксплуатации. Потом Банни спросил Пола о Руфи, о его аресте, о судебном разбирательстве его дела и о том, что он намеревался теперь делать… Сейчас он возвращался в Америку и свое организационное дело собирался начать в Калифорнии, так как знал эту страну особенно хорошо. Во время своего последнего пребывания в Парадизе он устраивал там тайные митинги, но в конце концов его там накрыли и выслали вон из этого местечка, где он провел всю свою жизнь. Но в этом не было ничего трагического: у партии было уже образовано плотное ядро, и нужная литература была уже роздана и прочитана.
Банни рассказал о том, что он узнал в Вене, и о том, как у него украли его статью о Румынии, на что Пол заметил, что в каждой столице Европы шпионов было больше, чем вшей. По всем вероятиям, здесь, в этом садике, тоже обедает какой-нибудь шпион и прислушивается к тому, что они говорят. Его багаж раскрадывали уже много раз. Идиотское правительство старается заглушить рабочее движение и в то же время заготовляет все больше и больше оружия для будущей войны, которая приведет к большевизму так же неизбежно, как неизбежно после ночи наступает рассвет.
– Ты серьезно думаешь, что скоро будет опять война?
Пол рассмеялся:
– Спроси об этом твоего почтенного шурина, он лучше знает.
– Но он мне не скажет. Мы с ним почти не разговариваем.
Пол отвечал, что вооружение автоматически приводит к войнам; капиталисты, готовящие все это оружие, заботятся о том, чтобы оно употреблялось для того, конечно, чтобы иметь все новые и новые заказы. Банни сказал на это, что мысль о возможности новой войны была так ужасна, что он не мог об этом думать.
– А тот факт, что ты и другие об этом не думают, только облегчает капиталистам делать свои приготовления, – заметил на это Пол.
Помолчав немного, он сказал:
– Во время своего путешествия по Европе я несколько раз вспоминал о том вечере, когда мы с тобой познакомились. Ты помнишь, как это было? – И на утвердительный ответ Банни Пол продолжал: – Я ведь не был в комнате моей тетки, где собрались все эти люди, явившиеся для того, чтобы заключить договор с твоим отцом. Но я слышал со двора все эти споры и всю эту брань. И вот теперь, путешествуя по Европе, я говорил себе: вот что представляет собой мировая дипломатия – ссору и брань из-за нефтяного договора. Все нации полны ненависти друг к другу, и в то же время они дают друг другу обещания действовать заодно и строят сообща разные планы. А пройдет день – и они уже думают о том, как бы друг друга продать, и нет той лжи, которой они бы не говорили, и того преступления, какого они бы не сделали. Ты ведь помнишь это собрание у тетки?
О, как хорошо помнил его Банни! Миссис Снипп – он не знал ее имени, но ее лицо, кирпично-красное от бешенства, стояло перед его глазами. «Никогда, слышите ли, никогда вы не заставите меня подписать эту бумагу! – кричала она. – Никогда! Ни за что на свете!» На что мистер Хэнк кричал так же неистово: «А я вам говорю, что закон заставит вас подписать!» (Но закона не существовало в европейской дипломатии.) А миссис Гроарти, тетка Пола, злобно таращила глаза на мистера Хэнка, судорожно сжимала руки с таким видом, точно она уже душила его за горло, и вопила: «А кто же, как не вы, ратовал за права маленьких участков? Кричали: „Поровну, поровну…“ А теперь… Ах вы, змея! Подколодная змея!»
– Все эти люди, – сказал Пол, – были так ослеплены своей жадностью, что готовы были сами пожертвовать своей выгодой, лишь бы только насолить и напортить другим. И они так и сделали, – ты мне, кажется, говорил, что они не заключили договора с твоим отцом? И большинство поступает так же точно, как они. Не знаю, приходилось ли тебе слышать, – я читал это в правительственных статистических отчетах, – что на участке «Проспект-Хилл» на буровые работы ушло больше денег, чем сколько было получено с добытой нефти.
– Да это так и должно быть, – сказал Банни. – Я бывал там и знаю, что там столько наставлено вышек, что их платформы буквально касаются одна другой.
