«Кто такой Соловьев? Почему Соня ответила “да”? – недоумеваю я. – А… Соловьев – это Ваня, у него ведь фамилия Лены, еще с больницы осталась…»
Губы у Вани такого цвета, будто он черники объелся. Кое-где осталась помада. Ресницы длинные. Раньше я этого не замечал. А нос совсем как у меня, и брови… и волосина эта на подбородке…
Протискиваемся мимо летчиковой ограды. Под ногами мокрые листья, можно поскользнуться.
На влажной земле кое-где проросла травка, поднявшая старые листья, хвою и шишки. В травке блестит шуруп. Под скамеечкой краснеет яичная скорлупа, оброненная на какую-то давнюю Пасху.
На земле происходит движение. Кажется, что это галлюцинации, но, присмотревшись, понимаю: это множество жучков, паучков и муравьев снуют туда-сюда, оживившись на солнце.
Наблюдаю за одним плоским, цвета почвы, клещом, который застыл и греет на солнце то один бок, то другой. Изредка клещ меняет положение и потирает лапки. Я сажусь на корточки и осторожно трогаю клеща палочкой. Он опрокидывается на спину, растопыривает лапки и прикидывается мертвым. Выждав некоторое время и решив, что опасность миновала, клещ снова встает и возобновляет прием солнечных ванн…
– Попрощайтесь с усопшим, – тихо произносит могильщик.
Подхожу к гробу, смотрю на Ваню. В веточке, которую он по-прежнему сжимает в руке, что-то изменилось. Не пойму… Ах, вот оно что… Почка, одна почка распустилась. Вот те на… Была почка, а теперь клейкий листочек развернулся… А может, я его просто не заметил тогда…
Я глажу эту руку и покрываю грудь сына сложенным вчетверо лоскутным ковром, тайники которого набиты его сокровищами. Золотые завитушки, бабочки и жемчужины блестят в лучах солнца.
На глаза будто надели очки с толстыми линзами, которые мешают видеть.
Лена поправляет подушку под Ваниной головой. Голова поворачивается набок. Лена поправляет ее, голова не слушается. Она поправляет… гладит нежно Ванины руки. Кладет рядом холст с нефтяной Венерой.
Маша заговорила. После долгого молчания и слез голос у нее выходит хриплый, булькающий:
– Помните… он… Ваня, любит… мы из Интернета… как это по-русски… скачали… на день рождения хотели… хотим подарить… – Маша достала из сумочки новенький мобильный телефон, нажала кнопку. Заиграла «Калинка».
Ах, под сосною, под зеленою,
Спать полож-и-и-и-ите вы меня.
– Хороший звук… полифония… – прибавила Соня.
– Спасибо, – говорю я.
– С днем рождения. Это от нас с Соней, – Маша целует Ваню два раза, по французскому обычаю. Кладет к нему букет сиреневых тюльпанов и телефон.
Аи, люли, люли, аи, люли, люли,
Спать положите-е-е-е вы м-е-еня.
– Может, аллергию запудрить? Нехорошо… – Маша достает из сумочки пудреницу, начинает маскировать пятнышко рядом с Ваниной губой. Ждем.
Соня крестом рассыпает по Ване землю, полученную в церкви. Земля в бумажном кулечке. Кулечек сложен из продуктовой сметы. В глаза бросается «крупа гречневая, 50 кг, 75…» дальше сгиб, всю цену я не вижу. Соня берет икону с Ваниной груди, отдает мне.
– Так положено…
Смаргиваю толстые линзы с глаз, они проливаются и тут же сменяются новыми.
Могильщики забивают гроб. За стуком молотка под крышкой поет хор:
Калинка, калинка, калинка моя!
В саду ягода малинка, малинка моя!
Ищу глазами клеща, за которым наблюдал две минуты назад. Тщательно рассматриваю землю на том месте, где он грелся на солнышке, вглядываюсь в каждую травинку. Тщетно. Вытираю глаза, хватит раскисать, надо отыскать клеща. Не можем ведь мы так расстаться, не попрощавшись. Сажусь на корточки, прочесываю каждый сантиметр зорким взглядом. Клеща нигде нет.
