I
Банни проводил теперь почти все свое время в поисках за подходящим участком для своего будущего рабочего колледжа. Это было несравненно более интересным занятием, чем отыскивание нефтяных участков. Вы тут могли считаться с окружающими видами, с лесами и холмами, со всем тем, что было близко вашему сердцу. И для того, чтобы найти то, что вам было нужно, приходилось совершать долгие поездки в автомобиле. А так как Рашели предстояло быть одной из главных заведующих будущего колледжа, то было вполне естественно, что и она участвовала в этих поездках. И всю дорогу они болтали, и столько было интересных тем!
В один прекрасный день они осмотрели два места, оба были не годны, и они собирались уже возвращаться домой, когда услышали еще об одном участке, находившемся еще немного дальше от города.
– Если мы туда сейчас поедем, то придется чересчур поздно вернуться домой, – сказал Банни.
– В таком случае мы могли бы переночевать там в какой-нибудь гостинице, а утром закончить осмотр.
– А вы не боитесь сплетен? – смеясь, спросил Банни.
Рашель ответила, что сплетен она совершенно не боится, и они отправились.
Участок находился неподалеку от маленького местечка, называемого Маунт-Хоуп. Он лежал в долине, окруженной целым рядом невысоких кудрявых холмов, по склонам которых тянулись поля. Было начало ноября, только что перед тем прошли дожди; всюду зеленели всходы, и издали эти мягкие волнистые поверхности невысоких холмов производили впечатление мускулов каких-то распростертых гигантов, вместо кожи покрытых нежным, блестящим зеленым бархатом. Довольно большое пространство было занято огородами. Тут же находился артезианский колодец. В самом домике этого ранчо хозяев не было – очевидно, они отправились в город, и Банни с Рашелью, подробно обследовав всю маленькую усадьбу, взобрались на ближайший холм. Вершина его была покрыта рощею темных дубов и бледно-серых смоковниц; под ногами расстилался ковер из душистой, изумрудной, еще невысокой травы; солнце только что исчезло с залитого пылающим золотом неба, и перепела перекликались на холмах. Чувство тоски и одиночества закралось в сердце Банни. Голоса перепелов так живо воскресили в его памяти отца, любимые холмы Парадиза и все те мечты о счастье, которым не суждено было сбыться. Теперь была очередь Рашели мечтать и строить планы.
– О, Банни, это чересчур хорошо! Как раз то, что нам нужно! Колледж «Восходящая Надежда». Самое подходящее название.
Банни рассмеялся.
– Название нам не так важно. Важно качество самой почвы.
– А сколько, вы сказали, здесь акров?
– Всего шестьсот сорок и немного более ста акров под пашней. Это даже больше того, чем сколько мы сможем в первое время разработать.
– И за все это только шестьдесят восемь тысяч! Да это находка! – воскликнула Рашель, перенявшая для подобного рода оценок широкий взгляд Банни. Недаром же она ездила кататься с ним в его великолепном автомобиле и осматривала владения богатых собственников.
– Цена, конечно, невысокая, – согласился Банни. – Надо только еще убедиться в качестве воды и почвы.
– Пока не стемнело, мы могли бы еще взглянуть на состояние всходов, – сказала Рашель.
– Конечно, – сказал Банни, – а утром побеседуем с хозяином ранчо. Может быть, это не сам владелец, а арендатор, и в этом случае он, разумеется, не скроет от нас правды. – Недаром Банни в своем детстве постоянно сопровождал своего хитрого отца, когда тот ездил осматривать и покупать участки!
II
Сумерки окутали холм; на их крыльях слетели новые грезы и сны, и Банни сказал:
– Во всем этом меня беспокоит сейчас только одно… Я очень боюсь, что нам не избежать скандала.
– Что вы хотите сказать?
– Мы теперь с вами всюду бываем вместе, а сейчас всю ночь пробудем вне дома.
– О, какие глупости, Банни!
– Нет, серьезно, это меня беспокоит. Я только что говорил Питеру Нейглу, что мы будем сообразоваться с буржуазными стандартами, а поступаем как раз не так, как должно. Моя тетка Эмма, разумеется, посмотрит на это с буржуазной точки зрения, и ваша мать тоже. И обе они это очень не одобрят… А потому… Нам лучше всего пойти сейчас к мэру и обвенчаться.
– О Банни! – Она взглянула на него широко раскрытыми от изумления глазами, но было чересчур темно, чтобы увидеть их блеск. – Вы смеетесь?
– Рашель, скажите, вы не согласились бы взять на себя такую обузу хотя бы для того, чтобы спасти доброе имя нашего будущего учреждения?
– Банни! Вы этого не думаете… Вы не можете об этом думать серьезно!
– Уверяю вас, что я не вижу другого выхода!
– Банни… Нет… Вы слышите: нет!
– Но почему?
– Потому что вы никогда не простили бы себе, что женились на еврейке.
– Великий боже!
– Поймите то, что я хочу сказать. Я горжусь своей расой. Но ваши друзья… Как они к этому отнеслись бы?
– Мои друзья, Рашель? У меня нет друзей, кроме тех, кого вы знаете, кто в радикальном движении. И что было бы с этим самым движением без евреев?
– Но, Банни, что скажет ваша сестра?
– Моя сестра не принадлежит к числу моих друзей. И она не спрашивала моего совета, когда выходила замуж.
Рашель несколько минут продолжала стоять молча, нервно сжимая свои пальцы, потом сказала:
– Банни, нет, скажите… вы серьезно? Вы не говорите этого просто так, под влиянием минуты?
– Такое «влияние минуты» я испытываю не в первый раз. Я уже несколько дней как хотел вам это сказать.
– И вы… в этом не раскаетесь?
Он засмеялся:
– Это будет зависеть от того, что вы мне ответите.
– Перестаньте шутить! Мне страшно. Вы меня пугаете. Я не могу допустить, чтобы вы сделали такую ошибку. Ведь это так невероятно серьезно!
– Но зачем смотреть на это так трагично?
– Я не могу иначе. Вы не понимаете… Женщины чувствуют по-другому. Я не могу допустить, чтобы вы это сделали под влиянием великодушного порыва и потом почувствовали себя связанным и несчастным. Вам совсем не подходит жениться на дочери бедного портного.
– Боже мой, Рашель! Мой отец был погонщиком мулов.
– Да. Но вы – англосаксонец. Ваши предки были, наверное, важными людьми, и вам надо жениться на высокой, красивой, белокурой девушке, которая всю свою жизнь останется представительной и будет подходить к вашей обстановке. А еврейки после второго-третьего ребенка становятся толстыми, некрасивыми. Разве вы будете любить такую?
Банни весело рассмеялся:
– Я присутствовал при венчании нескольких высоких красивых англосаксонок, Рашель, и никогда не завидовал их женихам.
– Банни, пожалуйста, не шутите! Я стараюсь взглянуть фактам прямо в лицо.
– Дорогая моя, если вы требуете от меня серьезности, так вот: мне никогда не нравились высокие белокурые женщины. Те две, которые играли роль в моей жизни, обе были брюнетки, как вы. Очевидно, сама природа желает делать такие смешения. Я думаю, что вы знаете, конечно, о Ви Трейси?
– Да.
– Ну вот, у Ви была достаточно интересная внешность, и она сохранит ее весьма долго, так как в этом одном вся ее забота. Но, как видите, для меня лично из этого не вышло ничего хорошего, так как она бросила меня и вышла замуж за румынского принца.
– Но почему она это сделала, Банни?
– Потому что я не захотел бросить радикального движения.
– О, как я ненавижу эту женщину!
