I
Банни был теперь совсем один в этом ревущем и грохочущем Нью-Йорке, среди всех этих семи миллионов незнакомых ему людей. Разумеется, нельзя было избежать репортеров: этот случай представлял «общечеловеческий интерес», – сама судьба вырывала из рук сенатских судебных следователей одного из нефтяных магнатов. В стране заканчивалась в это время предвыборная кампания, и каждый малейший намек, касавшийся нефтяного скандала, имел важное значение.
Банни получил несколько каблограмм и телеграмм с выражением сочувствия и соболезнования: от Верна и Аннабели; от Пола и Руфи; от Рашель, ее отца и братьев; и была одна и от принцессы Мареску, подписанная прежней интимной подписью «Ви-Ви».
Банни купил себе билет домой через Вашингтон и в вагоне углубился в чтение старых газет, до которых последнее время не касался. Они подробно, день за днем описывали, что произошло с мечтами его детских снов, с «этим большим-большим нефтяным полем». Целый океан огня бушевал на земле. Он превращал ночь в день, освещая все своим пламенем; и день – в ночь, наполняя весь воздух густыми облаками черного дыма. Сверкающие реки горящей нефти текли по долинам, и страшные вихри перекидывали огонь с одного холма на другой. Погибло двенадцать колоссальных складов, погиб весь нефтяной перегонный завод, и около трехсот вышек были сметены и уничтожены в этом клокочущем и ревущем горниле. Это был самый страшный пожар во всей истории Канады. Убыток высчитывался в восемь или десять миллионов долларов.
В Вашингтоне у Банни было с кем поделиться своим горем.
Там был Дэн Ирвинг. Они долго бродили по отдаленным улицам города, и приятель Банни говорил ему, что он сделал все возможное в создавшемся трудном положении. Дэн уверял Банни, что он ни минуты не думал дурно о его отце. Он поставил себе в обязанность все узнать и узнал и теперь подтверждал это Банни: все крупные американские дельцы всегда подкупали правительства. Вначале это шокировало Дэна, но он вскоре потом понял, что это была определенная система. Без подкупа правительства американская крупная промышленность существовать не могла. Этому можно было найти доказательства в инстинктивной реакции всего промышленного мира по отношению к нефтяному скандалу, в решении все это «замолчать» и обвинить и подвергнуть наказанию не самих преступников, но раскрывателей преступления.
И они начали говорить о политике, что было очень хорошо для Банни, так как отвлекало его от его тяжелых мыслей. Дэн делал все что мог в этой президентской кампании, но его бессилие его удручало. Вся общественная капиталистическая машина интенсивно работала для приведения в исполнение новой задачи: представить американскому народу в наилучшем свете жалкого, маленького человека, пятистепенного провинциального политика, мечтавшего только о том, чтобы сделаться собственником магазина, и внезапно превратившегося в «великого молчаливого сильного политического деятеля» и народного героя. Единственно, что от него ждали, – это уменьшения подоходных налогов; во всем остальном он представлял собой полнейший нуль. Газетные сотрудники приходили в отчаяние от того, что им приходилось все время писать по этому поводу, но ни на какие другие темы не было спроса. И что мог проделать Дэн с его издательством рабочей прессы, которое выпускало не более десяти малоизвестных газет, имевших в общем не больше сотни тысяч подписчиков, – издательством, в котором часто не хватало денег на уплату за помещение под контору.
– Я как раз об этом-то и хотел с вами поговорить, – сказал Банни. – Перед тем как я уехал из Франции, отец дал мне миллион долларов в акциях «Консолидейтед Росс». Не знаю, что они будут стоить теперь, после пожара, но Верн говорит, что все решительно было застраховано. Самый капитал я еще трогать не буду, так как я не выработал еще никакого плана действий, но я хочу вложить тысячу долларов в месяц из получаемых мною доходов в ваше дело. Это вам поможет?
– Поможет? Бог мой, Банни, мы никогда еще не думали о такой сумме денег!
– Я только с одним условием вложу эти деньги, – продолжал Банни, – с условием, чтобы вы получали из них по двести долларов в месяц жалованья. Какой смысл влезать вам в долги ради финансирования радикального движения?
Дэн засмеялся:
– Смысл тот, что если бы этого не делать, то никакого радикального движения уже давно не существовало бы. Вы первый «жирный ангел», спустившийся к нам с небес.
