Окно распахнуто, в ткани рекламы большая дыра, кровать разворошена, Вани нет.
За дверью нет, под кроватью нет, в шкафу нет.
Очень не хочется подходить к окну.
Подоконник, железные трубы лесов, доски на скобах, болты.
Первое воспоминание этой жизни – солнечная кутерьма, блики, отец подбрасывает меня в воздух.
В глаза попадает солнечный зайчик. Отразился от лезвия ножниц, лежат на досках.
Повторяю Ванин маршрут, доски шаткие. Хватаюсь за стойку, смотрю вниз…
Детская площадка. Деревья. Припаркованные машины. Тротуар. Ваня.
Бегу по лестнице.
На стенах мелькают бумажные календари с видами березовых рощ, пушистые котята, Дева Мария.
Бегу…
– Как же так… почему так неожиданно… мы так не договаривались, – твержу неизвестно кому, бубню под нос.
– Можно не спешить, ничего не изменится… теперь я свободен… свободен… совсем… а может, вообще спрятаться куда-нибудь от всего этого? Зарыться под одеяло… – Я перескакиваю через ступеньки, скольжу, падаю, спускаюсь ниже и ниже…
На первом этаже здороваюсь с консьержкой. Смотрит по телевизору утреннюю юмористическую программу.
Вокруг ни души. Где же народ? Ах да, ведь воскресенье. Все еще спят.
Ваня глядит в небо. Рядом с губой началась аллергия, сырой рыбы вчера переел. Правая рука сжимает обломанную веточку с почками, готовыми распуститься. Падая, схватился за нее и теперь держит крепко.
Поднимаю глаза. От земли до неба возвышается стена с рекламой. Края простеганы тросом. В области живота Лены-Аленушки, там, где наши окна, зияет дыра, часть свисающей ткани треплет легкий ветерок, который здесь, внизу, даже не ощущается. Высоко в синеве белеет шрамик – след самолета.
Санитары положили Ваню на черный полиэтиленовый пакет. Не в него, а на него. Может быть, исходя из какой-то этики. Чтобы не превращать при мне Ваню в «тело», в мусор, который принято складывать в пакеты. Вспомнил слова Маши, как она боялась увидеть своего Черчилля в таком пакете.
– Рот подвяжите, а то потом не закроется, – посоветовал кто-то и протянул платок. Я подвязал Ване рот. Вчерашняя помада засохла, покоробилась. Толком завязать не удалось, ткань соскальзывает.
«Скорую» сильно подбрасывает. «Дорога плохая или рессоры», – думаю я.
В морге Ваню у меня забрали, я только попросил обращаться с ним ласково и не забирать веточку из его руки.
– Не любит, когда у него что-то отнимают… Упорный парень…
– Во что одевать будем? – деловито спросил санитар, под халатом голая грудь с редкими белесыми волосами.
– Одевать… Я принесу… Ване как раз новую рубашку купили…
Выходя, вижу очередь из нескольких человек с узелками. Родственники пришли передать для покойников погребальные наряды.
Солнце светит. Небо синее. Купорос. Еще на несколько ванн осталось…
Голубь, выгибая спину, растопыривая хвост и курлыкая, бегает по асфальту, силясь взобраться на двух других голубей разом. За распахнутыми окнами морга видна палата со столами и тележками, тела лежат на них одно на другом. Вот вкатили Ваню, парень в белом халате точит нож на электрической точильной машинке. Я хочу что-то крикнуть ему в окно, попросить о чем-то, но не знаю о чем.
Окна распахнуты во всех помещениях морга. В следующем окне медсестра печатает на компьютере, стоящий у нее за спиной доктор мнет ей грудь. Медсестра хихикает, игриво сопротивляясь.
За стенкой человек пять мужчин и женщин в белых халатах весело выпивают, играет громкая музыка. Заранее отмечают Новый год. Суховатый бойкий господин в пластмассовой короне набекрень произносит тост. Дородная дама заливисто хохочет.
Со мной что-то произошло. Невидимая сила усадила меня в железный танк, всунула в руки рычаги – длинные кривые зубы пенсионера-скребуна из метро. Я дернул эти рычаги, и лязгающая машина двинулась вперед. Мир вокруг превратился в картинку, словно на экране, мысли стали шифровками, передаваемыми по рации. Я – воин, для которого разбомбленный город – просто точка на карте; улицы, заваленные трупами, – параллельные и пересекающиеся линии.
Навстречу идет жирная женщина. На ее шее хомутом висит большое сердце из надувных шариков золотого цвета. Не просто разойтись со столь внушительным объектом, шарики трутся об меня, издавая резиновый звук.
Топ-менеджеры по случаю выходного переоделись в легкие свитера и прогуливаются с семьями. Искусственные елки, украшающие площади, задирают мишурные юбки, во ртах старух празднично сверкает золото. Я иду и иду, все дальше и дальше…
Сообщил Лене и сестрам. По рекомендации Лены с директором кладбища встретился юрист. После переговоров директор разрешил похоронить Ваню в нашей могиле, поверх художника Джорджа Сазонова, хоть это и противозаконно.
Организацию похорон Соня с Машей взяли на себя. Заснуть не получается. Шатаюсь по квартире. За окнами хлопают и рассыпаются предновогодние салюты. На рассвете прилег на диванчике в гостиной.