– Каждый стремится добыть нефти больше, чем его сосед, и на добывание ее тратит зачастую больше, чем сколько она ему дает. Разве это не точная картина капитализма? А самая война? Помнишь этих двух мужчин, стоявших друг против друга у окна с угрожающим видом, и как потом один из них угодил своим кулаком прямо в переносицу другого? А все присутствующие в комнате неистово кричали, стараясь не то прекратить драку, не то принять в ней участие…
– Разумеется, помню, – сказал Банни. – Помню даже их ругань. Один кричал: «Лгун, грязная старая вонючка!» А другой: «Дрянь! Завистливый щенок!»
– Так вот я и говорю: то была маленькая нефтяная война, а два года спустя началась другая, большая. И если тебе в ней что-нибудь все еще не ясно, то тебе надо только вспомнить все подробности того, что происходило тогда в доме моей тетки. Не забудь: они все дрались тогда за то, чтобы добиться возможности эксплуатировать нефтяных рабочих, разделить между собой те богатства, которые эти рабочие добывали из недр земли, и в своей безумной жадности они искалечили семьдесят три процента всех тех людей, которые работали на них на участке «Проспект-Хилл». Эта цифра тоже из правительственных статистических данных. И разве же это не точная картина мировой войны? Рабочие ведут сражения, а банкиры набивают свои карманы долларами.
VI
Время шло, а им нужно было переговорить еще о многом. Банни рассказал Полу историю с Эли. Тот ничего еще о ней не слышал и нисколько не удивился случившемуся, так как Эли, по его словам, всегда бегал за женщинами.
– Это одна из причин, почему я так не выносил его проповедей, – сказал Пол. – Пусть бы его влюблялся в кого хочет, но в таком случае не запрещай и мне влюбляться, в кого я хочу. Проповедует глупый идеал аскетизма, а сам тихонько исчезает и живет так, как ему нравится.
Банни воспользовался этим разговором, чтобы сказать Полу то, что ему давно уже хотелось, но что он все не решался.
– Пол, – сказал он, – мне нужно сказать тебе одну вещь. Вот уже три года, как я живу с одной артисткой кино…
– Знаю, – сказал Пол. – Мне Руфь говорила.
– Руфь?
– Да. Она прочла какие-то намеки об этом в газетах. – И, читая мысли своего друга, Пол прибавил: – Руфи пора знать, что мир таков, каков он есть, а не таков, каким она желала бы, чтобы он был.
– Ну так что же ты думаешь по поводу того, что я тебе сказал?
– Что я думаю? Думаю, что все дело в том, что ты чувствуешь к этой девушке. Если ты искренно ее любишь и она тебя, – то я думаю, что все ладно. Ведь вы счастливы?
– Мы были очень счастливы. Вначале. И теперь тоже – временами. Беда в том, что она ненавидит радикальное движение. Она, конечно, не вполне его поняла.
– Есть люди, которые ненавидят радикальное движение, потому что они его не понимают, другие же ненавидят именно потому, что они его понимают, – сказал Пол и, дав время Банни уяснить себе то, что он говорил, продолжал: – В данном случае я думаю, что тебе придется или переменить свои убеждения, или порвать с этой девушкой. В этом я глубоко убежден; ты не найдешь полного счастья в любви, если эта любовь не будет построена на духовной гармонии, на общности идей. Всякая другая любовь тебе очень скоро надоест.
– А ты любил когда-нибудь, Пол?
– Два года назад мне очень нравилась одна девушка в Энджел-Сити, и я думаю, что она согласилась бы быть моей. Но я тогда как раз решил сделаться большевиком и знал, что она сочувствовать этому не будет. А в таком случае для чего было бы заводить всю эту историю? На всю эту душевную борьбу, на все эти переживания ушла бы масса времени, а оно было мне нужно для работы.
– Я часто думал о тебе и обо всех этих вещах. Мне интересно было знать, как ты теперь на все это смотришь?