В голосе Рашель послышались несвойственные ей мелодраматические ноты, и это возбудило в Банни любопытство.
– Вы ее ненавидите? Да?
– Я могла бы, мне кажется, ее задушить!
– Потому что она вас ударила?
– Нет. Потому что она так старалась заставить вас бросить движение, и я была уверена, что она этого достигнет. У нее было все, чего не было у меня…
Банни слушал эти слова и говорил себе: «Как это все курьезно! Ви была в этом уверена, тогда как я это искренно отрицал. О, эти женщины!»
Вслух он проговорил:
– Нет, это не верно. У нее далеко не было всего.
– Но что же есть во мне такого, Банни, что в ваших глазах имеет значение?
– Я сейчас вам скажу. Дело в том, что я так устал спорить! Вся моя жизнь с того дня, как я себя помню, – один сплошной спор с теми, кто любил меня или думал, что вправе мною руководить. Вы не можете себе представить, какое спокойствие я испытываю вблизи вас! Точно меня посадили в необыкновенно удобное кресло с мягкими-мягкими подушками! Я колебался сначала, потому что я не очень-то был горд своим эпизодом с Ви Трейси и сомневался, захотите ли вы получить в спутники человека с таким жизненным опытом… Потому что до Ви был еще один эпизод… когда я был в старшем классе… Я докладываю вам о всех своих грехах для того, чтобы «уравновесить» этим ваши слова о вашей будущей «толщине».
– Все это меня совершенно не беспокоит, Банни. Женщины всегда будут за вами бегать. Меня очень мучила ваша история с Ви, потому что я знала, что она страшная эгоистка, и боялась, что когда вы поймете, то будет уже поздно, что она успеет сделать вас глубоко несчастным… Во всяком случае, я этим объясняю себе свое к ней злобное чувство. Может быть, я просто ее безумно к вам ревновала.
– Рашель! Неужели? Вы хотите сказать, что вы меня любили? Да?
– Разве можно было вас не полюбить, Банни? Вопрос в том – любите ли вы меня?
– Ну разумеется! Люблю! Искренно!
– Но, Банни, – ее голос слегка дрогнул, – вы этого не показываете…
Рашель была права. Сколько времени он потерял даром! И, желая наверстать это потерянное время, он заключил ее в объятия, она прижалась головой к его плечу и так разрыдалась, точно ее сердце готово было разорваться.
– О, Банни, Банни! Так это правда? Правда?
Чтобы ее окончательно убедить, он стал ее целовать. Она была всегда такой серьезной, строгой, маленькой леди, так властно распоряжалась делами издательства, что он испытывал к ней всегда глубокое почтение, и она казалась ему непохожей на других женщин. И вот теперь он сделал открытие, что она была совершенно такой же, как все те женщины, которые его любили. Как только она убедилась в том, что слова Банни не были шуткой или бредом, что все это было, было на самом деле, – она дала волю своему чувству и крепко прижималась к нему, замирая от счастья, смеясь и плача в одно и то же время. Целуя ее, Банни думал о том, какой она была всегда честной, смелой, правдивой. Да, такая девушка заслуживала счастья! И вот когда к любви примешиваются такие ощущения, можно быть спокойным за будущее. И ее чувство было не менее пылким, чем чувства Эвники и Ви. Она так страстно к нему прижималась.
– О, Банни, я так люблю тебя! Так люблю! – шептала она, и ее объятия говорили больше ее слов.
– Дорогая Рашель, – проговорил он со счастливым смехом, – если это так, то идем сейчас же к священнику или к мэру.
– Глупый мальчик! – возразила она. – Мне надо только знать, что ты меня любишь и что ничто не препятствует мне тебя любить. Какое мне дело до священников и мэров?!
Он крепче сжал ее в объятиях, и уста их слились в одном долгом поцелуе. О, если и теперь она попробует высказать какие-нибудь сомнения, он сумеет ее убедить в своем чувстве. И какой лучший приют можно было найти для их любви, чем эта свежая, благоухающая роща, окутанная таинственным сумраком надвигающейся ночи? Да, они, конечно, купят это ранчо, какие бы недостатки в почве ни оказались. С этих пор эта роща сделается для них волшебным, заколдованным царством, и много лет спустя, когда ее своды будут оглашать детские голоса и смех, они будут приходить сюда и с невольным сладким трепетом в душе будут вспоминать о той ночи, когда темно-зеленые дубы и серые смоковницы пропели им венчальные песни, темная роща скрыла от всех их нежные ласки и только ветер подслушал и унес к небесам их клятвы и любовные речи…
III
На следующее утро они были у мэра, потом еще раз осмотрели ранчо и вернулись в Энджел-Сити устроить свои денежные дела так, чтобы можно было немедленно же внести первую часть требуемой за имение суммы. Сделав это, они сообщили своим друзьям о том, что они повенчались и сделали это так поспешно для того, чтобы в интересах своего будущего колледжа избегнуть каких бы то ни было неприятных инсинуаций в буржуазной прессе.
Потом Банни отправился сообщить об этом событии Руфи, и, как это ни странно, это его немного смущало. Берти и Ви постоянно вбивали ему в голову мысль, что Руфь все эти десять лет была в него влюблена, а теперь Рашель говорила то же самое. У женщин же в таких случаях бывает всегда какой-то удивительно верный инстинкт. Да и он сам (об этом он, разумеется, Рашели не сказал) думал одно время – это было как раз когда он ехал из Парижа – о Руфи, не зная, на ком из двух, на Рашели или Руфи, остановить свой выбор, кого попросить быть его женой. Он питал к Руфи глубокую привязанность, такое же спокойное, теплое чувство, какое и она всегда выражала по отношению к нему. Но дело осложнял Пол. Руфь была связана с ним стальными цепями, а следовательно – и с коммунистическим движением. И Банни вновь попробовал разобраться во всех этих вопросах.
Рано или поздно вам все равно предстояло сделать выбор, решить, к какой партии вы принадлежите, намеревались ли вы свергнуть строй непосредственным действием, насильственным путем. Капиталисты, по словам Пола, готовились к новой войне, а это означало расцвет большевизма во всех воюющих нациях, если не в начале войны, то, во всяком случае, при ее окончании. Социалисты будут стараться не допустить до войны, и в случае, если им это не удастся, все будет разрешено тем способом, о котором говорил Пол: с помощью Третьего интернационала. В данное же время, в силу своего темперамента, Банни, безусловно, сочувствовал больше социалистам. Всякое насилие было противно его природе. И если уже не удастся обойтись без открытой борьбы, то начать действовать в этом направлении должна противная сторона.
Как бы Руфь в глубине своей души ни отнеслась к известию о женитьбе Банни, внешне она во всяком случае приняла его очень сочувственно и выразила большую радость. Она сказала, что она этого ждала. Рашель была очень интересная девушка, разделявшая убеждения Банни, а это было главное. Потом она сказала, что Пол должен был приехать на следующий день утром и вечером говорить на митинге. Его приверженцам удалось путем тонкой дипломатии обеспечить ему вход на митинг рабочих, и он будет наконец в состоянии передать рабочим все, что он видел в России. Руфь просила Банни и Рашель непременно прийти его послушать, и Банни обещал.
Это было воскресенье – канун торжественного дня президентских выборов, конец долгой политической кампании. К рабочим обращались с бесконечными воззваниями, касающимися их предстоящих голосований, но они оказались поглощенными теперь другими вопросами, представлявшими для них бо́льший интерес, чем результат предстоящих выборов. Как бы враждебно ни относились к этому их лидеры, рядовые рабочие не могли не увлечься рассказами о том чуде, которое совершалось по ту сторону океана, в громадном государстве, где во главе правительства стояли их товарищи – рабочие, издававшие свои законы и насаждавшие свою собственную культуру. Пол только что вернулся из этой страны. Речь его была живой, образной, все так ярко вставало перед глазами слушателей: Красная армия, красные школы, красные газеты.
