– О чем?
– Ну не знаю, страшные какие-нибудь…
– Вот ты и начинай.
– Однажды летом…
– Сочинение на тему «Как я провела лето»! – перебила Соня и засмеялась. Я подхватил, хотя чего такого смешного? И Ваня засмеялся, и Маша.
– Короче, когда я была совсем маленькая, я жила с русской бабушкой в деревне, – заговорила Маша.
– Это была наша общая бабушка, – вставила Соня. – Отец отправлял к ней на лето то меня, то Машу, а иногда нас вместе. Но в то лето меня мама на море отвезла.
– Да. И вот бабушка купила мне цыплят.
– Желтых? – уточнил Ваня с видом опытного куровода.
– Ну да, обычные желтые цыплята, двухнедельные. Такие пуховые снежочки…
– Комочки.
– Ну да.
– Очень страшно! А-а-а… – завыла Соня, подражая привидению. Ваня громко засмеялся. Маша попросила сестру не перебивать, но сама не удержалась, тоже принялась смеяться, и я подхватил. Когда все успокоились, Маша продолжила:
– Мы их поселили в сарае, построили специальный уголок, я им кашу давала, водичку наливала…
– Водичку… ха-ха-ха!
Сквозь смех понимаю, странно так веселиться оттого, что давным-давно желтым цыплятам налили водичку.
– А на следующее утро обнаружилось, что одного цыпленка съели, – с трудом закончила фразу Маша, и все покатились со смеху.
Первой опомнилась рассказчица:
– А чего такого смешного?
– Кто съел? – перебил я.
– Бабушка? – сузил Ваня круг подозреваемых.
Даже слезы на глазах выступили, так смешно.
– Не бабушка, а ежик! Под домом жила ежиная семья, и разодранный цыпленок был делом их рук.
– Ежи с руками. Представляю! – икая от смеха, выговорила Соня.
– Шесть дней подряд каждую ночь пропадал один цыпленок, а с субботы на воскресенье ежи устроили настоящий холокост. Загоняли цыплят в щели и жрали заживо. Наутро мы с бабушкой обнаружили недоеденных цыплят между досками, и я впала в ужасную истерику. Я обзывала ежей фашистами и хотела мести. Помните, это слово было самым страшным. Когда я в Париж с мамой вернулась, в школе все удивлялись, что я плохих мальчиков фашистами обзываю. В общем, бабушка успокаивала меня, но я… как это по-русски… озверела конкретно. Когда приехал папа, я потребовала убить ежиную семью. Сначала папа пытался отвлечь меня сачком для бабочек, но я была упряма. Капризничала, отказывалась есть. Я так мечтала о смерти ежей, что у меня даже температура поднялась. Тогда папа, очень грустный, выставил блюдечко с молоком возле дома и выманил всех ежей. Каждого ежа он сажал в коробку. У них такие серые серьезные мордочки. Когда все ежи были в коробке, папа в последний раз посмотрел на меня и, не найдя сострадания, подошел к коробке, достал самого большого ежа, бросил на землю и ударил вилкой…
– Вилами! – перебили мы хором.
– Ну, не знаю я все эти специальные слова, – кокетливо оправдалась Маша. – Ударил вилами, короче. Бабушка попыталась закрыть мне глазки, но я запретила. Я смотрела, а папа отвернулся. После первого убийства что-то у меня внутри… как это по-русски…
– Зашевелилось?
– Дрогнуло?
– Да, наверное, дрогнуло. Но я решила быть последовательной, как взрослая, и не поддаваться эмоциям. Мама меня научила все дела доводить до конца.
– Это сколько тебе годиков было? – уточнила Соня.
– Семь. Последнее лето перед школой, – Маша выпустила облачко сигаретного дыма. – В общем, папа начал не глядя бить вилкой в коробку, где они сидели. Я помню этот звук. Дух-дух. А ежи даже не пищали. Папа колотил как сумасшедший, и тут я все поняла.
– Что поняла?
– Да все вообще… К бабушке я больше не ездила, отец стал редко со мной видеться. Мы с ним это никогда не обсуждали.
– Это не связано, – сказала Соня. – Просто он не мог долго жить в одной семье.
Повисла пауза. Трещали поленья.
– Не переживай, в детстве все много ужасов натворили. Я вот пыталась убить маму, – прервала молчание Соня.
– Убить маму! – зловеще прорычал я, и все снова разразились хохотом.
– Расскажи про маму! Расскажи!
– Ей за меня в школе выговор сделали. Типа, ваша дочь ходит в стоптанных кедах. Уроды советские! Моя мамочка, вместо того чтобы заступиться за единственную дочь, пришла домой и отхлестала меня прыгалками. Ну и я реально попыталась ее завалить.
– Как?
– Разбивала в ее комнате градусники. Ртуть ведь очень опасная, ну я и сыпала ее везде в маминой комнате. Полгода сыпала. Думала, она помрет, не тут-то было. Жива-здорова до сих пор, ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха-а-а-аааааа! – поддержал Ваня. – А я тоже могу убить!
– Вань, успокойся, – трогаю его за плечо, но самому тоже отчего-то очень смешно.
– Кого ты собрался убить?
– Посмотри! – Ваня ткнул пальцем в печь.
– Куда смотреть?
– Сюда!
– Вань, это печь. Ты собрался грохнуть нашу старушку-печь?
– Не печь! – рассмеялся Ваня. – Тут дырка. Посмотри.
Между кирпичами в самом деле есть щель. По настойчивой просьбе Вани я к ней приблизился. Лицо погрузилось в жар. В щели оранжевое марево огня. Кажется, что подсматриваешь за каким-то страстным, необузданным действом.