– Так вот я так и смотрю: найди себе женщину, которую ты чувствуешь, что сможешь полюбить, и знаешь, что она будет помогать тебе в твоей работе, будет твоей поддержкой, как и ты – ее. И тогда люби и не спрашивай ни у кого позволения. Я думаю, что когда-нибудь я встречу такую женщину-товарища. Я часто об этом думаю, конечно, – ведь я не какая-нибудь деревяшка. Но мне нужно подождать, чтобы выяснилось мое дело в суде. Не очень-то я буду нужен какой-нибудь девушке, если мне придется провести двадцать лет в Ливенворте или Атланте.
VII
На следующий день Пол должен был говорить на митинге коммунистов. И Банни решил непременно туда пойти. Но что делать с Ви? Ей будет совершенно неинтересно, конечно, слушать рассказы Пола о России. Она уже все слышала от своего друга, принца Мареску. Банни вспомнил о спиритических сеансах и разными дипломатическими подходами внушил отцу мысль позвонить Ви и соблазнить ее исключительно интересным сеансом, который был назначен в этот вечер. Отец позвонил. Ви обещала непременно приехать, и Банни почувствовал себя свободным.
Но неожиданно днем Берти позвала его к телефону.
– Скажи, твой старина Пол, кажется, в Париже?
Банни был поражен. А он-то как берег эту тайну! Но потом он рассмеялся:
– Очевидно, твоя старая тайная полиция не теряла даром времени?
– Я позвонила тебе потому, что думала, что тебе будет интересно узнать, что твой Пол не будет сегодня говорить на митинге. Полиция его арестовала.
– Кто это тебе сказал?
– Только что известили об этом посольство. Он будет выслан. Фактически он уже выслан.
– Боже мой, Берти! Ты уверена?
– Разумеется, уверена. Неужели же ты мог думать, что они позволят ему восхвалять большевиков во Франции?
– Я хотел сказать – уверена ли ты, что его выслали?
Банни был хорошо осведомлен о том, как они обращались с красными: вся Европа приняла милый обычай американской полиции бить арестантов резиновыми веревками, которые не оставляют на коже никаких знаков. И он вступил с сестрой по телефону в горячий спор. Банни требовал, чтобы она сказала, кто именно сообщил об этом Элдону, а Берти настаивала, чтобы Банни не проделывал больше своих безобразных выходок в Париже, так как в конце концов и его самого могли выслать и он погубил бы этим всю карьеру ее мужа.
В конце концов Банни повесил трубку и позвонил в контору издательства коммунистической газеты, спрашивая, не знают ли они об аресте товарища Пулла Воткана, – там его знали под этим именем. Нет, они ничего об этом не знали. Постараются навести справки. Не теряя ни минуты, Банни вскочил в автомобиль и поспешил в управление префекта полиции, где был встречен гораздо менее любезно, чем там обыкновенно принято встречать молодых людей в безукоризненного покроя костюмах. Об американце Пулле Воткане они ничего не могли сообщить, но их очень интересовало узнать о другом американце, по имени Арнольде Р-р-оссе? Как долго он намерен злоупотреблять гостеприимством французского правительства, жертвуя деньги на дело врагов общественной безопасности?
Тем временем Берти, в полном отчаянии, решила позвонить Ви, умоляя ее сделать все возможное, чтобы вырвать Банни из тех ужасных тенет, в которых он запутался. Ви ответила, что она постарается. Постарается в последний раз. И, отойдя от телефона, она велела своей горничной уложить вещи. А когда Банни вернулся домой, то нашел от нее следующую записку:
«Дорогой Банни! Только что узнала причину, по которой мне предстояло присутствовать сегодня на спиритическом сеансе, вместо того чтобы ехать с тобой в оперу. Настало время решить окончательно, кто тебе дороже – твои красные друзья или я. Я не хочу мешать тебе выяснять этот вопрос и переезжаю в другой отель. Будь добр письменно известить меня о своем решении. Не старайся меня увидеть, потому что, пока все это не будет окончательно выяснено, говорить с тобой я все равно не буду. Если нам предстоит порвать наши отношения, то я предпочитаю, чтобы это было сделано сразу, одним ударом. Я не могу больше переносить, чтобы мною пренебрегали ради этих преступников, и если ты совершенно не откажешься от их общества, то между нами все будет кончено и ты меня больше никогда не увидишь. Подумай об этом серьезно, но не думай чересчур долго. Твоя Ви».
