Я слушал это с таким же ненасытным удовольствием, с каким слушал бы и про виды подкормки огурцов, рассказывай она это мне. Но мне повезло несказанно: вскоре она начала делать полосу, посвященную стилю и моде, – и я был словно допущен наконец в будуар. Все те важные мелочи, что так нравились мне в женщинах вообще, что мучили меня еще недавно в мартовском метро, перечислялись, сортировались и комбинировались в ее упругих шелковистых статьях. «В этом сезоне одним из главных трендов будут длинные платья в пол, но со скошенным низом; предпочтительнее светлые, пастельные, подчеркнуто женственные тона: нежно-розовый, голубой, теплый оранжевый…», «Можно составить практически любой образ, если у вас в гардеробе есть так называемый необходимый женский минимум: пара светлых блузок, кардиган, юбка-карандаш, туфли на высоком каблуке, классические лодочки, маленькое черное платье, хорошее белье…», «Кеды прочь: в моде снова босоножки с тонким ремешком!» – последнее звучало как лозунг, как девиз, как проповедь, как обещание счастья, как призыв идти с нею до конца: и увидел я новое небо и новую землю. Я ссорился с другими редакторами, когда они хотели править эту полосу. Это было для меня то же самое, как если бы в розоватый от заката будуар с пастельной постелью, в пространство гипертрофированной женственности, где кокетливо разбросаны чулки, туфли, носки и помада, а хозяйка, зажав в маленьком кулаке, как в рекламе, интимный предмет… и вот тут-то и зашли бы, никого не замечая, крича, дыша матерным перегаром, грузчики с уродливыми какими-то ящиками, электрик со стремянкой и мотком проводов на плече, и сантехник, который наследил бы нехорошими следами, вытоптал бы лужайку из белых носков с кружевной оторочкой и застенчивых чулок цвета золотой пыли и, кряхтя, профессионально полез бы в хрупкое нутро биде, хранящего еще тепло ее бедер.
Наконец я преодолел страх перейти в отношениях с коллегой границу рабочего и приятельского и, из последних сил изобразив небрежность, пригласил ее на свидание. Она ответила таким же будничным тоном:
– Не стоит. Думаю, из этого ничего не выйдет.
Лучше бы я пригласил в кафе одну из ее статей – мне ведь все равно. Откуда мне было знать, что она обо мне думает. С другими она так же, как балующийся ребенок, надувала щеки, думая над следующей фразой. Когда я давал ей прикурить, она смотрела на меня таким же точно взглядом, как на свой корректор, когда доставала его из сумки, чтобы уничтожить пару очаровательных мелочей, но они, впрочем, и так не видны были бы обычным мужчинам.
Теперь мой взгляд, следящий за тем, как она перелистывает журналы, стал подозрительным и злым. Вновь вышедший из-под контроля мужской голод пугал меня, урча под сердцем криминальными людоедскими обертонами. Как римские матроны спокойно купались голыми в присутствии рабов-мужчин, не считая их за людей, так и она никак не отреагировала на мое предложение. Я же, лишенный всякой возможности сблизиться с ней как с женщиной, снова, как в самом начале знакомства, пытался представить ее всего лишь источником прекрасных текстов. Но падали волосы на мои любимые морщинки под левой щекой (я стал замечать ее возраст), рождая больничное скучное чувство, с которым ждешь в коридоре хороших новостей – сейчас тряхнет головой, откинет; слишком хрупки были розовые детские пальцы, мелко шуршащие страницами, – и я не выдерживал и ревновал ее к журналам: а вот уволиться и пойти работать туда, пусть меня листает… нет, туда. Нет, она уже за другой взялась.
Однажды шел сильный ливень, а ей нужно было уйти, и она жаловалась, что забыла зонтик в машине. Я упросил ее, она дала мне ключи, и я принес ей зонтик. Это была единственная близость, к которой она меня допустила. Тот дождь был последним в этом апреле. Незакрытая дверь ее машины, пока я искал зонтик в салоне, успела устроить с дождевой капелью маленький джем-сейшн, кокетливо подыгрывая водосточным трубам переливчатым колокольчатым ксилофоном.
Календарный май начался задумчивыми пасхальными ветрами, и дождь добрызгивал слюной свои последние обиды, глупо надеясь оставить за собой последнее слово, когда всем, кроме него, уже все было ясно; ночные заморозки ударили пару раз, оставив после себя битое стекло граненых луж, и вдруг с понедельника, никого не спросясь, началась новая жизнь, настоящая весна. Разом взошла трава, высох промытый поливальными машинами асфальт, и державшаяся до этого в рамках приличия Москва пустилась во все тяжкие. Деревья, стесняясь зимней бледности, поспешно натягивали маленькие зеленые платья и обували свои подножия в легкомысленные, ничему не идущие балетки с ромашками, одуванчиками и прочими неопределенными цветами, синими крестиками, похожими на зародыши колокольчиков. Про сережки берез – слишком затасканная метафора; лучше вот какая: одуревшие от зимнего авитаминоза кошки внимательно ходили по зеленеющим скверикам, делая петли вокруг цветочных клумб, и драгоценный, опытный взгляд заметит что нужно, когда кошка уйдет: полузадушенную, вывалившую синие языки лютиков резиновую клумбу.
