Бенедиктов закинул в стиральную машину привезенные вещи, навел в квартире окончательный, единственно возможный, свой порядок, принял душ и поужинал. Впервые подошел к запертой двери второй комнаты, потрогал замок, заглянул в щель между створками, но устыдился этого плебейского любопытства. Пора было идти: ждала воплощения его маленькая мечта, что томила с тех пор, как Бенедиктов закончил университет и уехал с Кравченко. Алексей спустился, зашел в «Гастроном 21», купил ледяного пива, пересек улицу и вскоре сел на скамейку на бетонном прогулочном плато под общежитием ДСВ, где он прожил пять лет. Жара схлынула, и эмгэушная молодежь начала собираться на традиционный пятничный летний раут.
В понедельник, придя на работу, Бенедиктов первым делом пошел к главному редактору. Тот ответил на стук в дверь пригласительным мычанием, но не скоро оторвался от компьютера, колюче взглянув на Алексея:
– Что вы хотели?
– Этот текст, что вы просили меня прочитать в пятницу, «Концепция»… Что это, кто его прислал? Почему он такой… странный?! – выпалил Бенедиктов, удивляясь собственной наглости.
– Молодой человек, хочу вам напомнить, что корректор является техническим специалистом редакционной службы и в его должностные обязанности не входит оценка литературного уровня поступающих в редакцию материалов, – спокойно, без угрозы и вызова проговорил главный редактор. – Могу только сказать, что это всего лишь текст для рекламного модуля, присланный нашими новыми партнерами. Коммерческая реклама, понимаете? – Бенедиктов ошарашенно покивал. – Хорошие деньги дают, между прочим. И поэтому я просил вас отнестись к нему как можно более аккуратно, – продолжал редактор. – Помните, какой был скандал, когда вы позакавычили везде и написали с прописной название лекарственного препарата, которое должно было идти, так сказать, исподволь, двадцать пятым кадром? Мы клиента тогда потеряли, рекламщики ведь вас уволить требовали, а у меня даже мысли не возникло. Потому что вы хороший специалист. И как хороший специалист, должны понимать, что мы – первый и пока единственный в России тонкий литературный журнал западного, рыночного типа, и нам нужна реклама. Как, кстати, текст? Много правили?
– Мало… То есть совсем не правил. Чистый, – поспешно ответил Бенедиктов.
– Ну и здорово! – Главный снова, как в прошлый раз, стал вдруг ласков и весел, поднялся из-за стола, вытянул из принтера лист бумаги и хищно черкнул на нем что-то. – Прекрасный повод порадовать вас. Давно слежу за вами и вот наконец решился: данным приказом вы назначаетесь литературным редактором. Детали вам расскажет мой заместитель, заведующий отделом прозы, но по сути это значит, что теперь на вас возложена обязанность литературной правки поступающих материалов. То есть мы даем вам текст, объявляем карт-бланш и засекаем время. Ну и повышаем зарплату, естественно. Вы ведь, кажется, давно этого хотели?
– … – уже не покивал, а просто пару раз сглотнул в знак согласия ошалевший Бенедиктов.
– Ступайте работайте.
В редакции вовсю обсуждали странный документ, постепенно начавший появляться в самых разных изданиях – от почтенных, с седыми страницами, бумажных «толстяков» до вертлявых электронных районных вестников. Бенедиктов пришел в себя после разговора с главным редактором только тогда, когда понял, что с новой зарплатой он без проблем сможет оплачивать свой однокомнатный личный дворец на Кравченко. Чувствуя себя сильным и снисходительным, он попытался вклиниться в общий разговор и небрежно сказал, что «Концепция» – всего лишь рекламный модуль. На него посмотрели, как обычно смотрят на корректора (о повышении еще никто не знал), и продолжили обсуждение.
– Я слышала, что это вирусная реклама нового реалити-шоу, – тихо и значительно, как очевидец несчастного случая, говорила заведующая отделом поэзии, тонкая темноволосая молодая женщина, курившая через мундштук и прятавшая во внутреннем кармане жакета фляжечку с коньяком. – Заранее запускают в информационное пространство эту «утку», которая, побывав у каждого из нас в уме, перестает быть «уткой» и вскоре воплощается на экране. Мне кажется, это будет какая-то особенно оригинальная дрянь, от которой народ точно не сможет оторваться: возможно, это будет что-то вроде уроков литературы в школе, и кто не читает произведения и плохо пишет сочинения – тот выбывает из игры. Только проходить там будут всякое такое, знаете… «Гаврилиаду», например. И самое мерзкое, что, скорее всего, подаваться это будет под видом народного просвещения и популяризации классики…
– У Лермонтова тоже есть.
– У всех было.
– Это позднейшие стилизации.
– У Маяковского точно свои.
– Да разве мы об этом сейчас!
– «Что делать?». Там ведь первое приближение к идее реалити-шоу.
– Да, эти разные комнаты при совместном быте…
– Четвертую главу «Дара» обязательно приплетут.
– «Темные аллеи» еще можно.
– Ну вы сравнили.
