– Не видно ничего… Что там?
– Там сад, потом лес… – Я подошел, обнял ее. – Извини за то, что ударил тебя тогда. Что-то нашло. И за Ваню извини, я деньги за капот верну.
– Извинения принимаю, денег не надо, – промурлыкала Соня, закрыв глаза и потираясь щекой о мою щеку, нос, губы.
– А еще я мечтаю провести с тобой ночь…
Соня расцепила мои объятия, закурила.
– А ты о чем мечтаешь? – спросил я немного неискренне.
– Хочу всегда быть богатой. Хочу всегда нравиться мужикам, даже в сто лет! Хочу так нравиться, чтобы красивые юноши приходили дрочить на мою могилу! – Соня слишком громко рассмеялась. – Глупость какая! Все твои консервы!
Мы снова умолкли. Я почистил апельсин, дал ей половину и бросил кожуру в огонь. Мелькнул острый цитрусовый аромат.
– А почему ты боишься бедности?
– Мы никогда богато не жили. Я всегда все сама зарабатывала. Знаешь, как я первые деньги срубила?
– Как?
– В конце девяностых работала на складе всякого шмотья. Однажды к нам пригнали партию женских кофт. Синтетические, с блестящими нитями, с торчащим во все стороны пухом. Они током били, зато на свету переливались всеми цветами радуги, как машинное масло в луже. Кофты эти очень понравились одним азербайджанцам. Бабы ихние от этих кофт с ума посходили. Все разлетелось за два дня. Азеры заказали новую партию и попросили никому больше не продавать.
Пригнали еще две фуры. Покупателей наших нет. Ждем неделю, никого. И тут приезжают другие азербайджанцы.
– Тоже за кофтами?
– Просто зашли, обычные оптовики. Когда кофты увидели, то буквально на коленях стали умолять, чтобы мы им их продали. Но мы же тем, другим, обещали… Короче, эти новые предложили тройную цену, и директор согласился. Взяли все оптом. Мы такого бабла никогда не видели зараз. Тридцать штук баксов!
– На кофтах?!
– На кофтах. За час. А еще через день приехали первые азербайджанцы. Подняли хай – мол, мы им всю монополию запороли – и начали стрельбу. Директора и охранника Петю завалили. А я обед на кухне готовила. Азеры непрофессионалы были, просто психанули. Сами испугались и сбежали, даже сейф не прихватили. Ну, я взяла деньги и вышла тихонько с черного хода.
Почему-то всегда, если женщина ломается, то начинает вести посторонние разговоры. Такое впечатление, что Соня специально завела тяжелую беседу, чтобы отделаться от меня. Снова обнимаю ее, на этот раз настойчивее. Сопротивляется. Хватаю за волосы, целую куда попало. Тень от нас скачет по стене. То открывает, то закрывает выцветшую репродукцию Ренуара. «Мамино» лицо исчезает и появляется, будто злорадно подмигивая мне.
– Отстань! Сейчас закричу! Отстань!
– Папа, не смей!
Я обернулся. На верхней ступени лестницы, ведущей на второй этаж, стоит Ваня в трусах и ночной футболке. Под трусами выпирает подгузник.
– Папа, не смей обижать Соню!
Соня вскочила и сбежала в ванную. Ваня спустился решительным шагом, на лице написано праведное возмущение. В его глазах я гнусный насильник. Невольно улыбаюсь – больно смешной из него вершитель правосудия получился.
– Вань, я не обидел Соню, просто мы… мы играли…
– Что за игры такие?! – И откуда он этих фраз набрался. Как будто не Меркуцио в театре исполнял, а воспитательницу детского сада. И губы поджал, как бы вовнутрь. Так недотраханные училки поджимают, когда в педагогический транс входят.
– Ну… игра… вроде борьбы, мы с тобой в такую разве не играли? – Я шутливо обхватываю Ваню, начинаю тормошить.
В туалете открылся кран, но за шумом воды все равно слышны всхлипывания. Играючи я тру Ване уши, увлекаю его обратно наверх. Если он услышит, что Соня плачет, начнется черт-те что. Ваня быстро отвлекается. Я щекочу его, он хихикает и изворачивается. Я укладываю его в постель, сижу рядом, пока он не задремывает.
Я спускаюсь обратно в гостиную. Краем глаза заметил движение. Кажется, мелкие коготки простучали по полу. Повернулся. Ничего. Показалось. Россыпь мурашек пробежала по спине и грохнулась куда-то в живот. Смешно, что мы ежей так испугались. Хотя после Машиного рассказа… да и зима ведь… и много их как-то… наверное, просто голодные. В спячку не впали, а жрать нечего.
Этот дом, эти вещи – все, что нажили мои бабушки и дедушки, мама и папа. Это их мир, а я привел сюда малознакомых девиц, с которыми одни проблемы. Показалось вдруг, что тени в углах сгустились. Страшно повернуться. Что, если за спиной кто-то есть? Огромный еж. Покойники окружили меня и осуждающе качают головами. Звук льющейся воды в туалете перестал быть слышен, холод выполз из подпола и объял меня целиком, огонь перестал греть.
Мама… мама, папа… дед, это вы?.. Простите, что с могилой так плохо вышло, как же мне быть?.. Я ведь один, один с Ваней остался, помочь некому… Бабушка… прости, что разрешил надеть ей твои валенки…
Тут я бедром ощутил плотный пакет. Собрав тогда с пола банкноты бабушкиных сбережений, я автоматически сунул их в карман. Вот они.