Но долго думать об этом Банни не понадобилось. Уже во время чтения этой записки внутренний голос говорил ему, что он этого ждал, что он знал, что это так будет. И как только миновал приступ острой, мучительной боли, сжавшей его сердце, он сел к столу и написал:
«Дорогая Ви! Мы были очень счастливы вместе, но я давно уже мучился сознанием того, что случится то, что случилось. Я не буду доказывать тебе правоту моих убеждений, не буду их защищать. Факт тот, что этих убеждений я изменить не могу так же точно, как ты не можешь изменить своих… Желаю тебе всякого счастья в жизни и надеюсь, что ты не сохранишь ко мне в душе горького чувства. Я, право, не могу поступить иначе. Если бы когда-нибудь я мог быть тебе чем-нибудь полезен, распоряжайся мной по своему усмотрению. Любящий тебя по-прежнему. Твой Банни».
VIII
Сидеть сложа руки и думать о своем горе Банни не мог: ему надо было торопиться к французским коммунистам и предложить заплатить что требовалось тому адвокату, которому будет поручено немедленно сделать все от него зависящее, чтобы узнать, что случилось с Полом. Но все эти шаги оказались, в сущности, лишними, так как на следующее утро об этой истории говорилось во всех газетах: американский агитатор-большевик был в сопровождении властей доставлен в Гавр и в тот же день на пароходе отправлен в Америку. Не принять к себе этого большевика американское правительство не могло, так как его появление на суде было обеспечено суммой в двадцать тысяч долларов. Но Банни так не доверял французским властям, что он для своего спокойствия послал запрос по беспроволочному телеграфу на пароход с оплаченным ответом, и через несколько часов ответ этот был уже получен: «Еду в Парадиз».
А три дня спустя пришло известие от Ви, но не лично ему, Банни, оно было адресовано всему свету. Газеты Парижа, так же точно, как и газеты всех других столиц – Мадагаскара, Парагвая, Новой Земли, Тибета и Новой Гвинеи, – объявляли о помолвке Виолы Трейси, американской актрисы кино, с румынским принцем Мареску. Бракосочетание было назначено в главном соборе Бухареста в присутствии самой королевы Марии.
Так закончилась одна из глав в жизни Банни. Дверь, которая вела из его комнат в комнаты Ви, была теперь закрыта, заперта на ключ и задвинута мебелью. Но не было ничего, чем можно было бы заслонить воспоминания в душе нефтяного принца. Да, ничто не в состоянии было изгнать из его сердца образа этой стройной, нежной Ви, такой подвижной, такой жизнерадостной, ничто не могло заслонить воспоминаний о тех восторгах, которые она ему дарила. Его душа была теперь так же изувечена, как тела жертв белого террора, и причина этих увечий была одна и та же.
Банни был окружен теперь самым заботливым, предупредительным отношением к нему всех тех дам и девиц, с которыми он встречался в парижском обществе. Все они старались всякими способами обратить на себя его внимание. Все они знали о его романе с Ви и о том, что сердце его разбито, и хитрые мамаши внушали своим дочкам, что это был как раз самый подходящий момент, чтобы постараться поймать его в ловко расставленные сети. Банни постоянно приглашали на обеды, вечера, танцы, но он чаще всего бывал на митингах социалистов, а когда думал о молодых девушках, его фантазия уносила его туда, в Энджел-Сити. Руфь Уоткинс была такая спокойная, добрая, нежная и вместе с тем такая мужественная. И она не оттолкнула своего брата за то, что тот сделался большевиком. А Рашель Мензис была так умна и энергична и так серьезно относилась к взятым на себя обязанностям. Она посылала ему четыре местные газеты с точностью календаря и сообщала ему всегда обо всем, что его только интересовало.
IX
В начале сентября мистер Росс, войдя к Банни в комнату, сообщил ему новость, которая заставила его, когда он ее произносил, багрово покраснеть.