Утром сижу в Ваниной комнате напротив окна, за которым прорванная реклама и синее небо. Сегодня мы должны были вешать за окно кусочек сала, кормить синиц… Иду на кухню, открываю холодильник, отрезаю от заранее заготовленного шмата полоску, насаживаю на проволоку и вывешиваю на балкон.
Вспоминаю, что пора мыть гриб. Бережно достаю представителя внеземной цивилизации из банки, обмываю его, плюхаю обратно.
Смотрю на потолок. На Страну Чудес Молочных, на «моря» и «материки». Вижу моего сына, смешного толстого человечка с широкой улыбкой и почему-то с хвостом. Хвост у Вани светлый и пушистый, как у Черчилля. Кошачий хвост трубой. Ваня хохочет и весело бежит вприпрыжку.
А мы ведь елку к Новому году собирались покупать. Что теперь делать, покупать или не покупать? Долго раздумываю, но никак не могу прийти к решению.
Ваня… у тебя же завтра день рождения… а у меня сегодня… мы сестер в гости позвали…
На сало прилетает одна бледно-зеленая синица. Вертит маленькой головой, клюет.
Чем бы заняться… Чищу обе пары Ваниных ботинок… У него всего две пары. В шестнадцать лет мальчику хочется хорошо одеваться, а у Вани всего две пары каких-то пенсионерских ботинок.
Вань, а ведь я уже решил жить с тобой долго-долго. Сдали бы квартиру, появились бы деньги… Столько всего я хотел тебе показать, подарить.
Мое лицо само собой искривляется. Чувствую себя переполненным тазом, который может расплескаться от малейшего движения.
Иду в ванную, открываю краны, чтобы не было слышно. Хотя кто теперь услышит?.. Все равно, не могу в тишине! Как будто в одиночестве, а вода – хоть какой-то звук…
Слез появилось как-то сразу много, совсем ничего не вижу из-за них, а еще из носа течет. Вытряхиваю остатки медного купороса в ванну. Раздеваюсь, залезаю туда.
– Ваня, ты опять меня обманул… Сначала явился некстати, а теперь вдруг… так нельзя, без предупреждения… Ваня…
Сижу в ванне, смотрю в одну точку и качаюсь, как молящийся еврей. Синяя горка расходится, окрашивая собой воду.
– Прости меня, пожалуйста… Прости меня, Ваня… Мне никто не нужен, кроме тебя, Ваня… Какие нормальные дети?.. Что мне делать с другими детьми, Ваня?.. Раньше я хотел нормальных, здоровых детей. А теперь… на что они мне?.. Ты меня любил таким, какой я есть, а нормальные дети вырастут и станут относиться ко мне как я относился к родителям. Будут стыдиться меня, будут ждать, когда я освобожу им место для жизни…
Мама, папа, мама, папа, простите меня… как все по-дурацки получилось… Как все нелепо получилось!..
Вытираю глаза, тут же натекают новые слезы, я их вытираю, они натекают…
На белом потолке выступили капли. Значит, жарко… Ах да, я ведь включил горячую воду… На кафельных стенках тоже капли. Черчу пальцем полосы. Кроме звука льющейся воды, ничего нет. Методичный, ровный звук. Он нарастает.
В день Ваниного шестнадцатилетия мы отправились его хоронить. Перед выходом я вытащил из ванны затычку, и остатки синей воды свинтились в трубу.
В морге, в зале для прощаний по полу катаются комья пыли. Зал высокий и узкий, как колодец. На стенах толстые занавеси из блестящей синтетической ткани. Ваня в гробу. Холодно.
– Красивый какой… – говорит Маша.
– Аллергия выскочила, суши переели… – оправдываюсь я, как все родители, которым кажется, что их детей перехваливают.
Едем по утреннему городу. Люди толкутся возле магазинов и елочных базаров.
Подъехали к церкви. Сестры пошли предупредить. Я остался в машине с Ваней. Он не любит одиночество.
Рассматриваю гроб, он весь украшен манжетами и кружевами. Этакий франт с широкими плечами и узкими бедрами.
В церкви ждет Лена. Трогает меня за руку, темных очков не снимает. Я виновато улыбаюсь.
Отпевание. В левой руке свеча, тыльной стороной правой вытираю нос. Платка у меня нет, не могу я к платкам привыкнуть. Когда слышу шорох со стороны двух поющих заупокойную молитву старушек, крещусь. Они, когда крестятся, шуршат шалями, вот я по звуку и ориентируюсь. Пока крещусь, из носа успевает натечь. Утираюсь. Крещусь. Утираюсь…
Старушки прекращают петь.
– Что, все? – строго спрашивает Соня.
– Все… – отвечают старушки.
– Что-то мало.
– Как мало? По канонам, – обиженно бурчат старушки.
– Тогда мы просто постоим.
Маша хлюпает носом. Любуемся Ваней. Его волосы причесаны гелем, как у мальчика из хорошей семьи. Я никогда его так не причесывал.
Выносим гроб из церкви. Я держу со стороны головы, Соня с Машей у ног. Лена просто идет рядом. Когда Ваня родился, он был таким крошкой, а теперь вон как вымахал. Раз в десять увеличился. Совсем большой… Старушки поставили ему на грудь иконку. Она обращена к Ваниному лицу, а значит, и ко мне. Христос с глянцевой бумаги смотрит прямо мне в глаза. Я смотрю на Христа.
Охранник в воротах кладбища громко спрашивает:
– Соловьев?
– Да, – отвечает Соня.