– Бабушка… я нашел твои деньги…
Гляжу по сторонам. Радиоприемник, буфет с корешками сталинских сочинений, диван, платяной шкаф… Доски под ногами поскрипывают… подхожу к шкафу… распахиваю дверцу. Перебираю старые драповые пальто, платья, мамин халат… что-то в кармашке… холодное, стеклянное, округлое…
У меня на ладони пузырек с касторкой.
В одной руке старые банкноты, в другой касторка.
Кладу деньги в дальний угол шкафа. Касторку ставлю рядом.
Кто-то погладил меня по макушке… Бабушкина блузка, темно-синяя в белый цветочек.
Отерев пот со лба, закуриваю одну из Сониных сигарет.
Дверь ванной открылась, Соня вышла из своего укрытия, остановилась за моей спиной. Я не повернулся. Чувствую, как она мнется в нерешительности. Коснулась моего плеча… поцеловала. Я не отвечаю на поцелуи, она настойчива. Ее значок в виде губ замигал.
– У тебя губы мигают.
Соня прижалась ко мне грудью, как в нашу первую поездку на машине, во время обгона «Москвича». Мы целуемся. Мнем друг друга, обнимаем. Плотный, ароматный, упругий шелк под моими пальцами.
Накручиваю на руку ее длинные волосы, ласкаю пальцами лицо. Невидимый пух на ее щеке в отблесках огня образует золотистый ореол.
Раскаленный воздух вокруг печи колышется, как в пустыне.
Платье задралось гофрированными складками. Стаскиваю с нее сетчатые колготки. Успела надеть обратно после того, как крутила ими над головой. В детстве все носили колготки: и мальчики, и девочки. Колготки были хлопковые. Цвета римского палаццо, просроченного, осыпающегося горчичника, пожухлого персика, корицы, капучино. Накатаешься на санках до упаду, придешь домой и валишься на диван, а мама с папой, взявшись один за левую колготу, другой за правую, стягивают их с тебя. Колготки те, особенно намокшие после санок, обладали растягиваемостью невероятной, метра на два-три. Таким образом родители быстро оказывались в противоположном углу комнаты, в то время как резинка по-прежнему оставалась в районе моего пупка. Чтобы снять с ребенка колготки, советской жилплощади не хватало.
И вот прошло двадцать пять лет, и никто колготок с меня не стягивает. Да и не ношу я их теперь, я ведь взрослый. И не выпускают их больше. И кололись они довольно противно. Зато для девчонок раздолье, для них колготок навалом. Девчонки покупают самые интересные, а потом могут себе позволить развалиться на спине, поднять ножки и ждать, когда с них эти колготки стянут. Каждая ждет по-своему: одна – стыдливо прикрыв глаза, другая – нахально поглядывая. Все ждут неги, которая, впрочем, уже началась для них, которая видна на их лицах. И ты тянешь и тянешь, тянешь и тянешь.
Родители, к счастью, не делали со мной того, что я делаю теперь с Соней. Если бы делали, я бы, наверное, вырос маньяком, а я не маньяк. Тело у Сони роскошное. И пахнет приятно, и цвет красивый. Штучка между ног похожа на бутон тюльпана, готовый распуститься со дня на день.
– Почему лицо такое испуганное? – смеется Соня.
– У тебя есть… презервативы?
– Нет, а у тебя?
– У меня нет…
Вся романтика улетучивается. Как будто свет врубили.
– Ладно, я тебе доверяю. У тебя же воздержание, – Соня привлекла меня к себе.
Воздержание! Жалеть меня вздумала! Доверяет она мне! А я почему ей должен доверять?! Все еще колеблясь, целую ее грудь, живот… ну и пусть, черт с ним, рискнем… Волосы на ее макушке неровно распадаются, пробор белеет ломаной молнией. Бок побаливает, но это терпимо. Поглаживаю ее зад, как когда-то нежно, с восторгом, поглаживал руль своей первой машины…
После мы молча лежим перед огнем. Соня подбирает яблоко, обтирает рукой, откусывает. Съев яблоко, кидает огрызок в печь. Принюхивается. Разносится приятный печеный аромат.
– Огонь заставляет все выделять настоящие запахи. Что бы еще туда бросить?.. Интересно, как сперма в огне запахнет… – произносит Соня задумчиво.
Я не отвечаю. Смотрю на языки пламени. Мне все равно.
Тем временем к Соне возвращается привычная активность. Она хватает со стола салфетку, стирает с груди белые кляксы, бросает в огонь.
– Эй, ты нюхаешь?! – теребит она меня. – Я только что отправила в ад сотню твоих неродившихся детей!
Я не шевелюсь. Неродившихся детей мне не жалко. Да и запаха от них никакого. В углу жужжит проснувшаяся муха. Она слишком сонная и просто кружит по полу, не взлетая. Я смотрю на доски потолка. Сучки́ и волокна дерева образуют странные вытянутые человеческие лица с широко раскрытыми глазами и ртами. Вон те два маленьких сучка – глаза, а тот большой – рот.
– А ты в Бога веришь?
– Верила раньше, а потом как-то рассосалось… а ты?
– Не знаю… Скорее нет, чем да.
Соня встала, потянулась, поцеловала меня.
– Картину надо вернуть. Отец заказчику остался должен, а требуют с меня.
На лестнице она остановилась:
– А ты ничего…
Угли «дышат», то оживая, то угасая. Теперь они похожи на разваренных рыб с черной кожей и ярко-оранжевым мясом. Здесь же валяются забытые Соней бабушкины валенки.