– Подождите, подождите, – сказал Банни, – неизвестно еще, какова-то будет моя комплекция. Я уверен, что мой друг Вернон Роско сделает все возможное для того, чтобы спустить с меня весь мой жир. Он великолепно знает, что все, что я получу, пойдет на такие предприятия, которые его не очень-то обрадуют.
– Кстати – о Верне, – сказал Дэн. – Слыхали ли вы что-нибудь о заграничных концессиях Роско? Эта история заткнет за пояс историю с саннисайдскими договорами, если только нам удастся добиться, чтобы сенат назначил ревизию.
II
В Чикаго Банни ждала масса писем. Он послал каблограмму секретарю отца, спрашивая, было ли среди бумаг его покойного отца его завещание. Секретарь ответил, что среди парижских бумаг никакого завещания не было, а Берти в свою очередь прислала каблограмму, в которой говорила, что она уверена, что эта подлая женщина завещание уничтожила. Не было ли у Банни какого-нибудь документа за подписью отца или ее? Но у Банни не было ничего, кроме ордера отца на выдачу акций «Консолидейтед Росс», и это, конечно, удовлетворить Берти не могло бы. Банни послал каблограмму Элис в Париж, прося ее письменно подтвердить то условие, какое заключил с ней его отец, по которому она получает миллион долларов и отказывается от своей части наследства в пользу детей мистера Росса. Ответ получился от фирмы американских адвокатов в Париже, уведомлявших его от имени их клиентки, миссис Элис Хантингтон-Оливье-Росс, о том, что она не имела ни малейшего понятия об условии, о котором он упоминал в своей каблограмме, и что она требовала полностью полагающуюся ей по закону часть. Читая это, Банни мрачно улыбнулся: столкновение спиритизма с социализмом. А вскоре еще новое столкновение – на этот раз капитализма с социализмом. Банни отправился к компаньону своего отца в его контору, где они могли поговорить совершенно откровенно. И они так именно и «поговорили». Первое заявление Верна было для Банни совершенно неожиданным ударом: отец Банни ошибся, считая, что у него оставались те акции «Консолидейтед Росс», ордер на которые принес Банни, а потому этот ордер не имел никакой уже цены. Все эти акции были проданы по распоряжению Росса уже порядочно давно. Очевидно, за время болезни память старика ослабла, а быть может, его увлечение спиритизмом заслонило все другие интересы, и он перестал отдавать себе отчет в своих денежных делах. Да, дела эти были в очень неважном состоянии. Во-первых, компания «Консолидейтед Росс» фактически обанкротилась. Верн как раз только что получил уведомление из страхового общества, что они не могут удовлетворить всех его требований, так как у них были доказательства, что причина пожара – поджог. Они не говорили этого прямо, но предполагалось, что Верн и его агенты подожгли нефть в силу того, что у компании был переизбыток нефти и они опасались понижения рыночных цен.
– Бог мой! – воскликнул Банни. – Что это за нелепость?
– Нет, – сказал Верн. – Все это дело рук Марка Эйзенберга, который заведует банковскими делами «Великой пятерки», и цель этого – выбить из конкуренции одного из независимых. Они будут тянуть нас с этим делом в суде бог знает сколько времени – целые годы. У «Консолидейтед Росс» нет такого наличного капитала, чтобы разработать все это сожженное поле. Фонтаны Лобоса истощены, а участок «Проспект-Хилл» залит водой. Разумеется, твой отец получил бы свою долю прибыли с моих заграничных предприятий, но пройдет еще много времени, прежде чем можно будет реализовать какое-нибудь из них. Так что, по-видимому, ты в конце концов предпочтешь свой пай продать.
– Кто же будет вести все эти дела?
– Вот копия с завещания Джима. Можешь взять с собой и дома все сообразить. Исполнителями завещания назначены ты и Фред Орпан. И ты и Берти получаете поровну. Разумеется, все это теперь, с его женитьбой, будет уже по-другому. Может быть, конечно, он сделал другое завещание, но если нет, то жена получит половину всего состояния, а вы с Берти – другую половину. Я обещал твоему отцу, что исполню его волю, и считаю, что должен это сделать. Сейчас я объясню тебе главное. Поле Парадиза носит твое имя, и если ты хочешь оставить его за собой и вести это дело, то я не буду, конечно, стоять на твоей дороге. Ты можешь продать какие-нибудь другие твои владения и купить у меня мою часть Парадиза по рыночной цене и лично продолжать вести это дело. Хочешь ты сделаться нефтяником?