– Ты знаешь, сынок, я очень подружился с Элис. У нас оказались общие интересы, и мы убедились в том, что можем оказывать друг другу поддержку в жизни.
– Это весьма возможно, папочка!
– Ну вот… И факт тот, что… Ты понимаешь, что я хочу сказать?.. Я столько времени пользовался твоей поддержкой, но теперь я больше тебя мучить уже не буду… дам тебе полную свободу… Дело в том, что я сделал Элис предложение и она согласилась.
– Я уже несколько времени ждал, что это так будет, папочка, и я уверен, что ты будешь счастлив.
Мистер Росс вздохнул с облегчением. Может быть, он боялся какой-нибудь сцены вроде тех, которые устраивала Берти? И он поспешил прибавить:
– Я хотел сказать тебе, что мы с Элис вместе обсуждали этот вопрос… Она очень тепло к тебе относится и уважает тебя за твои заботы обо мне и хочет, чтобы ты знал, что она выходит за меня замуж не ради моих денег.
– Я этого совсем не думаю, папочка.
– Да, ты не Берти. Ты знаешь, как она на все смотрит. Она очень мелочна и жадна, – я думаю, что это у нее от матери. И я не хочу ничего ей об этом говорить. Это ее не касается. Мы устроим самую тихую свадьбу, и Берти узнает об этом из газет. Теперь вот что я намерен сделать. Элис говорит, что так как она не помогала мне наживать мои деньги и не желает, чтобы мои дети ее возненавидели, то она не хочет, чтобы на ее долю приходилось бы очень много, и мы с ней решили, что я сделаю духовное завещание, оставлю ей миллион, а все остальное – тебе и Берти. Элис будет совершенно этим удовлетворена – этого ей хватит для ее дела, для той работы в области спиритизма, которой она так интересуется. Ты ее понимаешь?
– Разумеется, папочка, ведь я тоже занимаюсь пропагандой.
– Да, я знаю, сынок, и чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к заключению, что ты имеешь полное право поступать согласно своим идеям. И если я не вполне сочувствую твоей газете, то во всяком случае знаю, что это вполне честная газета и говорит то, что ты думаешь. Поэтому я теперь же дам тебе на миллион долларов акций «Консолидейтед Росс», и ты можешь употребить эти деньги, как тебе вздумается. Я надеюсь, что ты не последуешь примеру Пола, не сделаешься большевиком и не попадешь в тюрьму.
– Было бы чересчур трудно попасть в тюрьму, имея миллион долларов, папочка!
Старик улыбнулся. Медиум и ду́хи не совсем еще вылили из него прежнюю закваску, и он начал говорить о том, что, разумеется, у них не будет столько денег, сколько он думал раньше. Вся эта история с правительством обойдется очень недешево. Конечно, он и Верн могли бы это возместить новыми заграничными предприятиями, но все это было гадательно, и он намерен предоставить все это одному Верну.
– А где же ты думаешь поселиться с миссис… Элис, папочка?
– Дело в том, что мы решили устроить… как бы тебе сказать?.. нечто вроде спиритического медового месяца. Прежде всего мы поедем в Вену к тому медиуму, о котором ты знаешь, а потом во Франкфурт – там тоже очень хороший медиум, знакомый Элис. Дальнейшие наши планы будут находиться, разумеется, в зависимости также и от твоих. Может быть, ты вернешься в Калифорнию?
– Я думаю, что да, папочка. На время, по крайней мере, если я тебе не буду сейчас нужен.
Мистер Росс сказал, что, конечно, его сын мог съездить в Калифорнию, что они с Элис с помощью секретаря, который достаточно хорошо знает французский язык, могут обойтись и без него. А на то время, которое они проведут в Германии, они достанут себе переводчика. Мистер Росс надеется, что климат Германии ему не повредит. Скверная инфлюэнца очень ослабила его сердце, и приходилось теперь с этим считаться.
