В луч света вышел Ваня, отставил ножку и старательно и с выражением выговорил:
– Нет повести печальнее…
Тут у меня зазвонил телефон. Я был уверен, что телефон остался в куртке в гардеробе. Звонок повторился.
– Нет повести печальнее на свете…
Звонок с каждым новым разом делается длиннее и громче. Я истерично потрошу боковые карманы джинсов, олимпийки, задние карманы… Упали несколько монеток, покатились… в гробовой тишине этот звук как приговор… Сыплются монетки, скомканные купюры, бумажки с записями… Тре-е-ень. Тре-е-е-е-е-ееень! Вокруг меня расширяется пустота. Все обернулись, сверлят испепеляющими взглядами. Тре-е-е-ень!!! Где же чертов телефон?!..
– Это моя единственная реплика!.. – От неожиданности я вскинул голову. Ваня стоит прямо передо мной, перегнувшись через кресла. Зрители первых двух рядов раздвинулись.
– Да… извини… вот… – Наконец я изловил телефон, не глядя нажал сразу на все кнопки, отключил. – Извини меня…
На сцену выбежал постановщик и сам произнес эпилог.
Во время общего поклона Ваня не вышел. Мы побежали в каморку при сцене, Маша с букетом сиреневых тюльпанов, которые она прятала в бумажном свертке. Другим актерам цветов, надо сказать, не принесли. Ваня что-то бубнил под нос и теребил пальцы.
– Ваня, прости, пожалуйста, – заглядываю в его глаза. – Я думал, телефон в куртке. Я забыл.
Ваня понурился, как упирающийся бычок.
– Это риелторша была… Может, клиент появился… Сдадим квартиру, заживем! – Я осекся. Рядом Соня, она ведь тоже, типа, клиент.
– Это тебе, – Маша протянула букет. – Ты так хорошо играл!
В дверь заглянул постановщик. Соня с ходу заявила:
– Ваша театральная община поражает своим мастерством и слаженностью игры!
– Постановка великолепна, а более… как это по-русски… необычного режиссерского разбора мне не приходилось видеть даже в Париже, – произнесла Маша с восторгом и нарочитым акцентом. – Атмосфера справедливости и творчества достойна восхищения!
Постановщик не выдержал натиска, узнав, что сестры – «Ванины кузины», он пообещал «разрешить недоразумение с ролью Меркуцио». Тут появился Кирюша и с ходу насел на Соню.
– Вы кто? Вы прекрасны!
– Спасибо, вы тоже, – ответила Соня.
– Кирюша, это наши гости, – сказал режиссер с интонацией женщины, которая пьет чай с неожиданно приехавшими из провинции родственниками, когда вдруг вваливается муж, буян и алкоголик.
– Я видел вас во сне, – продолжил Кирюша.
Вот бы ему на сцене так выступать.
– Можно я подержу вас за руку?
Не успела Соня ответить, как он схватил ее за талию. Соня взвизгнула и принялась гнать от себя влюбчивого Кирюшу. Тот начал ее лапать с неожиданным напором, а режиссер вместо помощи принялся извиняться. Ах, извините, ох, извините! Недоразумение разрешилось так же внезапно, как началось. Ворвалась Кирюшина бабушка и выволокла упирающегося внука за шиворот.
– Я снова буду играть Меркуцио? – спросил Ваня.
– М-м-м… возможно, возможно… – промычал режиссер.
– А давайте отпразднуем! – предложила Маша, садясь в машину.
– Давайте! – подхватил Ваня.
– Поехали к вам на дачу! У вас же дача близко? – спросила Соня.
– Поехали, папа!
Надо как-то искупить телефонный звонок во время спектакля.
– Ладно… поехали…
Интересно, как скоро мы наскучим нашим новым подругам. Когда их достанет роль продвинутых сочувствующих и они сольются? Ваня станет по ним скучать, вымотает мне всю душу, заболеет.
– Тогда в магазин за вином, едой и зубными щетками! – скомандовала Соня.
За зубными щетками? Они что, собрались у нас ночевать?
Погрузив кресло в автомобиль, мы заехали в супермаркет, купили съестное. Специально для Вани взяли связку сосисок. Он вдруг заявил, что мяса отныне не ест, потому что животных жалко. Сосиски с животными у него не ассоциируются. Кроме того, ему понравилось, что они висят гирляндами. Сидя на заднем сиденье, он намотал сосиски мне на шею, как шарф.
Мы шутим, смеемся, вспоминаем спектакль. Ваня строит рожи в окошко. На Кутузовском с нами поравнялась черная «БМВ» с разбитой фарой и тонированными стеклами. Ваня показал язык.
– Ну хватит, обидятся еще.
Метров через двести «БМВ» «прижала» нас к тротуару.
– Сейчас уладим! – Соня настроила на лице наивно-обольстительное выражение. Из «БМВ» тем временем вылез крупный мужчина, из тех, кто в девяностые, по армейской привычке, стригся коротко, а теперь отрастил волосы, как у итальянских манекенщиков, отчего стал похож на мясника-гомосексуалиста. Итак, вылезает этот длинноволосый дядя, в мятом спортивном костюме, а в руке обыкновенный топор с деревянной рукоятью. Таким полешки на лучины колют.
Сонину соблазнительность как ветром сдуло. Она защелкнула все двери нажатием одной кнопки.
– Merde! – выругалась Маша.
Мимо несутся машины. Тротуар заполнен людьми. Ярко горят фонари. По этой улице президент два раза в день ездит. Мужик решительно направился к нам. Как-то рывками, неровно как-то. Расстояние короткое. Метров пять. Вот он уже перед капотом, взмах топором… девочки на переднем сиденье инстинктивно закрылись руками… я зажмурился… мужик рубанул.