– Нет, – поспешил ответить Банни, – не хочу.
– В таком случае я куплю у тебя часть твоего отца. Компании грозит крах, и я не стану продолжать этого дела иначе как при условии полного над ним контроля. Работать с тобой вместе, Джим-младший, я бы не мог. Твои идеалы чересчур для меня высоки. – Верн засмеялся, но смех его звучал не по-прежнему весело. – Если бы я не дал обещания твоему отцу помочь тебе, я взвалил бы весь Парадиз на твои плечи и посмотрел бы, что бы ты стал делать. Ты не соглашался с твоим отцом и восставал против того контроля, какой крупные промышленники считали нужным установить над властями. Так вот мне бы очень хотелось посмотреть, как бы ты повел свои дела, не прибегая к подкупам и не нажимая на те или другие политические пружины. Много ли у тебя осталось бы от тех восьми или десяти миллионов, которые в течение нескольких лет будут выплачивать страховые общества?
III
От всех этих неприятных и тяжелых задач Банни находил спасение в своей маленькой газете. Он приехал в воскресенье, и Рашель с несколькими юными представителями Социалистической лиги молодежи встретила его на вокзале. Их лица сияли, и они оглашали воздух такими громкими приветствиями, точно встречали какую-нибудь звезду кино. Все пожимали Банни руки, а он долго жал руку Рашель, и лицо его освещала светлая, радостная улыбка. Они были так довольны увидеть друг друга!
Маленькая контора издательства сделалась теперь его домом, его единственным домом, так как срок аренды того палаццо, который нанимал мистер Росс, давно кончился и вся их обстановка еще до поездки тети Эммы в Европу была отвезена в мебельный склад. Контора издательства состояла всего только из одной комнаты, и все, что ее наполняло, все эти бумаги, оттиски, газеты – все это было так приятно для Банни. Теперь у них было уже шесть тысяч подписчиков, и с каждым днем это число все увеличивалось. Но у Рашели по-прежнему был всего только один платный помощник; юные представители Социалистической лиги молодежи приходили в издательство по вечерам и проводили там по несколько часов в субботы и воскресенья, с жаром исполняя все те работы, которые им поручала Рашель. За все время отсутствия Банни не было в издательстве ни одного обыска и ни одного ареста. Социалисты поддерживали кандидатуру ла Фоллетта, и это было причиной того, что их на время оставили в покое.
А затем – Руфь. Банни на следующий же день поехал к ней, в их маленький коттедж. Пол еще не вернулся домой. Он остановился в Чикаго, чтобы присутствовать на конференции партии, и Руфь ждала его со дня на день. Она взяла с брата слово, что он будет присылать ей ежедневно открытки, и всякий раз, когда такая открытка запаздывала, приходила днем позже, она тотчас же начинала волноваться, представляя себе разные ужасы.
Банни внимательно наблюдал за ней в то время, как она говорила, – ее голос звучал бодро. Она была теперь ученой сестрой милосердия и имела свой собственный заработок и даже откладывала немного на случай какой-нибудь внезапной необходимости в деньгах. Но хотя она говорила бодро и оживленно, лицо ее было очень бледно, и в нем чувствовалось что-то напряженное, нервное. Взглянув на стол, на котором лежали коммунистические газеты и журналы, Банни не замедлил объяснить себе причину. Все эти газеты получал Пол, и Руфь, проводя теперь все вечера одна, их, конечно, читала, отыскивая каких-нибудь известий о брате и невольно впитывая в себя настроение всех этих ужасных картин, рисующих пребывание политических преступников в тюрьме и все те мучения, вплоть до расстрелов, которым их подвергали. И ей опять было так же страшно, как и тогда, когда Пол был на войне.
