Беру фонарь, выхожу во двор подышать перед сном. Небо заволокло тучами. Звезды пропали, только черная мгла. Луч фонаря высвечивает лужайку перед домом, блюдечко… Молоко выпито.
Луч бежит по стволам деревьев, выше. Там толкаются тучи.
– Эй, Господь, ты там есть или нет? – спрашиваю тихо. – Я понимаю, смешной вопрос, но ответь… Если ты есть, то смешно, что я сомневаюсь… а если тебя нет… тогда вообще все невероятно смешно… – бормочу я, задрав голову. Смотрю вокруг отрешенными глазами, как слепой, устремленный внутрь себя.
– Господи, зачем ты нагнал тучи? Ваня любит солнце…
Вожу лучом фонаря по небу, как завхоз, зашедший в темный склад. Хоть бы крыса какая-нибудь юркнула или вор.
– Это некультурно, Господь! Я с тобой разговариваю, а ты не отвечаешь!..
Беру в руки вилы, прислоненные к стенке веранды, делаю выпад.
– Или это все сон… кривое зеркало… ошибка… я родился не в том мире, или не родился вовсе… я мертв…
Выпад, прыжок, разворот. Выпад, прыжок… Я скачу вокруг пустого белого блюдца. Ежи выпили молоко и ушли с миром. У меня в руках орудие, которым убили множество их предков. Надо мной небо, не желающее разговаривать. Я тренируюсь. В любой момент может начаться бой. И тогда я буду готов.
Зайдя в комнату, слышу – Ваня тяжело дышит.
– Вань, все нормально?
Не отвечает.
– Ваня!
Он постанывает.
Сердце! Судорожно ищу таблетки. Где же они!!! Отсчитываю две, поднимаю его голову, подношу ко рту.
– Глотай, Ванька, глотай…
Он дрожит. Грудь часто поднимается.
– Сейчас все будет хорошо… – глажу его по лбу, целую щеку.
– Больно, – жалуется Ваня.
– Сейчас пройдет. Это ты танцевал много…
Ругаю себя за то, что недоглядел. Развлекался с Соней, вместо того чтобы побыть с сыном. Он сегодня столько носился… Дыхание его постепенно успокаивается.
– Ну, как ты?
– Зачем ты целовал Соню? – строго спросил Ваня, как только ему полегчало.
– Я?.. Соню?..
– Я видел, как ты ее целовал! Я с ней танцевал, я ее люблю! – Ваня опять задышал тяжело.
– Вань… она… она тоже тебя любит.
– Она для меня святая!
– Вот и хорошо. Вот и хорошо… Тебе перевозбуждаться не надо.
– Перевозбуждаться вредно.
– Правильно, Ванечка, правильно. Перевозбуждаться вредно… – глажу его лоб.
– Спокойной ночи, папа.
– Спокойной ночи, дорогой. Пусть тебе приснится что-нибудь тихое и красивое.
– Мне нравятся цветы и солнце.
– А какие цветы?
– Белые пионы. Они похожи на косматых собачек…
– Пусть тогда приснятся белые пионы в солнечный день.
Утром я прошелся по двору, убрал в сарай вилы и стремянку, с которой мы собирали яблоки. В сарае темно, к стенам прислонены старые грабли, косы, тяпки, лопаты. Полки уставлены банками с просроченной краской, картонками с ржавыми гвоздями. Здесь я всегда надеюсь обнаружить клад. Старую книгу или нераспечатанную банку зубного порошка пятидесятилетней давности.
Гляжу на крышу. Серые стропила, неровные доски, старый, прохудившийся рубероид. Сарай, как чей-то мир. Темный, заваленный барахлом. Крыша – небо. Дырки в крыше – звезды.
Заперев навесной замок, иду к дому.
Под вишнями белеет яичная скорлупа. Мама скорлупу собирала в коробочки и бросала затем под деревья. В скорлупе содержится кальций, мама таким образом удобряла почву. Скорлупа разлагается медленно, неохотно выделяя драгоценный элемент. Мамы уже нет, а скорлупа почти не изменилась.
– Папа, смотри! – кричит Ваня, указывая на землю.
– Что?
– Одуванчики!
Вглядываюсь. Кое-где рябят мятые зеленые ростки с зарождающимися бутонами. Из бутонов торчат ярко-желтые, словно цыплячьи, перышки. Одуванчики собрались зацвести в декабре. Вокруг полно будущих цветочков.
Соня выходит из дома с сигаретой в зубах.
– Соня, смотри. Одуванчики! – пристает к ней Ваня.
Я улыбаюсь, Соня отводит глаза.
– Мне в три надо в городе быть, клиентка позвонила. Вы со мной?
– Конечно, у тебя же кресло в багажнике. Вань, собирайся.
Когда я прохожу мимо Сони, она останавливает меня вопросом:
– Ну че?
– Ты о чем?
– О нашем деле.
– Я не буду отнимать у Вани картину. Он очень расстроится… – мнусь я. Соня бросает окурок на землю.
– Федь, я ведь это так не оставлю.
На обратном пути возле церкви нас обогнал милицейский «Форд» и встал наискось прямо посередине шоссе. Соня резко затормозила, чуть не врезавшись ему в бок. Круглый от одежек гаишник, как ребенок, подготовленный мамашей к зимней прогулке, перекрыл движение. Пересекая двойную сплошную, проехала похоронная процессия, состоящая из неказистого автобуса-катафалка, корейских автомобилей и второго неказистого автобуса, наполненного молодыми милиционерами. Процессия остановилась у церкви.