О, каким бешеным гневом кипела на следующий день вся капиталистическая пресса! Она не передавала содержания самого митинга, но помещала негодующие против него протесты во всех своих передовых статьях. Достаточно зла приносили красные ла Фоллетта, вчерашний же случай представлял собой совершенно неслыханное по наглости и подлости действие: агент московского правительства, выгнанный из Франции, осмелился говорить на митинге в Энджел-Сити и подстрекать рабочий союз к недовольству и открытому восстанию! Что же делал наш департамент полиции? Куда делись все наши патриотические общества и наш Американский легион? Где все они были, эти блюстители закона и порядка?
Банни поехал к Руфи. Ему хотелось повидать Пола, чтобы поговорить с ним о будущем колледже, но он не застал его дома. Руфь сказала, что он отправился в гавань посмотреть, не удастся ли устроить митинг для рыбаков и лодочников этого побережья. В то время как Банни был за границей, все эти люди устроили серьезную забастовку: шестьсот человек за то, что устроили шествие по улицам с пением революционных песен, были схвачены и посажены в клетки, а человек двадцать их лидеров были заключены в городскую тюрьму на десять и двадцать лет по обвинению в «криминальном синдикализме». Пол решил, что оставшимся на свободе будет, наверное, интересно познакомиться с коммунистической доктриной, учащей о том, что рабочие должны взять в свои руки капиталистический класс. Как раз в этот вечер была назначена в одном из свободных помещений в окрестностях гавани вечеринка с музыкой и угощением, и Пол хотел поехать туда, чтобы встретиться с лидерами. Банни сказал Руфи, что он с Рашелью собирался в Бич-Сити и на обратном пути они заедут за Полом и привезут его домой.
IV
Банни не мог отказать просьбам Берти, умолявшей его оказать содействие в ее хлопотах и съездить посмотреть участок «Проспект-Хилл». Вернон Роско говорил, что больше половины его фонтанов были истощены, но Берти этому не верила, думая, что это только один из новых способов магната их обобрать. И она просила брата самого туда съездить посмотреть фонтаны и поговорить со сведущими людьми о будущности этого нефтяного поля. Банни взял с собой Рашель – они всюду теперь бывали вместе, – и, поручив контору издательства наблюдению одного из членов Лиги социалистической молодежи, они отправились. Банни опять правил одной рукой, автомобиль делал зигзаги, и Рашель нервничала, когда они ускоряли ход, потому что, как она говорила, «боги не могли не завидовать тому блаженству, каким была полна ее душа».
Рашель никогда еще так близко не видела нефтяного поля, и Банни все ей подробно объяснял. Он повел ее к первому «пробному фонтану» участка и рассказал, как мистер Калвер изуродовал себе уши, стараясь задержать своей головой стремительный поток нефти. Потом он показал первый фонтан, пробуравленный его отцом, – это был первый шаг к их богатству. Его отец и еще, может быть, с десяток других людей разбогатели на этом поле. Зато, как бы в противовес, немало людей в Бич-Сити на этом же деле обеднели, и их имущество было описано за долги. Тут было наглядное подтверждение факта, о котором говорил Пол, – что в эту землю было вложено денег больше, чем сколько было взято из нее нефти. «Проспект-Хилл» представлял собой редкое богатство, и его нефти при правильном бурении хватило бы по крайней мере на тридцать лет. Теперь же выкачивание нефти производилось так бестолково, что только одна шестая часть шла на дело, а пять шестых пропадало зря. Результат благословенного «соревнования», которое так проповедуют в классах экономики.
Банни проверил фонтаны Росса. Некоторые из рабочих были те самые, которых он знал. Они пришли с ним поздороваться, и он расспросил их о состоянии нефтяного участка, и их показания мало чем отличались от того, что говорил Верн. Когда день стал клониться к вечеру, он пошел с Рашель к тому месту, где он оставил свою машину, и, проходя мимо одного невзрачного бунгало, Банни остановился и прочел на воротах надпись: «5746 Лос-Роблес».
– Смотри, – воскликнул он, – вот где живет миссис Гроарти! Миссис Гроарти – тетка Пола. В этом доме мы были с отцом для подписания первого договора на нефтяной участок, и вот здесь, под этими окнами, я в первый раз познакомился с Полом.
Банни рассказал Рашель об этом курьезном собрании и о характере главных действующих лиц. В то время как они говорили, дверь домика открылась, и на пороге появилась толстая, краснощекая женщина в старой грязной шали.
– А вот и сама миссис Гроарти, – сказал Банни. – Добрый вечер, миссис Гроарти! – закричал он, быстрыми шагами направляясь к крыльцу.
Разумеется, она его не узнала. Сколько лет прошло с тех пор, как она видела его в последний раз! Ему надо было назвать себя, и он представил ей свою жену. Боже, кто мог бы это подумать! Этот мальчик уже женат! Господи, как летит время!.. А мистер Росс скончался? Ее муж читал об этом в газетах… Миссис Гроарти знала, что Банни будет очень богат, и была страшно рада с ним встретиться и непременно потребовала, чтобы они к ней зашли хотя бы на одну минутку, только чтобы не обращали внимания на беспорядок, который царил в комнатах.
Банни хотелось, чтобы Рашель увидела знаменитую лестницу. Он представлял себе, как она будет смеяться, когда узнает, что эта лестница никуда не вела… И они вслед за хозяйкой вошли в дом.
В гостиной все было совершенно так же, как и в тот вечер, когда он был здесь с отцом. Только размеры ее стали как будто меньше, и стены потеряли весь свой прежний блеск. А вот и окно, через которое он разговаривал тогда шепотом с Полом. Боже, что это? На столе все та же книжка: «Руководство хорошего тона. Настольная книга для дам». Но за это время она успела превратиться из голубой в грязно-белую и была вся в пятнах от мух. Рядом с книжкой возвышалась целая груда бумаг – вышиной по крайней мере в восемь дюймов, аккуратно сложенных и перевязанных шнурком. Миссис Гроарти, поймав взгляд Банни, сказала, указывая на бумаги:
– Все эти бумаги касаются дела о нашем участке. Я взяла их от нашего адвоката, так как он тянет с нас только деньги и ровно ничего не делает.
И она рассказала целую историю, поучительную для Рашели. Гроарти вошли сначала в одну компанию, очень большую, потом, так как все члены ее перессорились, вошли в другую, меньшую, но и тут не поладили и заключили договор со Слипером и Вилькинсом, а эти хитрые «ищейки» продали их синдикату. Синдикат обанкротился, и их договор купил один тип, которого миссис Гроарти называла «самым ужасным жуликом изо всех». В конце концов он удрал неизвестно куда, а на их владенье наложили кучу разных запрещений, и каждый старался что-нибудь от них вытянуть, считая их собственниками нефтяного участка, хотя с этого участка они до сих пор не получили ни копейки. Достаточно взглянуть на то, как они живут, чтобы поверить их словам.
V
Пообедав в гостинице, Банни и Рашель отправились к берегу моря. Была тихая, теплая ночь, – большая редкость в Южной Калифорнии. Светила луна, и маленький ресторан, помещавшийся на пристани, весь горел огнями, а из его раскрытых дверей доносились звуки музыки, и Банни предложил Рашели войти туда и принять участие в танцах. Ведь надо же было им отпраздновать их медовый месяц.