Все приготовления были закончены, и в назначенный день Банни, его отец, секретарь и миссис Элис Хантингтон-Оливье в своих самых торжественных костюмах предстали перед мэром одного из маленьких городков в окрестностях Парижа и были повенчаны. Банни поцеловал свою мачеху в обе щеки, и то же сделал мэр, поцеловав в обе щеки мистера Росса и Банни. А потом мистер Росс отвел сына в сторону и дал ему в руки конверт. Это был ордер на имя мистера Вернона на получение трехсот двадцати акций «Консолидейтед Росс», что составило сумму немножко бо́льшую миллиона.
– А теперь, сынок, – сказал старик, – поступай с толком. Тут денег порядочно, и не бросай их зря. Не торопись их тратить, обдумывай заранее, что именно тебе нужно сделать, и не давай себя облапошивать всем этим «друзьям-приятелям». У них особый нюх на этот счет, и они не замедлят облегчить твой карман…
Все тот же милый старый папочка! Все сжимали друг друга в объятиях, у всех глаза были полны слез, даже у секретаря мэра и у клерков, которые никогда еще в жизни не получали такой богатой мзды за венчанье. Необыкновенный народ эти американцы! Банни просил отца писать как можно чаще и подробнее все новости, а отец в свою очередь просил Банни писать как можно чаще и подробнее. Потом Банни сказал, что весной, если отец до тех пор не вернется в Америку, он опять приедет во Францию, а мистер Росс ответил, что Верн, конечно, гораздо раньше уладит все дела и что он еще зимой приедет в Энджел-Сити. Потом Банни опять поцеловал свою мачеху, опять заключил отца в свои объятия, опять пожал руку секретарю – обычный ритуал всех сладких и вместе с тем грустных расставаний! Вокруг них стояла обычная толпа уличных зевак-мальчишек, которых полицейские удерживали на почтительном расстоянии и которые молча глазели на этот большой богатый автомобиль и на этих больших богатых американцев. И много лет спустя Банни всегда с волнующим, радостным чувством вспоминал об этих минутах: он видел наконец своего старика-отца вполне довольным, вполне счастливым. И опять приветствия, поцелуи, цветы, последние распоряжения, просьба писать. И вот наконец величественный экипаж мягко покатил по улице, устремляясь туда, где «молодых» ждал из ряда вон выходящий по интересу спиритический сеанс.
Банни вернулся в Париж и на вокзале написал в Америку два письма, извещавших о его приезде: одно Руфи Уоткинс, а другое – Рашель Мензис, ни одной не отдавая предпочтения. Потом он купил газету и прочел коротенькую телеграмму: «Грандиозный нефтяной пожар в Калифорнии». Молния ударила в один из складов на нефтяном поле компании «Консолидейтед Росс» в Парадизе, и так как дул сильный ветер, то не было никакой возможности спасти ни один из складов. По всей вероятности, все поле окажется во власти огня.
В отеле Банни ждала каблограмма из Энджел-Сити: «Невозможно было еще определить размеры убытков, но все было застраховано, и беспокоиться нечего». Банни переслал телеграмму отцу с запросом, ждать ему дальнейших известий или нет, но мистер Росс ответил, что ждать не нужно, что все, что ему надо будет сказать сыну, он передаст по кабелю, и чем скорее Банни будет на месте, тем лучше. «Любовь и лучшие пожелания» – так заканчивалась телеграмма. Эти слова были последними, какие его отец сказал ему в этой жизни…
X
Громадный пароход, который повез Банни через океан, был точной копией парижских отелей. Это был настоящий плавучий отель, обставленный с чисто дворцовой роскошью. Туалеты дам за обеденным столом сверкали бриллиантами, гремел оркестр, звучали веселые речи и смех, и очень скоро молодой «нефтяной принц» сделался предметом оживленных толков и сплетен. «Его отец – один из самых крупных нефтепромышленников в Калифорнии… Говорят, что ему принадлежат все нефтяные калифорнийские участки… Между прочим, один из них, судя по газетам, горит, и очень сильно… Его отец был замешан в этот скандал… Росс – помните? Скрывается теперь за границей. Но сыну, разумеется, никто не препятствовал возвращаться на родину… Говорят – он был одним из любовников Виолы Трейси, но она с ним порвала и вышла замуж за румынского принца… Пользуйся же случаем, постарайся поймать его, моя дорогая!»
