– Возвращайте картину!
– Могилу освободи сначала!
– Ебаться лучше научись! А ну выматывайтесь из машины!
Чувствую, что краснею, но поделать ничего не могу. Как так? Ей же вроде… она же вроде…
Внутри все клокочет. Открываю дверцу, выскакиваю, чуть не оказываюсь под автобусом, выдергиваю напуганного Ваню, бегу к багажнику. Вытаскиваю кресло. С силой захлопываю багажник. Джип рывком тыкается в реку движения.
– Еще букет был, – напоминает Ваня.
– Стой! – ору вслед, догоняю, колочу по корпусу. – Букет!
Соня бьет по тормозам. Залезаю в салон. Хватаю букет. Маша успевает помахать рукой. Мы остаемся на тротуаре с креслом и букетом вчерашних сиреневых тюльпанов.
– Я люблю Соню и Машу, – сказал Ваня перед сном.
– Соня же хочет на нас настучать, и ты все равно ее любишь?
– Все равно! И Машу тоже.
– Как же можно любить сразу двух женщин, Иван?
– Можно. Я люблю их. Я решил, что буду верен им обеим.
– А ее уже разлюбил? – Я кивнул на картину. Нефтяная Венера все еще в наших руках. Просохшая после Ваниной выходки, она висит на стене напротив кровати. – Тебе же раньше только она нравилась.
– Ее я тоже люблю.
– Ты что, влюблен одновременно в троих?
– Да, – застенчиво ответил Ваня и спрятался под одеяло.
– И ты всем им будешь верен? – Я щекочу его.
– Да-а-а-а, – хихикает Ваня, извиваясь.
– Спокойной ночи, дорогой! – Я целую его щечку и выключаю свет.
– Спокойной ночи, папа. А что значит «ебаться»?..
Я сидел перед телевизором и пытался придумать, что делать, если Соня и правда наведет на нас ментов. А еще мне не давала покоя ее последняя фраза. «Это она из вредности», – успокаивал я себя, но сомнений в собственной сексуальности было уже не унять. Они распространялись по моему мозгу, как пожар на сеновале. Ко всему прочему, риелторша прислала сообщение, что отказывается с нами работать. Мы сложные клиенты. Тут позвонила Маша.
– Привет, не поздно?
– Нет, что-то случилось?
– У меня несчастье! – Маша в трубке чуть не плачет.
– Что такое?!
– Черчилль умирает!
– Я думал, он давно в могиле.
– Не смешно, это мой кот.
– Извини, Маш. Я могу помочь найти ветеринара… – Я почему-то решил, что раз она наполовину иностранка, то самостоятельно нужный телефон не отыщет.
– Уже нашла, я в больнице. Я понимаю… всего лишь кот… но у меня больше никого нет… никого… – Маша разрыдалась.
– Ну что ты, ну не плачь… как тебе помочь?
– Можешь приехать?.. Мне так плохо…
– У меня Ваня …
– Ах, ну да, извини… Господи, что же это такое! Как мне надоела эта жизнь…
Я секунду подумал.
– Он вообще-то заснул, так что я, наверное, могу сбежать. Сейчас посмотрю.
Ваня тихонько посапывает в кровати. Я одеваюсь и спешу по названному Машей адресу. Это близко. Круглосуточная ветеринарная клиника в районе Парка культуры. В ярком люминесцентном свете приемной все кажется мертвенным. На скамейке сидит Маша, листает журнал.
– Привет!
– Как здорово, что ты пришел! – Маша бросается мне на шею. По ней не скажешь, что она сильно страдает. Европейская выдержка.
– Ну как он? – первым делом интересуюсь я здоровьем Черчилля.
– О, все обошлось, он вне опасности! Я так рада тебя видеть! Соня столько глупостей сегодня наговорила, с ней бывает. Извини, ладно?