Но не прошло и пяти минут с того момента, как они вошли в залу, где танцевали, как раздался глухой страшный удар, похожий на раскат грома, от которого зазвенели стекла в окнах и пол заколебался под ногами.
– Что это такое?! – воскликнула Рашель. – Землетрясение?
– Пушки, – ответил Банни.
– Пушки?
Банни ей объяснил, что это была практическая стрельба с военных судов. В гавани стояло около двадцати таких судов, и их команда при свете прожекторов стреляла в цель.
После такого объяснения Рашели уж не хотелось больше танцевать. Всякий раз, как она слышала пушечный выстрел, она опять представляла себе войну и груды убитых и раненых. Капиталисты делали приготовления к новой войне, и социалистам нечего было танцевать под грохот из страшных орудий.
Они вышли из ресторана, сели в автомобиль и поехали вдоль бульвара, который начинается от самой пристани и тянется по берегу на протяжении пятнадцати или двадцати миль.
Вечеринка, на которой должен был присутствовать Пол, происходила в самой отдаленной части рабочего квартала. Довольно большой холл был хорошо освещен, из окон слышались звуки фортепьяно и детский голос, певший какую-то песенку. Вдоль тротуара стояло много автомобилей. Найдя среди них свободное место, Банни въехал в него и, замкнув коробку скоростей, собирался выйти из экипажа, когда Рашель быстрым движением схватила его за руку.
– Подожди! – воскликнула она испуганным голосом.
По улице мчалось несколько автомобилей по двое в ряд, совершенно загораживая дорогу. Они остановились перед освещенным холлом, и из них вышло человек пятьдесят или больше мужчин с разного рода оружием в руках – дубинами, топорами, железными болтами. Они шумной толпой ворвались в помещение, и мгновение спустя музыка затихла, послышались страшные крики, звук разбиваемых стекол и шум тяжелых, обрушивавшихся на что-то ударов.
– Толпа негодяев нападает на это собрание! – закричал Банни, стремительно вскакивая со своего места. Но Рашель его не пустила. Охватив его руками, она заставила его снова сесть рядом с собой.
– Нет-нет, не двигайся! Что ты можешь сделать?!
– Но так же нельзя! Надо им помочь!
– Ты безоружен, и ты не можешь голыми руками удержать толпу. Тебя убьют. Не двигайся!
Крики, которые неслись из освещенных окон, достигли теперь своего апогея. Это был какой-то бедлам. Народу на вечеринке было, по-видимому, много, и все кричали изо всей силы своих легких. И эти страшные звуки тяжелых ударов обо что – неизвестно… Может быть, о человеческие тела?.. Банни был вне себя от ужаса. Он вырывался из рук Рашели, но та боролась с ним в припадке дикого, безумного отчаяния. Никогда до тех пор он не предполагал в ней такой изумительной силы.
– Нет, Банни! Нет! Ради бога! Ради меня… Если ты меня любишь!
В эти ужасные минуты в душу Рашели впервые закрался тот отчаянный, мучительный страх, который не покидал ее в течение всей ее дальнейшей жизни, – страх, что настанет минута, когда долг ее мужа заставит его пойти на верную смерть. Но не сейчас еще, не сейчас! Не в их медовый месяц!
Все произошло с быстротой молнии. Налетел шквал и пронесся, и вы не могли сразу отдать себе отчета в том, что случилось.
Приехавшие в автомобиле с оружием в руках люди так же стремительно выбежали из холла, как и вбежали туда. Они притащили с собой человек десять пленников, бросили их в автомобили, вскочили сами. Раздался шум моторов, застучали колеса – и через мгновение все затихло.
Банни выскочил из экипажа и побежал так быстро, как только мог. Рашель бежала за ним. В его голове была теперь только одна мысль, та же, которая была у него в тот вечер, когда он бежал по саду миссис Гроарти и кричал: «Пол! Пол!» Он был теперь уверен, что участники этого нападения увезли Пола в числе своих жертв. И что сможет он сделать теперь, чтобы его спасти?
Первое, что он увидел, когда вошел в холл, был человек с большой раной на лбу, из которой ручьем лилась кровь. Он шатался, так как ничего не видел, и дико кричал: «Сукины дети! Сукины дети!» С ним рядом стоял другой рабочий, мертвенно-бледный. Кисть его руки была почти совсем перерублена, и какая-то женщина, разорвав свою юбку, делала ему перевязку. Маленькая девочка лежала на полу и дико, отчаянно кричала, в то время как кто-то, стоя перед ней на коленях, снимал с нее чулки и вместе с чулками отрывал окровавленные куски кожи и мяса.
– Ее бросили в кипящий кофе, – сказал кто-то у самого уха Банни.
– Иисус Христос! Они бросали детей в кипящий кофе!
Женщины лежали в истерике. Некоторые судорожно бились об пол. Со всех сторон раздавались рыдания и стоны. Все стулья были разрублены в куски, столы опрокинуты, посуда, кушанья валялись на полу. Большой кувшин, заменявший собою кофейник, в котором варили кофе, лежал на боку, и из него лились остатки содержимого. В него-то негодяи и окунули ноги несчастной девочки, которая теперь навсегда должна была остаться хромой. Эту девочку все называли певчей птичкой красных. У нее был прелестный звонкий голосок, и она часто пела на вечеринках рабочих разные песенки. Пела и в этот вечер…
Что означало это дикое нападение? Газеты писали на другой день, что это был результат патриотического негодования матросов военных судов. Незадолго перед тем на одном из военных судов произошел взрыв пороха, несколько человек было убито, и газеты напечатали такую историю, что будто матросы этого судна слышали потом, как некоторые рабочие из красных при этом известии злорадно смеялись. Газеты в этом случае следовали традициям: в старой России газеты всегда «вдохновляли» черносотенцев рассказами о «ритуальных убийствах», совершенных евреями, о христианских младенцах, убиваемых для жертвоприношения. В Англии правительство фабриковало фальшивые письма, которые приписывались советским лидерам, и пользовалось ими при выборах. В Америке безумная горячка изгнаний была санкционирована целой коллекцией фальшивых документов.
Произведенное на собрании нападение, по словам газет – а им было велено так говорить, – было делом рук возмутившейся толпы, ее непосредственным порывом. Но при этом интересен следующий факт: во всех подобных случаях на митингах неизменно присутствовали чины полиции, для того чтобы записывать все противозаконные выступления. В этот же вечер нигде – ни в самом холле, ни на улице – не было ни одного полицейского. Не вмешивалась в это дело полиция и потом. Банни и другие красные могли сколько угодно осаждать департамент полиции и городское управление и предъявлять имена главных зачинщиков этого дикого нападения, – властями не было предпринято ни единого шага для того, чтобы подвергнуть наказанию хотя бы одного из всей этой шайки.
VI
Банни не ожидал найти Пола здесь, в этом холле, – он думал, что если он был на собрании, то эти негодяи обязательно забрали его с собой. А между тем это он, Пол, лежал там, в дальнем углу комнаты на полу, и вокруг него стояло несколько человек. Его левый глаз представлял собой одну сплошную окровавленную массу. Он лежал совсем неподвижно, и когда Банни назвал его по имени – ничего не ответил. Но он был жив, он дышал, и дыхание вырывалось из его груди с каким-то зловещим хрипом.
– Доктора! Доктора!
Тут поблизости жил один врач, и несколько человек бросились его искать. В памяти Банни сохранилось имя одного хирурга, который приезжал лечить их рабочих, когда они жили в Бич-Сити, и, позвонив по телефону, он застал его дома. Банни рассказал ему о том, что случилось, и доктор обещал немедленно приехать. А тем временем он поручил Банни телефонировать тем докторам, которые работали с рентгеном, так как для определения травмы придется, по всей вероятности, иметь дело именно с ним. Одновременно Банни телефонировал в госпиталь – за сиделкой и каретой «скорой помощи».