И все наперерыв ухаживали за Банни. Все готовы были делать все, что он только захочет: танцевать до рассвета или бродить по палубе, окутанной ночным мраком, если ему это больше нравится. Все эти модные очаровательные создания интересовались всем тем, что интересовало его: книгами, которые он читал, журналами, которые он просматривал. Некоторые говорили, что очень увлекаются социализмом, и если мало что о нем знали, то так жаждали узнать все подробности… И все это продолжалось до утра того дня, когда полученное по беспроводному телеграфу известие совершенно отдалило Банни от этого светского общества.
«Ваш отец серьезно заболел двухсторонним воспалением легких. Окружен лучшими докторами и уходом. Буду извещать ежедневно. Глубокое сочувствие и любовь. Элис».
И Банни шагал взад и вперед по палубе один-одинехонек и испытывал все те угрызения совести, которые предсказывал ему Вернон Роско. О, разумеется, он должен был быть добрее, терпеливее с этим дорогим, милым стариком! Разумеется, он должен был приложить больше стараний к тому, чтобы лучше понять его и помочь. И вот теперь судьба увозила его от него все дальше и дальше, каждый день отдаляя его на пятьсот или шестьсот миль, и в каждое мгновение могла отдалить его на такое расстояние, какое нельзя уже будет учесть… Отец это, должно быть, чувствовал. Банни перебирал в своей памяти все его слова, и ему казалось, что мистер Росс предвидел близость конца и давал ему все советы, какие он только мог.
Ничего в душе, кроме этих мучительных угрызений совести… Ничего! Но вот постепенно в памяти возник один давний-давний спор, который раздвоил мысли Банни. Разве имели право люди, устраивая свои дела, поступать так, как поступал его отец? Разве могла продолжать свое существование цивилизация, основанная на подкупах правительств? Нет! – отвечал ему его внутренний голос. Нет, не могла! Но в таком случае он должен был все-таки иначе вмешаться в это дело. Более любовно. Должен был всеми способами убедить отца порвать с этой системой. Но когда? В какой момент мог бы он это сделать? Отец подкупал правительство с того времени, как Банни себя помнил. Когда он был совсем еще маленьким-маленьким. Все крупные промышленники всегда подкупали правительство, делая это до или после выборов. И в какой период своей жизни может мальчик сказать своему отцу: «Тот путь, по которому ты идешь, неправильный. Дай мне указать тебе настоящий»? Нет, Банни был бессилен что-нибудь сделать… Так же точно, как он ничего не мог сделать и во всей этой истории с Ви Трейси. И опять было одно только острое ощущение тяжелого горя, мучительная боль одиночества. Все старое уходит… уходит одно за другим… И куда, куда уходит? Это была тайна, от которой в такие минуты, как эта, кружилась голова. Вам казалось, что вы стоите на краю пропасти и смотрите туда, вниз, в самую бездну.
Совершенно невероятная, недопустимая мысль, чтобы его отец, который был таким реальным, таким живым, который в течение столького времени составлял как бы часть его самого, – мог вдруг исчезнуть, перестать существовать! И в первый раз за все время Банни спросил себя: может быть, Элис была права? Может быть, духи существовали?
Вечером новое известие:
«Состояние без перемены. Шлем приветы и любовь».
Эти слова повторялись во всех телеграммах – и на следующий день, когда «состояние все было то же и назавтра ждали кризиса», и еще на следующий, когда больному стало хуже… И вот на третий день утром получилась трагическая весть.
«Дух Вашего отца переселился из этого мира в другой. Но он всегда будет с Вами. Он с такой любовью говорил о Вас до самой последней минуты. Элис».
Одновременно получилась телеграмма от Берти.
«Я была при кончине отца. Он простил меня. И ты меня тоже прости».
Когда Банни это прочел, он бросился на кровать, зарылся в подушки и плакал, как плачут маленькие дети… Да, он прощает ее, – ответил он Берти, – и да простит их всех Тот, Кто дал им жизнь.