Руфь не обладала тем, что называется теоретическим умом. Она никогда не говорила ни о партийной тактике, ни о политическом развитии и тому подобных вещах. Натура ее была глубоко интенсивна, но тем острее и интенсивнее была ее классовая сознательность. Она пережила две забастовки, и то, что видела собственными глазами, заменило ей уроки экономики. Она знала, что рабочие крупной промышленности представляли собой наемных рабов, боровшихся за свое существование. И эта борьба не была похожа на капиталистические войны: этой войны избежать было нельзя, так как она была делом рук самих хозяев.
И хотя все это и заставило ее твердо верить в правоту того дела, задачи которого взял на себя Пол, тем не менее она все время волновалась и нервничала.
К своему немалому удивлению, Банни узнал от Руфи, что она очень негодовала на Рашель и на «Юного студента». По ее словам, социалисты устроили целый ряд митингов в честь одного социал-революционера, лектора, сделавшего из факта заключения в российские тюрьмы его единомышленников, социал-революционеров, предлог для своих яростных атак на советское правительство. Социал-революционеры были те самые люди, которые старались убить Ленина и которые, взяв деньги капиталистического правительства, употребили их на подстрекательство народных масс к гражданской войне внутри России. Как же могла газета, которую издавал Банни, оказывать таким людям поддержку?!
Вернувшись в издательство, Банни рассказал обо всем этом Рашели, и она объяснила, что тот лектор, о котором говорила Руфь, был социалистом, противником насильственной политики представителей левого крыла партии. На митинг, на котором он говорил, явились коммунисты и всячески старались сорвать его, и дело чуть не дошло до рукопашной. Слушая Рашель, Банни опять с огорчением убедился в этой постоянной непримиримой вражде партий, которая так тормозила рабочее движение и которую он наблюдал и в Париже, и в Берлине, и в Вене. Сам Банни был еще под впечатлением всего того, что слышал от Пола о России, но что касается Рашели, то она ни на йоту не отошла от своей прежней позиции. Да, она, конечно, всегда будет защищать право русского народа самому заботиться о своей судьбе, так же точно как будет защищать их право быть услышанным в Америке, но в то же время ей нет никакого дела до Третьего интернационала, и она не допускала и речи о диктаторстве, за исключением разве только ее собственного диктаторства, которое заключалось в том, чтобы следить за тем, чтобы «Юный студент» не давал никогда ни малейшего повода полицейским властям или местному прокурору производить обыск в издательстве. Нет, они стоят и будут стоять за демократическое разрешение социальной задачи. И Банни, как всегда, предстояло быть управляемым женщиной.
Большая загадка – все женские натуры! Они кажутся такими мягкими, впечатлительными, податливыми, а на самом деле их податливость ничем не отличается от податливости резины или воды, стремящихся вернуться всегда на свое прежнее место, сохранить свою прежнюю форму. Переломить женский характер невозможно: они всегда поставят на своем.
IV
Берти приехала в Энджел-Сити на неделю позже брата и еще более убедила его в неизменяемости женской натуры. Она приехала, чтобы получить свою долю наследства, и принялась за это дело со всей стремительностью прирожденной «ищейки». Она знала одного адвоката, такого, какой именно ей был нужен, – тоже типа «ищейки». И она тотчас же отправилась к нему, а Банни должен был явиться в его контору и с помощью Берти и стенографа вывернуть наизнанку всю свою память и сказать, в каких именно словах его отец говорил ему о своем соглашении с миссис Элис Хантингтон-Оливье, так как ни с Берти, ни с кем другим он не упоминал об этом ни слова. Разумеется, завещание он сделал, – в этом не могло быть ни малейшего сомнения, и ни одной минуты Берти не сомневалась также и в том, что эта возмутительная, подлая женщина его уничтожила.
Потом она пристала к брату с целым рядом других, не менее важных вопросов. Где хранил отец свои деньги и бумаги? Не было ли у него какого-нибудь секретного ящика, куда он мог все это прятать? Не знал ли Банни кого-нибудь, с кем он был особенно близок и откровенен? Не сохранилась ли переписка отца с Верноном? Что Банни знал о молодых помощниках его отца, всех этих Боллингах, и Хейманах, и Симмонсах, и других, и о банкирах, с которыми отец имел дела, и об их клерках?.. Целая гора всевозможных подробностей, и Банни обязан был присутствовать при всех бесконечных беседах Берти с ее адвокатом и чувствовал себя в роли такой же «ищейки», как и все они. Но он переносил это мужественно, говоря себе, что он исполняет этим свой долг по отношению к рабочему движению, которое так нуждалось в получении «жирного ангела», как шутя назвал его Дэн Ирвинг.