Доктор приехал и констатировал сотрясение мозга. Был нанесен тяжелый удар в основание черепа. Может быть, Пол сначала получил удар в глаз, упал и, падая, сильно ударился обо что-нибудь затылком; а может быть, он был сшиблен с ног ударом по голове и, падая, поранил себе глаз. Требовался прежде всего снимок, а потому Пола в бессознательном состоянии отвезли в ту лабораторию, где эти снимки производились. И по получении снимка доктор показал Банни и Рашели трещину в основании черепа, которая шла к ушной кости. Операцию в таком месте делать было нельзя. Весь вопрос был в том, насколько сильно был затронут мозг, а это должно было выяснить время. Теперь же надо было только предоставить больному полный покой.
В городе был довольно хороший частный госпиталь, и часу не прошло, как Пол лежал в кровати с перевязанным глазом. Банни и Рашель сидели у его изголовья. Банни молчал, и Рашель со свойственной женщинам чуткостью читала его мысли.
– Мой дорогой, – прошептала она, – ведь не можешь же ты упрекнуть себя в том, что случилось? Если бы ты кинулся туда с голыми руками, то и тебе проломили бы череп, а помочь ему тебе все равно не удалось бы.
Да, он это знал, он ничего не мог бы сделать. Но для чего, о, для чего все это случилось именно с Полом – самым лучшим человеком, которого Банни только знал! И он продолжал сидеть молча, с испуганным, страшным лицом, с остановившимся взглядом.
Впереди предстояла еще другая пытка. О ней напомнила Рашель.
– Надо пойти сказать Руфи.
И она предложила сделать это за него, чтобы избавить его от новых тяжелых переживаний. Она позвонила своему старшему брату, Якову, – он оказался дома, – и велела ему взять скорее такси, поехать за Руфью и привезти ее в госпиталь Бич-Сити.
Час спустя Руфь бегом поднималась по лестнице. Лицо ее представляло собой маску безумного ужаса.
– Боже мой! Как он? Как он?
Войдя в комнату и увидав Пола, она остановилась как вкопанная.
– Что? Что?.. – И, когда он ей сказал, она воскликнула: – Но жить-то он будет?..
Не сводя с него глаз, она стала медленно приближаться к постели. Она протянула было к нему руки, но тотчас же их опустила: его нельзя было касаться. Но руки опять, точно сами собой, потянулись к нему. И одновременно колени ее подогнулись, она упала на пол, закрыла лицо руками и беззвучно, мучительно зарыдала. И рыдала долго-долго.
Ее старались успокоить, но она не отдавала себе отчета ни в том, что ей говорили, ни в том, кто был около нее. Она была одна в этом страшном, черном коридоре печали. Банни смотрел на нее, и слезы текли по его щекам. «Было неестественно, чтобы сестра так относилась к брату», – говорила когда-то Ви, но Банни понимал чувство Руфи. Он мысленно перенесся туда, на холмы Парадиза, тогда еще так мало населенные, и видел Руфь еще маленькой девочкой. Для нее ее брат был единственной опорой в этой семье фанатиков, где отец постоянно бил ее за то, что она осмеливалась думать не так, как он. Она уже тогда смотрела на брата как на необыкновенного человека и с каждым годом убеждалась в этом все больше и больше. Вся ее жизнь была отголоском его жизни. Все, что она знала, – она узнала от него… И вот сейчас он лежал перед ней без сознания, жертва наглого негодяя, проломившего ему череп тяжелым железным болтом.
VII
Время было далеко за полночь, и Рашель думала о том, чтобы увезти Банни домой. Больше в данную минуту им уже нечего было делать ни для Пола, ни для его сестры. Неподалеку от госпиталя был маленький отель; они возьмут там комнату, а сестра милосердия немедленно даст им знать, если будет какая-нибудь перемена. И Банни согласился на убедительные увещания Рашели. Он знал, что в его собственной преданности Полу было тоже что-то неестественное, – в этом его полном подчинении своих мыслей мыслям Пола, в этом его тщательном сохранении в памяти каждого малейшего слова, сказанного Полом. Об этом говорили ему и Берти, и Ви, и вот теперь Рашель.
Заснуть он не мог. Лежа с открытыми глазами в кровати, он старался объяснить все Рашели: как Пол вошел в его жизнь как раз тогда, когда он безотчетно отыскивал в этой жизни какие-нибудь лучшие идеалы. Пол ему дал такой идеал. Он своим собственным примером показал ему, что человек может быть независим, может смело смотреть в лицо жизни и стараться понимать ее, а не жить одной только мыслью о деньгах и удовольствиях. Банни был не в состоянии следовать этому идеалу – он продолжал жить в роскоши и гонялся за женщинами, – но этот идеал жил в его душе, и он жаждал когда-нибудь сделаться похожим на Пола. И при каждом переломе, совершавшемся в его жизни, появлялся Пол. Он был для него тем стандартом, который помогал ему отдавать себе отчет в том, что он делал. И как медленно двигался он по пути самоусовершенствования!.. Пол научил его думать о рабочих и понимать их интересы. Он был для него воплощением этого нового, пробуждающегося рабочего класса. Ум Пола представлял собой тот прожектор, который освещал мир и показывал Банни то, что ему нужно было знать. И вот теперь этот яркий свет был погашен, и Банни предстояло смотреть на все при слабом свете своего собственного маленького фонарика…
– Дорогой мой, он, может быть, еще поправится, – шепнула Рашель.
Но Банни простонал:
– Нет… нет. Он умрет!
Точно молния сверкнула перед его глазами, и в ее свете он опять увидел снимок, который дал рентген, а на нем страшную трещину. Яркий свет сознания Пола потух! В этом мире, во всяком случае… Гнусный негодяй ударом тяжелого железного болта потушил его.
Нежными ласками Рашель старалась его успокоить. Он наконец задремал. Но Рашель не спала. Она прислушивалась к его дыханию и крепко обнимала его всякий раз, когда он начинал что-то нервно говорить во сне, стонал и пытался вскочить и бежать.
Что снилось Банни? Что он сражается с этими гнусными животными, стараясь вырвать у них их жертву? Или, может быть, ему снились давно минувшие дни, когда он был свидетелем всех тех несправедливостей, какие творились у него на глазах и угнетали его юную душу? Как его отец приобрел землю Уоткинсов; как нефтепромышленники усмиряли первую забастовку рабочих; как правительство сделало из Пола штрейкбрехера и поместило на службу к банкирам Уолл-стрит; как Вернон Роско заключил Пола в тюрьму; как капитализм со своей системой мирового террора бросал Пола то туда, то сюда, клеветал на него, мучил его, грозил ему и в конце концов нанял негодяя, который усмирил его ударом железного болта по голове!..
VIII
Настало утро, и они опять были в госпитале. В положении больного не произошло никаких перемен. Пол лежал по-прежнему неподвижно, и из груди его вылетали хриплые прерывистые вздохи. Руфь сидела у его изголовья. Ее глаза были устремлены на брата, пальцы рук судорожно стиснуты. Она не жаловалась, не произносила ни звука, была только бледнее обыкновенного, и губы ее не переставали нервно вздрагивать. Сестра милосердия уговаривала ее лечь и попробовать заснуть, но она только молча отрицательно покачала головой. Нет, она привыкла дежурить у постели больных. Она тоже была сестрой милосердия.