Женщины вышли в город в сарафанах с цветочными принтами и декольте, длинных платьях со скошенным подолом, словно нарочно приспособленным для без опасного подбирания на эскалаторе в метро, когда сзади кто-то опасный, полный беды и страсти, сдувает с лица легкие светлые волосы, надели босоножки с тонким ремешком, что оставляет особенно трогательный розоватый след на ступне; некоторые, торопясь избавиться от зимней аристократичной сливочности, одевались и красились так, что походили на искусственных женщин: навеки скованный в сердечко рот, маечной длины кардиган, выдаваемый за юбку, пушап резиновой груди; а кто-то, стреноженный офисным уставом, смирял плоть узкими юбками-карандашами, белыми тесными блузками и строгими туфлями, мучительнейшей разновидностью которых были те, что с поперечной застежкой, не позволяющей в свободную минуту скинуть обувь и покачать ее на отдыхающих пальцах. Мокрый от жары и слабости, мутными глазами я заглядывал мимоходом под секретарский стол и злорадствовал: вот походи-ка так весь день, узнаешь, каково это, когда ничего нельзя.
Когда я уже хотел уволиться, нас вызвало начальство. Главным редактором у нас в то время был, чем я до сих пор горжусь, прославленный журналист, среди прочего запомнившийся публике в свое время изданием журнала с названием, прямо антонимичным названию нашего издательского дома, где он работал сейчас; подвижный, говорливый, оскорбительно насмешливый человек, с глазами умными до наглости, он умел фантастически разворачивать темы и из новости об унылом муниципальном нововведении в сфере ЖКХ сделать увлекательную историю о том, как люди жили и умерли, не забыв сообщить при этом, сколько им платили.
Главный редактор сказал, что направляет нас в командировку на место волновавших в те дни всю Россию событий: какой-то провинциальный оппозиционный политик устроил длительную и весьма скандальную акцию протеста.
Остатки моего профессионализма на секунду рефлекторно дернулись:
– Но я-то зачем поеду?! Я ведь не пишу, я всего лишь слежу за полосой! (Конечно же и то и другое было неправдой.)
– Ничего, сопроводишь N. Я вижу, вы хорошо ладите. Поможешь девушке, защитишь там, если что. Опять же, зеркалка тяжелая…
Она посмотрела на меня с усмешкой, но, как мне показалось, доброй, приятельской.
Через пару дней мы уже проталкивались через тесный коридор купейного вагона. Начальство расщедрилось и выкупило для нас двоих целое купе. С самого утра у нас обоих было отличное настроение – весна, дорога, приключение, может быть, ОМОН.
Когда мы устроились, я достал коньяк и лучшую закуску к нему: плиточный шоколад.
– Но я больше привыкла лимоном… – удивилась она.
– Лимон для обывателей и язвенников. Пожалей свою слизистую. (Я вспомнил страшный март, ободранные тротуары, пустынный жар кондиционера, передернул плечами от отвращения и открыл окно.)
Мы выпили за успех командировки, она закусила, отломила еще один квадратик шоколада и, задумчиво жуя, спросила:
– Ты правда умеешь фотографировать?
– …(грохот железнодорожного моста, по которому мы как раз проезжали, заглушил начало моей фразы) просто так шутит. Это его стиль. Я не знаю, куда тут нажимать, – повертел я в руках массивную зеркалку.
– А куда смотреть, знаешь? – произнесла она, сдерживая смех.
Шоколадка растаяла и нетвердо держалась в ее тоненьких детских пальцах. Она наклонилась над столиком, рассматривая легкомысленные колокольчиковые узоры на скатерти, и обнаружилась темная мягкая впадинка декольте. Духи у нее были легкие, самые простые, тоже как будто лишь на минутку зашедшие за забытым синим оттенком, тихим серебром, послевкусием луга, но я задыхался сильнее, чем в мартовском вагоне метро, – и задыхался с наслаждением. Я ничего не ответил.
Коньяка и дороги оставалось больше половины, и мы разговорились. Оказавшись в уютной обстановке поезда, она больше не надувала щеки, обдумывая новую фразу, а говорила часто, легко, сбивчиво, заправляла волосы за уши, оставляя очаровательные акрошкеры, и даже однажды так рассмеялась в ответ на мою шутку об арт-директоре, что удивленно стукнулась головой о полочку на стене. Я рассказывал ей о том, как учился, и еще раньше, как поступил без экзаменов через олимпиаду по литературе, и как это можно писать очередной тур, разбирать стихотворение, анализировать южные звезды и чмоканье черноморской воды о сваи причала, выпив накануне пару бутылок шампанского, и она удивлялась: как? – и тут же, смеясь, спрашивала, нет ли у меня шампанского, и я молча доставал запасную бутылку коньяка и перескакивал далеко вперед, объясняя, как сделать свой взгляд отрезком сгущенного до полной материализации внимания, чтобы видеть все огрехи на полосе.
Она тоже делилась со мной опытом, рассказывала, как попадают на хорошие места в крупные издательские дома, и с кем не стоит иметь дела, и где сколько платят, и обязательно присовокупляла к каждому ценному факту неприличный анекдот о каком-нибудь известном редакторе.