Вскоре после своего приезда в Энджел-Сити Берти пришлось проглотить одну весьма горькую для нее пилюлю: ее адвокат определенно заявил ей, что не было никакой возможности отнять у миссис Элис Росс ее права на половину состояния ее покойного мужа. Свидетельство Банни в данном случае не имело никакой силы, и до тех пор, пока не будет найдено другое завещание, им приходилось примириться с неизбежным и сообща со вдовой постараться вытянуть как можно больше от Вернона Роско. Адвокаты миссис Росс рекомендовали очень дорогих своих собратий в Энджел-Сити, и Берти, несмотря на все свое негодование, должна была затаить свой гнев и обсуждать это дело сообща с адвокатом миссис Элис Росс.
Положение оказывалось настолько сложным и неприятным, что вполне естественно было прибегнуть к содействию самых дорогих адвокатов. После нескольких дней самого подробного расследования дел выяснился один колоссальной важности факт: около десяти миллионов долларов в акциях и разного рода государственных бумагах исчезли бесследно. Верн заявил, что эти бумаги были взяты мистером Россом уже давно на неизвестные ему, Верну, цели. Берти, разумеется, с этим не соглашалась и называла Вернона Роско самым большим жуликом на свете. Имея доступ в несгораемый ящик ее отца, он преспокойно присвоил себе его содержимое. В своем бешенстве Берти накинулась на брата, настаивая, что виноват во всем именно он, что Верн знал, что Банни употребил бы эти миллионы на то, чтобы поколебать общественный строй, и здравый смысл требовал этих денег ему не давать.
Отрицать возможность такого факта Банни, конечно, не мог. Вполне было естественно предположить, что Верн мог сказать себе, что он, Банни, представлял собой большую опасность для общества, что Берти была пустой светской транжиркой, а вдова Росса – полунормальным существом, в то время как он, Верн, был тем энергичным, способным человеком, который один только и мог употребить эти деньги с толком на то, на что они были нужны, – на добывание нефти из земных недр. Узнав о смерти своего компаньона, Верн спокойно переложил бумаги из его несгораемого ящика в свой, раньше чем правительственный чиновник, ведающий налогами наследства, явился составлять реестр. Верн не смотрел на свой поступок как на воровство, но лишь как на вполне правильный, разумный шаг. Это было совершенно равносильно решению взять от правительства резервные земли Морского ведомства, которое само не сумело бы надлежащим образом их эксплуатировать.
Берти требовала привлечь к ответственности компаньона своего отца и начать против него дело, чтобы заставить его рассказать все как было. И Банни и адвокату пришлось долго уговаривать ее отказаться от этого плана, который ровно ничем не помог бы делу. Даже и в том случае, если бы Верн и был привлечен к суду, из этого ровно ничего бы не вышло. Он был достаточно предусмотрителен, чтобы не давать никому никаких компрометирующих его письменных документов, а словесных историй мог придумать сколько и каких угодно. Мог сказать, что все эти деньги Росс отдал ему, так как был ему должен, – и кто мог это законным образом опровергнуть? Мог сказать, что его компаньон вложил эти миллионы в какое-нибудь предприятие, которое лопнуло. Он мог выдумать сотни самых различных историй.
– Так, значит, нам ничего другого не остается, как довольствоваться тем, что этот старый негодяй соблаговолит нам дать?! – кричала Берти. И адвокаты подтвердили, что таково было именно положение вещей. А так как, по условию, они получали за свои хлопоты процентное вознаграждение, то на этот раз заподозрить их в неискренности было нельзя.
Новый случай еще обострил отношения брата с сестрой. Среди вещей, принадлежавших отцу, Банни нашел в одной из конторских книг, которые старик обыкновенно держал в своей «берлоге», пять государственных билетов по десяти тысяч долларов каждый. Вероятно, эти деньги отец держал под рукой у себя для каких-нибудь непредвиденных целей, может быть даже на случай подкупа тех представителей власти, которые явились бы его арестовать. И вот эти деньги были здесь, в руках Банни, и он по всей справедливости мог смотреть на них как на часть того миллиона, на получение которого отец послал с ним ордер Вернону Роско. Но гордость Банни не позволила ему так взглянуть на дело, он не хотел участвовать в расхищении отцовского достояния, а потому решил присоединить эти билеты к имуществу покойного.