Опять приходил хирург, но делать ему было совершенно нечего. Надо было ждать. Банни отвел его в сторону и спросил, что он думает. Есть ли какая-нибудь надежда? Доктор ответил… что ничего решительно сказать было нельзя. Если Полу суждено поправиться, то он придет в сознание. Если нет, то, по всем вероятиям, надо ждать менингита.
По совету Рашели Банни послал телеграмму в Парадиз Абелю Уоткинсу, сообщая о случившемся. Он был не уверен, извещать ли также Эли, и решил этот вопрос отрицательно. Старик Уоткинс может это сделать сам, если пожелает, но только во всяком случае не он, Банни, зная, как относился Пол к своему брату. Потом он взял утренние газеты и прочел изумительный отчет о вечернем происшествии. Красные получили вполне заслуженный урок, и закон и порядок в Бич-Сити были обеспечены.
Это было утро великого дня выборов. Кульминационный момент кампании, которая представлялась Банни каким-то долгим кошмаром. Одно время выдвигалась кандидатура ла Фоллетта, поддерживаемая социалистами, и в этом, безусловно, сыграл роль нефтяной скандал. Были моменты, когда казалось, что народ начинает прислушиваться ко всей этой истории. Но неприятель только ждал благоприятного момента, чтобы нанести свой удар. В эти последние три недели кампании он пустил в дело свои резервы, и точно громадная черная туча ос и шершней повисла над страной: весь воздух был отравлен колющим, жгучим ядом лжи.
Все это сделали деньги Вернона Роско и других нефтепромышленников и банкиров, всех тех, кому был важен этот подкуп правительства. Еще новая пятидесятимиллионная кампания. И в каждой деревне, в каждой лачужке, в каждом городишке, и в каждом городе были организованы специальные комитеты для распространения лжи и наведения страха. Центральными же «фабриками», где все это фабриковалось, были Нью-Йорк и Вашингтон, и продукты этих фабрикаций распространялись по всей стране. Их агентами были газеты, листки, митинги, народные гулянья, фейерверки, факельные шествия и радио и кино. Если бы ла Фоллетт, этот красный сенатор, как они говорили, был выбран, то вся промышленность остановилась бы и все рабочие остались бы без работы. А потому голосуйте за этого сильного молчаливого политического деятеля, за этого великого, мудрого, благородного друга бедных, неимущих классов! И вот теперь, в то время как Пол Уоткинс лежал неподвижно и тяжело и мучительно дышал и каждый его вздох уносил частичку его жизни, – в это самое время в стране падал дождь из белых билетиков – около тысячи билетиков в секунду! Воля «народа» скоро станет всем известна!
IX
День был теплый, точно в середине лета, и окна госпиталя были раскрыты настежь. В одной из квартир ближайшего дома, как раз около того окна, которое было против той комнаты, где лежал Пол, помещалось радио, – один из тех двухсот тысяч аппаратов, которые действовали в Калифорнии, – и все, что возвещалось на радио, слышали и все те, кто дежурил у постели Пола. Они слушали и отрывки из одного популярного квартета, и органный квартет первой церкви методистов, и оркестр братьев Пигли-Виггли, и радио QXJ, докладывающего, что выборы уже начались; радио VZW, предлагавшее внаем дешевые автомобили, и еще неизвестного оратора, приглашавшего всех граждан спешить подавать голоса. И наконец, мисс Эльвиру Смиттерс, колоратурное сопрано, сверлившую воздух своими руладами и трелями.
Позвонил телефон. Говорили из Парадиза. Мели Уоткинс – теперь миссис Багнер – передавала, что ее отец, мать и Сэди были на беседе, но где происходила эта беседа, она не знает. Постарается их найти. Узнав от Банни о положении Пола, она посоветовала дать знать Эли. Верили они в него или нет – дело не в этом, а в том, что он исцелял очень многих и, конечно, сделает все возможное для спасения своего брата. И Банни ничего не оставалось, как послать телеграмму в скинию «третьего откровения», и не прошло и двух часов, как великолепный лимузин остановился перед дверью госпиталя.
Эли Уоткинс, пророк «третьего откровения», был в светлом костюме, который очень полнил его высокую фигуру. В эти дни своей славы и власти он имел очень важный, величественный вид. Руки он вам не подавал, но пристально взглядывал на вас своими большими выпуклыми голубыми глазами и говорил: «Мир вам». Когда он вошел в комнату брата, он несколько минут смотрел на него молча, видимо пораженный. Потом сказал:
– Я желал бы остаться наедине с моим братом.
И так как не было никакого основания не исполнить его желания, то Банни, Рашель и Руфь тотчас же вышли из комнаты.
Для Руфи было совершенно безразлично, где быть. Она всюду стояла и сидела так же неподвижно, устремив глаза в одну точку, и губы ее не переставали дрожать. Ее вид разрывал ваше сердце: олицетворение беспредельного горя. Госпитальный врач попросил ее выпить молока, сиделка принесла стакан. Она попробовала, взяла в рот, но проглотить не могла, и слезы хлынули у нее из глаз. Говорить с ней, сделать для нее что-нибудь – не было никакой возможности.
Эли вышел из комнаты и уехал, не сказав никому ни слова. Простых смертных он не всегда удостаивал своими речами.
В положении Пола не было никакой перемены. Руфь вернулась было дежурить у его изголовья, но на этот раз доктор строгим тоном велел ей принять порошок и лечь, он не позволит ей убивать себя в его учреждении. Привыкнув слушаться докторских приказаний, Руфь дала себя увести, а Банни и Рашель заняли ее место у постели больного.
X
Наступил вечер. Хозяин той квартиры, где было радио, вернулся домой и, поужинав, снял свой пиджак и, удобно усевшись в кресло перед аппаратом, с трубкой в зубах, принялся слушать все последние новости дня, и дежурившие у постели Пола могли узнать все, что касалось выборов, не сходя со своих мест. Пятидесятимиллионная кампания сделала свое дело, и отовсюду приходили вести о том, что сильный, молчаливый государственный деятель получил голосов больше, чем все его соперники, вместе взятые.
Выслушав эти новости, хозяин квартиры захотел послушать, что делалось в скинии «третьего откровения», но, услыхав звуки органа, предпочел иметь дело с радио QXJ, знакомившим публику с новым веселеньким трио кафешантанных певичек, дебютирующих в Энджел-Сити. «Мой миленький, маленький Джаз-беби, Рацц-беби – Куун!» Но и это ему скоро надоело, и он опять попробовал пощупать почву в скинии. На этот раз раздался могучий голос Эли, так любимый всеми калифорнийскими хозяйками. Он заговорил, и Банни и Рашель узнали цель утреннего посещения Эли. Он рассказывал своим последователям о Поле, о том, как он был с ним в детстве дружен и как потом Пол попал в дурную компанию, и та любовь, которой в детстве полно было его сердце, уступила место ненависти, злобе и зависти к тому, кому Бог открыл свою волю. Но все то зло, какое он готовил в глубине своего сердца другим, обрушилось на его собственную голову, и теперь он лежит умирающий, во власти всех тех злых страстей, которые он сам вскормил в своей душе…
Потом Эли рассказал, как он, узнав о болезни брата, поехал к нему, и умирающий, когда он подошел к его изголовью, открыл глаза, заплакал, покаялся в своих грехах и принял от него благословение. И вот теперь он, Эли, безмерно радуется, что нашел пропавшую овцу своего стада.
Несколько раз, пока Эли говорил, его речь прерывалась восторженными возгласами толпы, а когда он кончил, раздался хор благодарственных песнопений. И в то время как с улицы доносились эти звуки, дверь палаты, в которой лежал Пол, открылась, и на пороге появилась Руфь Уоткинс. Она давно уже проснулась, все слышала и теперь стояла бледная как полотно и, устремив испуганный взгляд на Банни, шептала:
– О, Банни, какая ложь! Какая возмутительная ложь!