– Да ничего. Сами виноваты. Мы ведь ей сделку запороли… А что с котом стряслось? – хочется побыстрее пресечь ее извинения и узнать, ради чего я впервые оставил Ваню одного и помчался среди ночи сюда.
– Кастрация. Я думала, он не переживет. Он очень молодой и только начал везде… как это по-русски…
– Метить.
– Точно! Метить. Это так плохо пахнет, ужас! А две недели назад он упал с балкона, кошечку увидел. Хорошо, у меня квартира на третьем этаже, он не разбился. А я его так люблю, так люблю. Он у меня породистый, гипоаллергенный. Бедняжка… Откуда это у тебя? – Маша тронула мою руку с костяным браслетом.
– Из Берлина… То есть ты ночью решила его кастрировать?!
– Ну да. У меня вся квартира уже воняет… – Маша о чем-то задумалась. – Я вот здесь сидела и видела, как одну собачку в черном пакетике унесли и… и… – Маша опять начала хлюпать носом. – И я подумала, что моего Черчилля вот так в пакетик положа-а-ат… – Маша положила мне голову на плечо. Я глажу ее, а сам все больше злюсь. Она же знает, что я не оставляю Ваню одного, и при этом зовет меня сюда без веской причины. Приспичило коту яйца оттяпать среди ночи, чистюля жалостливая…
– Маш, ты извини, я пойду, пожалуй.
Она будто не слышит:
– Знаешь, почему у меня губы асимметричные?.. В детстве на тренировке сильный удар пропустила. Шрам остался.
– Маш, мне пора…
– Я понимаю, это из-за Сони… она такая. Сначала trés gentile[1], а потом говном обольет… она всегда так, когда ей мужик нравится… она не настучит, не бойся…
– Ладно, Маш, разберемся…
– Ваня ведь все равно спит, – Маша приблизила свое синеватое от больничного света лицо к моему. Коричневый осколок в ее зрачке растаял, как плавленый сахар в синем ликере, и окрасил весь глаз темным. Мои глаза заметались воробьями в сетке.
– Мало ли, проснется, а меня нет… я пойду…
Она поцеловала меня.
– Маш, извини… – Я встал и почти бегом выскочил из клиники.
– Дурак! Так и будешь всю жизнь со своим дебилом нянчиться! Сиделка! Соньке ты не нужен! Перепихнулись – разбежались! – кричала Маша вслед.
Метро уже закрыто. Иду пешком по пустым улицам. Влажный асфальт отражает фонари. Под каждым образуется лунная дорожка. За светящимися окнами ночного магазина электроники двое продавцов в белых рубашках мутузят друг друга. Один дал другому в зубы, и тот стукнулся о стеклянную дверь, сочно мазнув разбитой губой по надписи «круглосуточно». В арке возле бара красятся девочки-подростки. Чтобы выглядеть старше. Сегодня Ваня будет спать крепко, он выпил успокоительное…
– У нас частная вечеринка, – охранник преградил путь словом и телом. За его спиной музыкой и голосами гудело нутро бара. Бар напоминал рыбу-каплю, разинувшую пасть и ждавшую, когда туда наплывет побольше мелких рыбешек, чтобы пасть захлопнуть.
Поворачиваюсь, чтобы уйти. Натыкаюсь на девушку с густыми распущенными волосами.
– Извините.
– Федя?
Много лет я представлял себе эту встречу. Например, в Венеции. Вот я стою на балконе шикарного отеля, пью вино и лениво отвечаю на ласки темнокудрой итальянки знатного рода. А внизу, в толпе обычных туристов, толчется она. Глазеет по сторонам, делает нелепые фотографии. Она работала несколько лет не покладая рук, чтобы накопить на тур «Вся Италия за неделю». Она замечает меня, а я, сделав вид, что не узнал ее, страстно целую свою жаркую подругу.