Но он сделал большую ошибку, сказав об этом Берти. И какой она ему устроила скандал. Идиот! Дарить двадцать пять тысяч долларов Элис и ее адвокатам! И это вместо того, чтобы, не говоря об этом ни слова, разделить эти деньги пополам с сестрой. Эти двадцать пять тысяч долларов приобрели в глазах Берти большее значение, чем все те миллионы, которые стащил Верн. Они были так им нужны, ей и Банни, эти деньги на текущие расходы, теперь, когда они не могли еще получить тех, которые лежали в банках.
Берти бушевала и бранила брата на чем свет стоит, никогда не могла ему простить, и всякий раз, когда они оставались одни, называла его дураком. Ее злоба и раздражение довели ее до болезненного состояния. Полночи она просиживала на постели – считая, подсчитывая, вычисляя, и цифры прыгали у нее перед глазами, и она потом до утра не могла сомкнуть глаз. Мысль, что на ее долю придутся какие-нибудь жалкие два-три миллиона долларов вместо тех десяти-пятнадцати миллионов, о которых она мечтала, не давала ей покоя.
V
В голове Банни созрел один план, и он собрал всех своих друзей, чтобы посмотреть, как они будут на него реагировать. Среди них были: старый Хаим Мензис, который так давно был в рабочем движении, что лучше, чем кто бы то ни было, мог видеть все его недочеты; его сын Яков, бледнолицый студент; Гарри Сигер, который занимался теперь тем, что разводил на приобретенном им участке орехи, не подвергавшиеся бойкоту; Питер Нейгл, Григорий Николаев и Дэн Ирвинг, которого Банни выписал на этот день из Вашингтона. Все эти шесть человек сидели с Банни и Рашель в отдельном кабинете ресторана и обсуждали вопрос о наилучшем использовании миллиона долларов, предназначавшегося на дело «общественного спасения».
Со свойственной ему скромностью Банни объяснил, что этот план он отнюдь не выдавал за какой-нибудь особенно удачный; он остановился на нем потому, что лично ему он был особенно по душе. Он не имел в виду участвовать в этом плане только деньгами и предоставлять другим приводить его в исполнение.
Он сам хотел работать. Ему надоело ничего другого не делать, как только наблюдать и разговаривать. Одно время он думал было издавать какой-нибудь большой журнал, но сам он с журнальным делом был очень плохо знаком и хорошо поставить его не смог бы. Единственно, что он знал хорошо, – это все, что связано было с молодежью. Он сам был в колледже и знал, каким должен был быть настоящий колледж.
– О чем мы главным образом сейчас должны заботиться, – сказал он, – это о том, чтобы дать юным умам правильное направление. Но беда в том, что в нашем распоряжении только несколько часов в неделю, и все, что представляет собой особую ценность в глазах молодежи – школы, кино, – все это в руках наших врагов. И вот мне хотелось бы собрать нескольких юношей и устроить так, чтобы все двадцать четыре часа в сутки они проводили вместе, и посмотреть, не удастся ли нам создать социалистическую дисциплину и личную жизнь, направленную на служение делу рабочего движения. Рашель одобряет этот план. Не знаю, что скажут по поводу его другие. Я думаю, что рабочее движение страдает оттого, что до сих пор мы не установили тех нравственных стандартов, в каких мы нуждаемся. Многие из членов партии еще недостаточно сильны. Женщины желают носить шелковые чулки и быть похожими на буржуазных, а все их идеи о свободе сводятся к тому, чтобы перенимать все дурное от мужчин. Если движение действительно что-нибудь значило бы для социалистов, то они не стали бы тратить денег на табак, наряды и всякую ерунду.
– Как бы мне не пришлось уйти из партии! – сказал, усмехаясь, старый Хаим Мензис, который только что закурил свою десятицентовую сигару.