Да, Банни тоже думал, что это была ложь, но он не мог этого доказать, а если бы и мог, то что же из того? Радио – «одностороннее учреждение»: вы можете слушать, но не можете отвечать. Этим оно приносит громаднейшую пользу капиталистической системе: граждане сидят спокойно у себя дома и вбирают в себя все то, что им преподносят, подобно тем детям, которых кормят при помощи соски. Радио – это тот фундамент, на котором строится величайшее в истории государство рабов!
XI
Губы Пола тихо зашевелились и издали слабый, едва внятный звук. Руфь наклонилась над ним и, затаив дыхание, напряженно прислушивалась.
– Он приходит в себя! О, поскорее, поскорее доктора!
Доктор пришел, тоже наклонился, послушал пульс и покачал головой.
– Произносить слова он, может быть, и будет в состоянии. Все зависит от того, какие области мозга затронуты воспалением.
Он еще послушал. Произносимые больным звуки были бессмысленны, и доктор сказал, что Пол произносит слова совершенно бессознательно. В таком состоянии он мог оставаться несколько дней, может быть, даже неделю или две.
Но Руфь продолжала жадно прислушиваться, стараясь разобрать какое-нибудь слово. Может быть, доктор ошибался, может быть, Пол понимает и хочет сказать что-нибудь, спросить?.. С замирающим сердцем она прошептала:
– Пол, Пол, ты хочешь мне что-то сказать? Да?..
Губы Пола зашевелились быстрее, звуки стали громче, и Рашель, которая была тут же, сказала:
– Это какое-то иностранное слово.
– Наверное, русское, – прибавил Банни. – Он не знает никакого другого языка.
Они продолжали напряженно прислушиваться. Получалось такое впечатление, точно эти слова произносила какая-то восковая кукла – резкие, неприятные звуки, выходившие не из груди, а из горла.
– Da zdravstvooyet Revolutsia, – проговорил Пол и произнес это слово несколько раз подряд.
– Это, должно быть, «революция», – сказал Банни.
– Vsya vlast Sovietam.
– А это что-то, очевидно, о Советах.
Но Руфь такое объяснение не удовлетворило.
– Банни, мы должны непременно, непременно узнать точно, что он говорит. Вдруг он нас о чем-нибудь просит…
Рашель попробовала ее в этом разубедить: без сомнения, он бредит, это было ясно. Но Руфь с каждой минутой приходила во все большее волнение, и слова Рашели ее только раздражали. Она спасла своего мужа, и что она понимает о страданиях других людей?
– Необходимо узнать, что говорит Пол! Необходимо. Неужели нельзя найти никого, кто знал бы по-русски?
Чтобы ее успокоить, Банни телефонировал Григорию Николаеву, прося его немедленно приехать.
Когда Банни вернулся в комнату больного, до его слуха опять донеслись непонятные отрывочные слова, и Руфь взволнованным голосом сказала Банни:
– Мне кажется, что нам надо было бы записывать, что он говорит. Вдруг он замолчит и никогда, никогда уже больше не скажет ни слова!
Банни понимал: Руфь верила в Откровения, в то, что некоторые слова, сказанные в исключительно важных случаях жизни, могут иметь особое значение, верила в то, что и самый язык, на котором произносятся такие слова, мог отличаться от языка простых смертных. Доктора называли это бредом, но как они могли быть в этом уверены? То, что скрыто от мудрецов, бывает открыто младенцам!.. Поэтому Банни вынул свою записную книжку и записал слова Пола, приблизительно, конечно, так, как он их слышал: «Hlièba, mira, svobody», и когда два часа спустя приехал Николаев, то он перевел эти слова, означавшие: «Хлеба, мира, свободы». Это было лозунгами большевиков, когда они захватывали в свои руки Россию. И почти все слова, которые произносили губы Пола, относились к революции. Все это были слова, которые он слышал сначала в Сибири и позднее в Москве. Нет, Пол говорил не с сестрой. Он рассказывал молодым рабочим Америки о том, что делали молодые рабочие России.
XII
Хозяин той квартиры, у окна которой помещалось радио, опять сидел против своего аппарата, и то, что слышал он, слышали и все те, кто дежурил у постели больного. Теперь по радио QXJ передавали последние новости о выборах, подсчет голосовавших в тех или других центрах. Сначала известия эти были из маленьких городков и местечек. «Розарио, Калифорния; Лафоллетт получил сто семнадцать голосов, Дэвис – восемьдесят семь, Кулидж – пятьсот сорок девять». «Парадиз, Калифорния: Лафоллетт – двести семнадцать, Дэвис – девяносто восемь, Кулидж – шестьсот девяносто три»… Потом вскоре были получены сведения из самых крупных центров. В Массачусетсе Кулидж получил на четыреста тысяч голосов больше остальных; в Нью-Йорке – на триста одну тысячу больше…
Тот, кто передавал эти сведения по радио, говорил не очень уверенным голосом; очевидно, он уже сильно подвыпил и в промежутках между сообщаемыми сведениями переговаривался с какими-то, очевидно, певичками. Теперь он говорил: «А ну-ка, Тэдди, ту маленькую штучку, знаешь, которую я так люблю!» Веселый громкий негритянский голос тотчас же ответил: «Знаю, знаю», – и запел на негритянском жаргоне какую-то песенку, кончавшуюся бесконечным припевом: «Пленкети, пленкети, пленкети, пленк-пленк-пленк!»
Шесть или семь лет тому назад граждане Соединенных Штатов провели закон, запрещающий продажу спиртных напитков. Но защитники закона и порядка оставили за собою право решать, каким именно законам они желают следовать, и акт о запрещении продажи напитков в число этих последних не попал. Поэтому все правящие классы Америки праздновали свои политические победы тем, что напивались допьяна. Это было хорошо известно Банни; четыре года назад он сам был пьян в день выборов президента Гардинга и помнил, как были пьяны и его отец, и Ви Трейси, и Аннабель Эймс, не говоря уже о Верноне Роско. А потому он только снисходительно улыбнулся, когда язык говорящего по радио стал заплетаться: «Э-э-то невежливо, Полли… со-ов-сем невежливо… Не трогай этот микро-к-к-к-ро-ф-фо-о-о-он…»
XIII
Пол двинул рукой, и опять Руфь возбужденным голосом воскликнула, что он приходит в себя. Но сестра милосердия сказала, что это ничего еще не означало, что доктор говорил, что делать движения он будет. Нельзя было только позволять ему двигать головой. Она измерила ему температуру, но, взглянув на термометр, никому ничего не сказала.
Слабые руки Пола двигались по одеялу, и по временам его пальцы делали такие движения, точно снимали и бросали каких-то невидимых насекомых. Голос его звучал теперь громко, и в словах, которые он произносил, все время упоминалось о России. Григорий Николаев переводил. Больной, по-видимому, воображал себя то в Сибири и слушал игру на балалайке Менделя и видел красные войска, двигавшиеся в маршевом порядке, то в Москве. «Da zdravstvooyet revolutsia!» – «Да здравствует революция!» «Vsya vlast Sovietam» – «Вся власть Советам!»