Соня:
– Что… что ты творишь, козел???!!! – Она ищет рукой какое-нибудь орудие. Расческа, бутылка воды…
Мужик вырвал топор из пробитого капота, бросил на нас взгляд грозного мстителя, будто мы надругались над его пятнадцатилетней дочерью и сожгли родную деревню, и направился все теми же рывками обратно к своей тачке.
Маша:
– Как же… может, ему… как это по-русски?.. намекнуть…
Соня выскочила из машины.
– Сиди здесь! – приказал я Ване и толкнул дверь. Вляпались! Кто его просил рожи строить! Схлопочу сейчас топором по башке, и отправится он в приют. А если меня покалечат, изуродуют? Палец, например, отрубят или ухо?.. Вторым Ван Гогом поздновато становиться…
– Ты, мудак! Зачем машину разбил! Что мы тебе сделали? Мальчик язык высунул! – орет Соня. Мужик развернулся. Соня отскочила. Топор по-прежнему у него в руке.
– Сука! Мудила! Импотент!
Торопливые прохожие поворачивают лица в нашу сторону, но не останавливаются.
– Ты, гоблин, кто за ремонт платить будет?!
Из «БМВ» показался второй. Сильно напоминающий первого. Ну все, кирдык, приплыли. Эти не простят. Лучше сразу по голове.
Второй, однако, повел себя еще страннее первого. Вместо того чтобы кинуться на нас, он принялся урезонивать товарища.
– Тарас, успокойся! Тарас, ты че!
Хозяин топора не отвечает, мычит, отпихивает приятеля и замахивается на Соню. Приятель, к счастью, топор перехватил. Так они и застыли: один – с поднятым над головой топором, другой – удерживающий его руки. Можно монумент лепить, вроде «Рабочего и колхозницы», только в нашем случае это были бы два лесоруба, один из которых пытается отнять у другого орудие труда. Они застыли, и кажется, что это длится целую вечность. Воспользовавшись заминкой, Соня дала обидчику пинка. Тот лягнулся, а потом, вроде как додумавшись до чего-то, оставил борьбу за топор, развернулся и влепил нашей Софье Георгиевне оглушительную затрещину.
– Эй, ты че! – крикнул я, обнаружив в себе типичного нерешительного интеллигента, и неловко напрыгнул на него. Приближаться к этому бугаю не хотелось ужасно. Одно дело – Соне по зубам двинуть, другое – заступаться за нее перед двумя быками. Атака тут же сорвалась; получив под дых, я упал, стукнувшись виском о багажник «БМВ». Задыхаюсь, получаю ногой по ребрам. Больно.
Слышу крики: «Папа… Тарас, хва бузить…»
Ваня вылез… Я же ему сказал в машине сидеть… Ловлю ртом воздух, как больно… Перед глазами мокрый асфальт с вкраплениями щебня. На одном камушке отпечаток спирали. Миллионы лет назад морская ракушка окаменела, а теперь сюда угодила. Миллионы лет назад.
Вставать неохота. Так бы и лежал на асфальте. Под ладонь попадает кончик сосисочной связки. Я что, выскочил из машины с мотком сосисок на шее?
Вижу Ваню, бьющего мужика книгой по голове. Нет, не книгой. Хлебной доской… Ах, святой Сергий. Владимир Ильич. Ваня прямо христианский мститель какой-то в арбузном сюртуке и оранжевой манишке. Удары пришлись в цель, мужик воет. Ваня поступил не совсем по-джентльменски. Колотил дядю, пока того в очередной раз держал приятель.
Рядом с автобусной остановкой лоток с мороженой рыбой. Пожилая женщина выбирает карпа. На остановке молодая мать с ребенком в коляске, аккуратный профессор с дипломатом. Привычно делают вид, что ничего не происходит. Тут хозяин топора вырывается из рук приятеля и вцепляется Ване в горло.
– Извините его! Он контуженый! – кричит, оправдываясь, приятель и снова пытается обуздать буйного.
Из машины выскочила Маша. Схватила с лотка длиннющую мороженую треску и, орудуя ей, как битой, крепко треснула буяна по затылку.
– Я сейчас милицию вызову! – промямлила продавщица.
Маша била снова и снова. Мужик выпустил Ваню. Я подковылял, схватившись за бок.
– По голове не бей, он нервный! – орал приятель буйного на Машу.
Маша кинулась на приятеля. Рыба в руках Марии-Летиции-Женевьевы превратилась в мочалку. Ваня добивал буйного иконой.
– Милиция! – завизжала продавщица. – Милиция!!!
Я схватил Ваню за руку. Хватит. Он не разбирая треснул по лбу и меня. Не плоской частью, а углом… Тут же опознал, погладил мне голову. Подбежала Соня, сорвала с меня сосиски, подскочила к буйному. Тот ползал на карачках, схватившись за темечко. Соня набросила сосиски ему на шею, словно лассо, принялась душить. Упаковка пластиковая, крепкая.
– Ах ты, сука! Ах ты, гондон сорокалетний! Всю страну поделили, все места заняли, нам, молодым, ничего не оставили!
К остановке подъехал троллейбус. Профессор помог молодой мамаше втащить в салон коляску с ребенком.
– Оставь его! – Маша, подняв с асфальта топор, оттащила сестру от незадачливого дровосека. – Валим!
Ваня воинственно выставляет перед собой икону, крестит всех. Соня вырывается, бежит обратно к ползающему на карачках врагу, забирает раздавленные сосиски, пинает напоследок.