То, что Банни желал устроить, воплощалось в идее рабочего колледжа, построенного на каком-нибудь подходящем для жилья участке земли, вне города. Но вместо того чтобы тратить свои миллионы на сталь и бетон, он предполагал начать дело с палаток и к работе над помещением привлечь и учеников, и преподавателей. Ежедневно четыре часа должны были быть посвящены ручному труду и четыре – учебным занятиям. Все должны иметь одинаковые костюмы цвета хаки и не посещать светского общества. Банни предполагал побывать в университете и высших школах, поговорить с отдельными небольшими группами учащихся и постараться переманить некоторых учеников в свой будущий колледж. Рабочим Союза будет тоже предложено выбрать из своей среды наиболее обещающих молодых людей обоего пола. Вся эта его затея могла осуществиться быстро и стоить недорого, потому что, кроме строительного материала, все могло получаться на месте: у них будет своя ферма и специальная школа ремесел.
VI
Так что же они все по этому поводу думали?
Первый выразил свое мнение Хаим Мензис. Быть может, его чувства были оскорблены намеком на табак, – как бы то ни было, он сказал, что, с его точки зрения, этот будущий колледж ничем не отличался от так называемых колоний. Назвать его, конечно, можно было колледжем, но это дела не меняло. Колонии же были самыми худшими западными тормозами рабочего движения… Они приучают молодых людей жить обособленно от других рабочих, и вы можете быть вполне уверенными, что в вашем колледже они будут думать о чем угодно, только не о классовой борьбе.
– Это, безусловно, справедливо относительно колоний, – сказал Банни. – Но мы ведь не собираемся никуда удаляться, и своей главной целью мы именно поставили помогать рабочему движению.
– Люди, которые хотят помогать рабочему движению, должны все время находиться в этом движении, а если вы возьмете их оттуда, то они привыкнут к более легкой жизни и не будут уже годиться для настоящей борьбы. Это уже не настоящие рабочие.
– Но их жизнь вовсе не будет очень легкой, товарищ Хаим.
– Говорите еще! Нелегкой! Устроить колледж, в который пригласить разных молодых леди и джентльменов, и думать, что такая жизнь не покажется рабочим легкой!
– Да ведь эти молодые леди и джентльмены там-то именно и будут тренироваться для классовой борьбы. Дисциплина будет очень строгая. Я даже считал бы нужным, если бы никакая другая дисциплина не помогла, ввести в курс обязательное требование, чтобы каждый студент за время своего пребывания в колледже просидел в тюрьме в общем не менее тридцати дней.
– Ну, это я вам скажу – тоже здорово! – воскликнул Питер Нейгл.
– Но в чем они могут так провиниться? – спросил Хаим саркастическим тоном. – Разве что покатят на автомобиле с недозволенной скоростью?
– Почему непременно только это? Они могут попасть в Энджел-Сити в какую-нибудь забастовку или пойти на какой-нибудь социалистический митинг на углу двух улиц, где их, конечно, не замедлит схватить полицейский. Я думаю, мне нечего учить именно вас, что нужно сделать для того, чтобы вас арестовали, товарищ Хаим.
– Да, но ведь можно попасть на такого судью, который засадит вас в тюрьму не на тридцать дней, а на целых шесть месяцев, а то и больше.
– Ну, это уже дело случая. Я только говорю, что ни один студент не будет считаться годным для борьбы, если он не побудет за время своего пребывания в колледже в тюрьме. Разумеется, на почве классовой борьбы.
– Ну а как же учителя? – спросил Григорий Николаев.
– Им полагается побыть в тюрьме раз в три года или даже, может быть, раз в пять лет.
– А сам основатель колледжа? Как часто полагается ему? – спросил с веселым смехом Питер Нейгл.
Дэн Ирвинг ответил за Банни, сказав, что он подождет того момента, когда останется совсем без денег.
Разговоры на эту тему продолжались. Банни стоял за то, что студенты сами должны были решать, какая доктрина им больше по душе. Дело учителя давать им разъяснения на предлагаемые вопросы. Каждый класс должен представлять собой открытый форум. Не должно быть никакого «сектантства», никаких предвзятых восхвалений одних доктрин и гонений на другие. Студентам должен быть предоставлен совершенно свободный выбор тех или других.
Но старый скептик Хаим не унимался.
– Я хотел бы знать, как вы думаете распорядиться с сексуальным вопросом? – спросил он.
Банни отвечал, что это был очень сложный вопрос и он его себе еще не окончательно выяснил.
– Думаю, что нам придется руководствоваться в этой области буржуазными стандартами, – сказал он.