Постепенно голос его стал затихать, а радио QXJ знакомило всех дежуривших у постели больного с тем, что делалось в этот момент в большом танцевальном зале Королевского отеля в Энджел-Сити. Банни ясно представлял себе этот зал, где он так часто танцевал с Эвникой Хойт и Ви Трейси. Теперь там все его друзья: и Верн, и Аннабель, и Фред Орпан, и Тельма Норман, и Пит О’Рейли, – все сливки плутократии, праздновавшие это свое «торжество из торжеств». Он представлял себе всю эту толпу, в которой теперь почти все поголовно еле уже держались на ногах: толстых финансистов в смокингах, с измятыми пластронами рубашек, принимающих к себе во время танцев своих толстых жен или стройных любовниц с оголенными спинами и полуоголенными грудями, с бриллиантами и жемчугами на шее, с ярко-пунцовой штукатуркой на губах и с платиновыми кольцами в ушах. Они извивались и кружились под удары тамтама, под воющие звуки саксофона, под звон колокольчиков и рычание труб джаз-оркестра. А бедренные и тазовые мышцы толстых финансистов попеременно сокращались, и ноги волочились по полу, проделывая ряд каких-то странных, некоординированных, судорожных движений.
XIV
Пол протянул вперед руки, точно желая приподняться на подушках. Необходимо было удержать его в прежнем спокойном положении. Но это оказалось не так просто. Он не позволял, чтобы до него дотрагивались, и желал оказывать энергичное сопротивление. Может быть, ему казалось, что он один из забастовщиков Парадиза и что его схватывают полицейские? Или, может быть, – что на него набрасываются сторожа сан-элидской тюрьмы? Или агенты федеральной тайной полиции? А быть может, – те подлые негодяи с топорами и железными болтами?.. Во всяком случае, он сопротивлялся так энергично, что Банни пришлось держать его за одну руку, Николаеву – за другую, а Руфь с Рашелью держали его за ноги, в то время как сиделка бегала за горячечной рубашкой. В конце концов им удалось перевязать его очень основательно, но он продолжал все время делать отчаянные усилия, чтобы освободиться. Лицо его сделалось багровым, и на шее вздулись жилы. Но высвободиться ему все же не удалось. Тем временем в раскрытое окно опять послышалось радио QXJ. Оно продолжало сообщать обо всем, что происходило в большом зале Королевского отеля. Кто-то говорил теперь речь и был, очевидно, настолько уж пьян, что постоянно останавливался и путал слова. Но его аудитория была, наверное, не трезвее его и потому не обращала на это ни малейшего внимания и так галдела, что из всей речи доносились только отрывочные фразы: «блестящая победа», «величайшая страна», «знаменитейший человек из всех когда-либо живших в Белом доме», «Кулидж!..» «За здоровье Кулиджа!» Неистовые крики, свист, хохот, а потом другой голос, тоже совершенно пьяный: «Беби Бэлл! Маленькая Беби… Спой нам, Беби! Спой. Встань! Не качайся так! Я поддержу тебя…»
Послышался голос Беби Бэлл, но, очевидно, и ее, и того, кто ее «поддерживал», качало так сильно, что пение все время прерывалось длинными паузами и до Банни доносились только отрывочные бессвязные слова: «Мамми плачет… Беби в город… любви мученья… на миг забвенья…»
Раздался громкий крик Руфи:
– Боже мой, он смотрит! Он хочет что-то сказать!
Одну секунду это действительно так казалось. Пол широко открыл свой здоровый глаз. Безумный испуг выразился на его лице. Он приподнял голову. Дыхание сделалось еще более громким, еще более хриплым.
«Любви мученья… На миг забвенье!..» – визжал голос певицы.
– Пол, Пол! Что с тобою?! – еще испуганнее закричала Руфь.
Пол откинулся на подушки. Из его груди вырвался хриплый последний вздох, и Руфь со сложенными молитвенным жестом руками, казалось, уносилась душой туда, в тот неведомый мир, куда он от нее уходил…
«Любви мученья… На миг забвенье!..» – визжал голос, пьянея с каждой минутой все больше и больше.
– Он умер!.. Умер!!!
Руфь приложила руку к сердцу Пола и с отчаянным криком вскочила с колен.
«На миг забвенье!..» – орал пьяный хор последние слова припева.
Руфь бросилась к окну, вскочила на него. Но ее схватили сильные руки Банни. Сестра милосердия прибежала со шприцем, и спустя несколько минут Руфь лежала в наркотическом сне и казалась такой же холодной, такой же безжизненной, как и Пол.
А по радио QXJ из Энджел-Сити сообщали последний бюллетень: республиканский центральный комитет в Нью-Йорке извещает, что Калвин Кулидж выбран президентом таким большинством голосов, подобного которому не было в истории Америки, – восемнадцать миллионов! Покойной ночи, граждане!
XV
Коммунисты хотели устроить красные похороны, сделать из смерти Пола своего рода пропаганду. Но верховная власть Эли воспротивилась: раз Пол раскаялся во всех своих злых деяниях, то он будет похоронен согласно ритуалу «третьего откровения».
А потому три дня спустя погребальная процессия двигалась по склону одного из холмов Парадиза. За гробом шла большая толпа, и тут же ехала тележка со всеми необходимыми для радио принадлежностями, так как никогда уже больше ни одно слово Эли не могло быть брошено на ветер. Банни, Рашель и кучка красных стояли поодаль, зная, что они являются нежелательным элементом в этой толпе. У самой могилы стояли Руфь и все остальные члены семьи. Лицо Руфи было страшно: мертвенно-бледное, с блуждающим взглядом. Она, казалось, не отдавала себе отчета в том, что означали и эта глубокая темная яма, и этот черный гроб, покрытый цветами. Все время, пока Эли говорил проповедь о блудном сыне, который вернулся домой, и о заблудшей овце, вернувшейся в стадо, Руфь не сводила глаз с белых облаков, медленно плывших по небу.
…Нет, она никому не доставляла больше хлопот!.. Она целыми днями бродила по этим зеленым холмам, созывая тех овец, которые давно уже здесь не паслись. Иногда она звала Пола, иногда – Банни. Она была тиха и спокойна, а потому никто не препятствовал этим прогулкам. Но вот однажды она целое утро звала Джо Гунда. Нефтяные рабочие, которые ставили новые вышки и очищали пострадавшие от пожара фонтаны, были теперь новыми людьми на этом участке «Роско», а не «Росс-младший». Они никогда ничего не слыхали о Гунде, упавшем когда-то в нефтяную скважину, а потому не обратили никакого внимания на несчастную девушку, которая целое утро бродила по участку, громко произнося его имя.
Только уже поздно ночью, когда обеспокоенные ее долгим отсутствием родные принялись ее искать, кто-то из рабочих сказал, что видел ее утром и слышал, как она звала какого-то Гунда. Мели тотчас поняла, в чем дело, и все бросились к нефтяной скважине, в которой погиб рабочий, и, спустив в колодец крюк, не замедлили вытащить кусок платья Руфи… Тогда туда спустили трезубый граб и извлекли ее останки… Опять пришел Эли, и Руфь похоронили рядом с Полом, неподалеку от могилы Джо Гунда.
Вы можете видеть и сейчас эти могилы. Они окружены невысокой оградой, и поблизости от них нет ни одной вышки. Настанет день, когда на всем участке совсем не останется вышек. Не будет тогда и этой ограды, а могилы сровняются с землей… Другие девушки с загорелыми босыми ногами будут бегать по этим холмам, и, может быть, когда они сделаются совсем взрослыми, они будут более счастливыми женщинами, чем их матери, – если только до тех пор людям удастся посадить на цепь того страшного, жестокого демона, который убил и Руфь Уоткинс, и ее брата, и самого мистера Росса, – ту злую силу, которая блуждает по земле, калеча женщин и мужчин, и натравливает одни народы на другие, обольщая их призраком незаработанных богатств и возможностью порабощать и эксплуатировать труд.