Или Сен-Мориц… Спортивный автомобиль. Я за рулем. Со мной только лыжи, пачка наличных и дочь чикагского капиталиста. У нее надменное англо-саксонское лицо и красные длинные ногти. Мы останавливаемся у спуска, встаем на лыжи и, поражая окружающих мастерством, несемся вниз. А она копошится тут же, неловко скользя и падая рядом с мужем тюфяком-менеджером, который привез ее сюда на однодневную экскурсию…
– Привет.
Лена удивилась. Оценивает. Столько лет прошло. Похорошел я или подурнел. Успешен или неудачник. Не знаю, что отразилось на моем лице. Думаю, сохранить невозмутимость не удалось. Кажется, внешний осмотр дал в целом положительный результат. Хотя что-то материнское в ее глазах появилось. Ненавижу материнское в глазах женщин.
– Как дела? – спрашиваю. А что еще спросить после стольких лет разлуки.
– Отлично! – подходящий ответ.
Подходит загорелый мужчина, обнимает ее.
– Познакомьтесь. Федор, Сергей.
– Очень приятно! – крепкое рукопожатие.
На его груди под расстегнутой короткой курткой надпись «Мирабель 2007. Я там был». Видимо, намек на арест русского богача на горнолыжном курорте Мирабель.
– Это с нами, – кивает Лена на меня, охранники расступаются, мы проходим внутрь, погружаемся в марево музыки, дыма и жара тел.
– Приходи к нам на премьеру! – улыбается Лена, достает из сумочки два квадратика плотной глянцевой бумаги. – Мы мюзикл сняли, я в главной роли. Держи, каждое на два лица.
– Спасибо, – беру приглашения, верчу в руках, и сердце проваливается куда-то вниз. На приглашении изображена нефтяная Венера. Только без нимба из колючки и с надписью «НАША АЛЁНУШКА с 1 января во всех кинотеатрах».
– А что это… такое?
– Мюзикл, я в главной роли! Что, не похожа?! – Лена хохочет и ласкается с Сергеем.
– В смысле, не похожа? – Я уже совсем ничего не понимаю.
– Ну это же я! На картинке! – Ленка запрокидывает лицо, имитируя позу нефтяной Венеры… – А так? С этой картиной сплошной детектив. Художник погиб, а она исчезла. Представляешь?
– Вот это да…
– Жаль, она мне очень нравилась.
– Может, найдется еще…
– Не смеши!
Компания друзей тянет их в сторону.
– Ну пока! Приходи, пообщаемся!
Сергей отдал куртку лакею. На спине продолжение темы, начатой на груди. Надпись «Мы вернемся», а под ней – вертолет, расписанный хохломскими узорами, выпускает ракеты по горной европейской деревушке. Вековые шале вот-вот полыхнут напалмовым огнем.
Ленка-красавица… Ленка-актриса… У Ленки личная жизнь… Неужели когда-то мы любили друг друга… Свидания в метро, поцелуи в подъездах.
Протискиваюсь к стойке.
– Водки, пятьдесят!
Повторяю заказ. И еще раз повторяю.
Что же такое любовь? Родители Лены считали, что любовь к таким, как Ваня, заключается в том, чтобы избавить их от страданий. Они болеют, живут неполноценной жизнью, терпят насмешки и издевательства. Оставлять им жизнь – жестокость, лишить их жизни – акт любви. А с Черчиллем как быть? Маша ему хозяйство почикала не только из-за любви к чистоте, но и чтобы он с балкона не падал. Это ведь, типа, проявление любви. Или просто эгоизм? Кастрируя кота, Маша обеспечивает себе удобную игрушку. Гипоаллергенный зверь, которого можно гладить, не боясь покрыться коркой и раздуться как шар. Вспомнил, как мама, еще до рождения Вани, требовала от меня возвращения не позже десяти. Чтобы я был на виду. А мне так хотелось шляться с друзьями по дворам, пить вино в арках домов. Но мама беспокоилась. «Ты меня до смерти доведешь своими гулянками!» – кричала она. Тоже любовь? Если да, то это довольно неприятная штука.