– О боже! – воскликнул Питер Нейгл. – Раз уже дело коснется буржуазии…
Яков Мензис, студент, сказал, что он только что читал об одной социалистической колонии, которая была устроена в Теннесси много лет тому назад и которая распалась именно благодаря неудачно разрешенному сексуальному вопросу.
– Это всегда так будет со всякой колонией при капиталистическом строе, – прервал сына старый Хаим. – Есть только один способ заставить мужчину жить всю жизнь с одной только женщиной – это запереть их в доме и никогда не выпускать. Но раз вы позволите им иметь сношения с другими людьми, то мужчина тотчас же найдет, что ему необходима другая женщина, женщина, более для него подходящая. И так будет всегда!
VII
В результате всех этих разговоров выяснилось, что никто не был уверен в успехе такого предприятия, но вся молодежь с радостью готова была помогать кто чем мог, если Банни решит привести свой план в исполнение. Банни сказал, что он уже начал подыскивать подходящий участок земли милях в пятидесяти приблизительно от Энджел-Сити, в том месте, где было бы достаточно воды и были бы подходящие почвенные условия. Он решил пожертвовать три года развитию этого дела, и если окажется возможным установить желаемую дисциплину и нравственные стандарты, то тогда он поставит все это дело на серьезный лад и возьмет на себя все материальные издержки. Тогда им понадобятся и учителя, и организаторы, и разного рода заведующие, так что дело для всех найдется.
Одновременно с этой заботой Банни имел частые свидания с адвокатами, и все они прилагали все старания, чтобы спасти все, что только было возможно из состояния мистера Росса. Задача исключительная по трудности в силу того, что они вели борьбу не с каким-нибудь простым смертным, но со всемогущим Верноном Роско. Берти приходила во все большее и большее неистовство и заявляла о своем намерении явиться в контору с револьвером в руках и застрелить нефтяного магната.
В разгаре всех этих волнений Банни получил письмо от Элис Оливье-Росс. Она писала, что не допускала мысли, чтобы «эти ужасные деньги» могли испортить их отношения. «Память о дорогом Джиме была навеки оставшимся, связывающим их священным звеном». Потом она сообщала о том, как тотчас же по возвращении в Париж она отправилась к своему любимцу-медиуму и как на третьем сеансе появился дух Джима, и с этого раза все его слова записывал стенограф, и она посылала их сейчас Банни (вместе с письмом Банни получил довольно внушительного вида связку бумаг, перевязанную голубой лентой) и надеялась, что Банни, со своей стороны, тоже пойдет к какому-нибудь медиуму и потом сообщит ей обо всем, что ее дорогой, незабвенный Джим будет говорить на сеансе там, в своем милом Энджел-Сити.
Банни развернул стенографический отчет и принялся читать. Все первые строки были сплошь наполнены сентиментальными фразами о «счастливом береге» и о блаженстве, которое он испытывает, слушая шелест ангельских крыльев и хоры ангельских голосов, и о том, что он просит передать своему дорогому Банни, что он «все, все понимает и все прощает». Все эти фразы носили на себе явный отпечаток творчества сентиментальной пожилой леди или ее приятеля, – хитрого плута медиума. Но была одна фраза, заставившая Банни вздрогнуть и усиленно забиться его сердце. «Я желал бы, чтобы дорогой мой Банни поверил, что с ним говорит действительно его отец, и я хочу напомнить ему об одном человеке, который устроил нам покупку земли в Парадизе. У него было спереди в верхней челюсти два золотых зуба, и маленький Банни насмешил меня, сказав, что воры, наверное, разроют его могилу». Банни был поражен. Какими таинственными путями, силой каких «заклинаний» медиум в Париже мог узнать о той шутке, которую много-много лет тому назад Банни, тогда тринадцатилетний мальчик, сказал отцу по поводу мистера Хардекра – того агента, который устроил им покупку нефтяных участков в Парадизе?
Было о чем подумать. Неужели действительно его отец не ушел из его жизни бесследно, навсегда, но куда-то исчез, и связь с ним могла не нарушаться?..
Банни долго бродил в это утро по отдаленным улицам города и думал, думал все об одном и том же, а до его слуха доносился голос Эли Уоткинса, звучавший по радио и повторявший ветхозаветные пророчества.