Возник возбужденный спор, в котором говорили все разом. Бенедиктова и в тишине обычно никто не слушал, поэтому он молча сел за свой компьютер. В почте уже чернели новые сообщения с принятыми к публикации текстами, присланные завотделами на вычитку. Алексей с удовольствием вспомнил, что теперь он должен править их еще и литературно, и стал жадно скачивать файлы, но стоял между ним и экраном непроявленный кадр увиденного где-то недавно узора… Бенедиктов отложил работу и набрал поисковый запрос с трехстопным набоковским дактилем: «книжная башня Останкино». Но Гугл выдавал лишь страницы со все той же проклятой «Концепцией». Тогда Бенедиктов набрал в режиме поиска картинок «Останкино» и долго листал бесконечные простыни однообразных небесно-голубых игольчатых открыточных видов. Лишь в самом конце поисковой выдачи обнаружилось несколько маленьких телефонных снимков: на фоне телецентра едва можно было разглядеть черную решетчатую конструкцию, похожую сразу и на Эйфелеву башню, и на опору линии электропередачи. Размеры сооружения нельзя было определить: рядом для масштабирования не было ничего привычного глазу. Это удивило Алексея, ведь он точно видел там три дня назад оранжевые спецовки, башенный кран, строго одетых мужчин с папками и в строительных касках…
Рабочий день подходил к концу. Было уже около половины шестого вечера. Сотрудникам редакции наскучило спорить. Все расходились по своим местам, зевали, по очереди ходили к кофемашине. Бенедиктов собрался, покинул редакцию и поехал к Останкино. Через сорок минут он вышел из северного вестибюля станции метро «ВДНХ».
Анну Волкову пыталось раздавить Главное здание МГУ. Роскошный дубовый секретер, казалось, был переделан из гроба, широкий гранитный подоконник представлялся фрагментом демонтированного Мавзолея, стены незаметно, но неумолимо сдвигались словно по проекту потустороннего скупого и жадного архитектора, решившего поселить в общежитие как можно больше студентов и дробящего комнаты, а затылком постоянно ощущалась двухсотсорокаметровая высота этого огромного, мрачного, но все-таки прекрасного здания. Анна много раз слышала о «синдроме Раскольникова», от которого страдали недавно поселившиеся в ГЗ аспиранты, и уверения в том, что торжественная клаустрофобия, вызываемая этими стенами, в которых время остановилось, пройдет за пару месяцев. Волкова надеялась на это, разбирала вещи, наводила порядок, пыталась как-то оживить и приукрасить свою комнату, но живые цветы, яркие коврики, женские мелочи в тюбиках и флаконах выглядели здесь двусмысленно и неуместно, как плюшевый заяц с разбитыми лапками в кабинете следователя НКВД.
Симку Анна сменила, но внести почтовый адрес Алексея в черный список не решалась и читала все его письма, и это было мучительно. Иногда она едва не сдавалась, думала возобновить с ним общение, конечно же всего лишь дружеское, ведь он не сделал ей ничего плохого, во всем виновата загадочная квартира, отравившая их едва начавшийся семейный быт. Но была в этих мыслях подлая финансовая подоплека: мол, будь у них приличное жилье… Анна хотела ответить на письмо Алексея, встретиться с ним, съездить, может быть, в их собственный парк, но тут же представляла, во что неизбежно и быстро превратится эта «дружба»: просьбы и пробы снова быть вместе, слепые провалы в прошлое счастье и потом еще более стремительное и горькое отчуждение, расплата за контрабанду чувства, ставшего таможенным конфискатом. А живет он, наверное, в похожей квартирке, да там еще и сосед, девицы с наивными змеиными глазами, ружейный грохот по ночам за стеной, забрызганный кровью экран; а в ее эмгэушной каморке вдвоем никак не повернуться, не говоря уже о том, что и попасть сюда постороннему не так-то просто…
Анне становилось противно от этих мыслей, она казалась сама себе корыстной и озабоченной бытом; пыталась отвлечься, увидеть себя с лучшей стороны, смотрелась в зеркало, поворачивалась стройным боком, примеривала новые босоножки, привставала на цыпочки, невольно любуясь крепкими тонкими икрами, взбивала колючую стильную прическу, остановившуюся на полпути от женственного каре к агрессивной стрижке «под мальчика»; в упор смотрела сама себе в огромные смородиновые глаза, корчила рожицы и представляла, как ее, маленькую и милую, видел жадный до мелочей Бенедиктов.
Преследовали воспоминания, в которых хотелось и нужно было отыскивать только худшее, но получалось наоборот: в горячей каменной соте ГЗ думалось особенно хорошо о морозном просторе зимнего леса, серебряной скатерти снега, перебежках луны от одной древесной верхушки к другой. Вкус коньяка, который она иногда пила в одиночестве, неизбежно отдавал поцелуем, и, вспоминая опасные зимние ласки, Анна с нежностью и стыдом закрывала глаза: ей всегда нравилось думать, что они закусывают друг другом.
Как-то вскоре после переезда в аспирантское общежитие Анна из любопытства впустила к себе одного из многочисленных полупрозрачных поклонников, проявлявшихся до конца только тогда, когда она сама, зевая, вступала с кем-то из них в контакт. Но эксперимент оказался до странного скучным, она чувствовала себя анекдотически, карикатурно, разглядывала потолок, ждала хоть намека на удовольствие. Уткнувшись ей