– На тот свет с мигалками… – нарушила тишину Соня.
От нечего делать круглый гаишник подошел к нам. Соня приспустила стекло.
– Документики, будьте добры.
Соня протянула техпаспорт и права.
– Софья Георгиевна, почему с чужими номерами ездим?
– Как с чужими номерами?
– В техпаспорте 238, а на номере 288.
– Быть такого не может! – Соня вышла из машины.
Тем временем из автобуса и корейских автомобилей высыпали похожие друг на друга мужчины и женщины в кожаных куртках. У мужчин черные брючины спадают на черные туфли с сильно загнутыми, как у персидских тапок, носами. Женщины, как одна, с шапками завитых, крашенных в светлый цвет волос. Милиционеры, вышедшие из автобуса, развернули знамя.
– Плохие флаги шьют, из синтетики. Таким накроют, только вспотеешь. Грош цена тому государству, которое экономит на символике, – рассуждает Маша.
Соня шутит о чем-то с гаишником, тот смеется. По жестам понятно, что он интересуется происхождением дыры в капоте. Соня рассказывает что-то смешное, машет руками, стреляет глазками. Гаишник кокетливо возвращает ей документы, прощается. Соня села на свое место, повернула ключ зажигания.
– Ответьте мне, пожалуйста, кто пририсовал маркером восьмерку вместо тройки?!
Я закусил губу.
– Это я, – признался Ваня. – Мне ангел сказал, что надо сменить номер, чтобы нас шахидки не нашли.
– Кто?!
– Ваня имеет в виду тех вчерашних мужиков… – скороговоркой пояснил я.
– Не мужиков, а шахидок, которых они могут к нам подослать! – поправил Ваня.
Повисла неловкая пауза. Я готов провалиться сквозь землю. Вроде уже все про нас известно, но стыдно ужасно. Ну и бред, шахидок подослать.
– Идиотская выходка! – выплюнула Соня. – Я еле отболталась.
Доехали молча. Встреча у Сони назначена на Кунцевской.
– Только в разговор не вмешивайтесь, пожалуйста, – проинструктировала Соня. – Одна балерина картину продает. У нее хорошие рекомендации, за вещь просит мало. Короче, важный клиент.
Балерина оказалась худой девушкой с зачесанными назад волосами и нервной бледностью. Маша пересела к нам, на заднее сиденье.
– А это кто? Мы же одни договорились встретиться! – первым делом спросила балерина, кивнув в нашу сторону.
– Родственники, в больницу везу. Вы на них внимания не обращайте.
Ваня дружелюбно улыбнулся и слегка склонил голову. Балерина достала из бумажного «бутикового» пакета небольшую картину. Соня принялась изучать холст. Пейзаж, сантиметров сорок на двадцать. Серое голландское небо, поле, мельница вдали. На переднем плане какое-то пятно, краска стерта. Как будто неприличную надпись ацетоном смыли. В целом вещь нейтральная, если не сказать неинтересная.
Ваня заговорил, ткнув в незакрашенное место. Я не успел его остановить.
– А это что?
Балерина даже не повернула головы.
– Вань, не вмешивайся.
– Вы хотите тысячу? – спросила Соня.
– Да.
– Но там же не дорисовано!
– Ваня, это не твое дело, – злобно говорю я вполголоса, угрожающе глядя на него и стискивая ему локоть.
– Да, хочу тысячу… Евро, естественно… Это подлинное… – теребит краешек пакета балерина.
– Ого! – Ваня прижал ладони ко рту и обвел всех участников беседы большими глазами. Не то чтобы он был искушенным финансистом, но я держу его в курсе цен, и он понимает, что тысяча евро – это тысяча шоколадок «Осенний вальс».
– Федор, угомонитесь там, будьте добры! – потребовала Соня нарочито спокойно, отчего стало ясно, что следующие слова она прокричит.
– Мне порекомендовали вас как специалиста высокого класса. А вы на встречу с дебилами являетесь! – взвизгнула балерина и начала ломиться вон из машины.
– Я не дебил, я даун, – поправил Ваня.
– Ты можешь заткнуться?! – сверкнула глазами Соня и стала уговаривать балерину: – Погодите, не обижайтесь. Пойдемте в кафе, спокойно посидим, обсудим…
Но та уже выскочила, фыркая и пыхтя, и, вся расхристанная, не застегнутая, принялась судорожно «голосовать».
– Она же так простудится, – Ваня озабоченно посмотрел на меня. – Пап, скажи ей, чтобы застегнулась. Она меня не послушает.
– Ваня, просто молчи…
Сколько мы просидели в тягостном молчании, не знаю. Балерина поймала тачку и укатила. Не говоря ни слова, Соня тронулась с места.
– Сонь… ты это… – начал я.
– Я про-сила про-сто по-сидеть мо-лча, – отчеканила она по слогам. – Молча! Это, блядь, непонятно?! – уже орала Соня.
– Извини, ты же…
– Я даун! – передразнила она Ваню. – Нашел чем гордиться!
– Сонь…
– Что «Сонь»?! Это было отличное предложение. После реставрации я бы загнала вещь за тридцадку. А теперь соси батон, плюс про меня еще скажут, что я прихожу на встречи с умственно отсталыми, которые лезут в переговоры!
– Сонь, полегче!
– Чего полегче! Корчите из себя праведников, а сами воры! Мы вообще можем вас сдать! Да, Маш?! Ментам заявим! И хозяину наводочку дадим!
– Ну сдай нас! Сдай! Мы эту мазню просто выбросим, сожжем, на мелкие кусочки порежем, и ты ничего не докажешь!