– Красиво, ну и что? Что ты собрался убить?
– Огонь! – Ваня задвинул вьюшку. Буйство в огненном телевизоре прекратилось, пламя опало и почти потухло, а через зазоры в дверце и в эту самую щель повалил дым. Дым полоснул по глазам, шуранул в ноздрях.
– Вань, прекрати! Угорим сейчас! – Я выдвинул вьюшку. Согнулся, прижав руки к глазам.
– Убить огонь, антипрометей нашелся!
Все снова покатились со смеху. Тру глаза и гогочу.
– Слушайте, с вами все в порядке? Почему вы ржете постоянно?
Хихикая, взглянул на Соню, она показалась мне ужасно смешной. И Ваня, и Маша, и мой вопрос.
– Ты в баклажаны ничего не подсыпала?
– Не-а.
– Может, помидоры кто-то сглазил? Мама говорила, что жена Тимофеича завидует нашим помидорам… – предположил Ваня.
– Вашим помидорам?! Ха-ха-ха! – неожиданно порочно хохотнула Маша.
– Консервы!.. – вырвалось у меня.
– А на самом деле! Консервы ведь военные, старые.
– Деду капитан-подводник подарил!
– Им там что-то подмешивают, чтобы в замкнутом пространстве не колбасило…
– Хочешь сказать, мы нажрались наркоманской тушенки?!
– Ага.
– Ха-ха-хааааа! – совсем уж неприлично загоготал Ваня. Соня ответила «гы-гы-гы», Маша аж захрюкала. И я не удержался.
– Она ведь еще и настоялась, так сказать! С восемьдесят третьего-то года!
– Я сто лет мясо не ела. А нам плохо не будет? – сдерживая подступающий смех, спросила Маша.
– Не буде-е-е-ет пло-о-о-хо-о, а-а-а-ааааа! – заорал Ваня, схватил Соню за руку, стащил ее с дивана и пустился с ней в странный танец. Соня сопротивления не оказала.
– Вань, а Вань, погоди! Что это ты так разошелся?! – кричу я.
– Разошелся-я-я-а-ааааа, ха-ха-ха! – Ваня оставил Соню и принялся скакать в одиночку.
Меня разбирает смех, но где-то в глубине сознания дышит тревога. У него же сердце…
– Давай-ка чайку попьем!
Ваня ничего не хочет слышать.
– Чего к парню пристал?! Тихоня нашелся, ты еще кредит в банке возьми! Ипотечный!
– Ипотечный! Ха-ха-ха! – вторит проносящийся мимо Ваня.
Оборачиваюсь. Мария-Летиция-Женевьева наполовину стянула чехол с пианино. Откуда к ней вернулась бодрость? Она же валялась только что, как мешок с картошкой. И вот уже ее пальцы ударили по клавишам расстроенного инструмента, она запела:
– Ах! Под сосною, под зеленою,
Спать полож-и-и-и-ите вы меня.
Говорит Маша почти без акцента, он обнаруживается только, когда она нервничает или поет. Гласные немного съезжают с рельсов. Пошатываются, как пьяные, но не падают. Например, «и» она произносит как-то ближе к «ы». Сделав выразительную паузу Маша рявкнула:
– Э-э-э-эх!
И давай петь и играть так лихо, будто выросла в купеческом кабаке.
– Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода… – Пальцы, перемазанные йодом, бегают по белым клавишам туда-сюда. Пение и музыка ускоряются.
Ваня схватил чехол от пианино, завернулся, взвизгнул и пустился в пляс.
– У него слабое сердце! – кричу на ухо Маше, пританцовывая.
Она даже не ответила, просто эхнула еще раз и отмахнулась от меня. Обвожу взглядом гостиную; даун в тоге из чехла топчет скромный урожай яблок, спекулянтша второсортными картинами с подбитым глазом задирает подол, а всем вертепом заправляет француженка-драчунья, наевшаяся напичканных стимуляторами консервов. Соня сунула пальцы в рот и свистнула. Сбросила валенки, стащила с себя сетчатые колготки и принялась крутить ими над головой.
Ах, сосенушка ты зеленая,
Не шуми же надо мной!
Ваня принялся стаскивать с ноги носок, завалился на пол и тоже закрутил, подражая Соне. Она накинула колготки Ване на шею, притянула к себе. Он неуклюже обхватил Соню руками. Ой-ой-ой, что будет…
Калинка, калинка, калинка моя!
Бледные цветочные веточки на поблекших грязно-розовых обоях пульсируют в такт сердцу, приближаясь и отдаляясь. На клавиатуре что-то темное. Ну вот, йодом заляпала, оттирай теперь… Пригляделся. Кровь! Из Машиных рассеченных пальцев снова потекла кровь! Она не замечает, колотит по клавишам и горланит:
Эх, калинка!!!..
Крови все больше. Она остается везде, где пробегают Машины пальцы. Кричу, не слышит.
Весь этот адский кавардак завершил его вдохновитель. Ваня. Неумело поцеловав Соню в щеку, он схватил свой рюкзачок, расстегнул молнию и выхватил оттуда… Как же я недоглядел.
Ваня выхватил из рюкзачка сложенный вчетверо холст. Не думал я, что он его с собой таскает.
Сначала мой сынок бухнулся на одно колено, как бы преподнося холст Соне. Та сделала реверанс, еще не понимая, что перед ней.
– Ваня! – крикнул я, подал какой-то нелепый запрещающий знак и шагнул в их сторону.