Рядом лежит временная доска Джорджа Сазонова и в который раз выкопанные урны с родителями, ждут, когда их снова зароют. Рыжая рассыпчатая земля глухо стукается о гроб.
«Калинки» не слыхать.
– До встречи, – шепчу я. Могильщики ловко утрамбовывают стенки холмика, как детки утрамбовывают куличики в песочнице.
Чувствую каплю на лице. Одну, вторую.
– Дождь, – рассеянно говорит Соня, выставляя ладонь. Капли падают все чаще. Совсем невесомое облако посреди ясного неба разражается настоящим ливнем.
Я завожу свой танк и двигаюсь прочь. Меня никто не окликает. А может, и окликают, я не слышу…
Ваня, обещаю больше не материться, не буду портить карму… Обещаю молиться и защищать красоту… Когда-нибудь мы обязательно станем нефтью… Будем плескаться и булькать в подземных пещерах. А через миллионы лет нас отыщут, протянут к нам трубы-соломинки и высосут, как сок из стакана. Мы будем катиться по трубопроводам жирным, густым потоком. Нас переработают в бензин, мы сгорим, превратимся в облачко выхлопных газов, взлетим в небеса, и там нас вдохнет сам Господь…
Спасибо, что ты у нас был, Ваня, спасибо, что ты у нас был, спасибо, что ты у меня был… Господи, спасибо, что Ваня у меня был… Это ведь совсем не наказание было, Господи… Спасибо, Господи, за Ваню! Спасибо за Ваню! Спасибо и до встречи, Господи…
Город оживился, весенне-предновогодняя суматоха последнего рабочего дня. Жители снуют туда-сюда, точь-в-точь букашки в земле. Прячась от капель, топ-менеджеры забегают в рестораны, девушки в лосинах – под козырьки автобусных остановок. Милиционеры запрыгивают в свои просевшие «шестерки». Золотозубые старухи раскрывают зонты: только они предусмотрели перемену погоды.
Дождь постепенно переходит в снег. Сначала мелкие, а потом крупные влажные хлопья валят с неба. Они накрывают набухшие почки, расцветшие одуванчики и маргаритки, сочные газоны, клумбу незабудок, серый автобус с красными шторами, спящего беспризорника. Проходя яблоневую аллею, замечаю, что снег на ветвях очень похож на белые пионы. Яблони расцвели белыми снежными пионами.
Я вдруг ощущаю, что во мне что-то исчезло. Я ничего теперь не боюсь. Раньше боялся, что у меня никогда не будет здорового ребенка. Я боялся школьных учителей, тюрьмы, ментов. Боялся нищеты, безработицы, импотенции. Боялся рака, СПИДа, пыток с выкалыванием глаз и иголками под ногтями. Боялся темноты, тараканов, киномонстра Чужого. Боялся, что останусь навсегда Ваниной прислугой…
Теперь мне не страшно.
Я больше не боюсь лишиться друзей, не сделать карьеру или прожить жизнь недостаточно ярко. Вот она, свобода. Не свобода от сына-инвалида, которую я так долго старался сохранить, а свобода от всего. Я больше не люблю. Ненависти тоже нет. Я не завидую. Не жду. И не верю. Во мне нет веры, только счастливое спокойствие. Передо мной бездна, я смотрю прямо в нее. Ваня подвел меня вплотную к ней и отпустил. Бездна, вот он я, прямо перед тобой.
Водители прогревают занесенные снегом автомобили. Кажется, что дымящие выхлопные трубы торчат из сугробов, а включенные фары светят, будто окошки в ледяных хижинах эскимосов. Школьники катают из снега шары, чтобы слепить снеговика с улыбкой длинным полукругом. Снегоочистительная техника, застоявшаяся без дела, выползает на улицы, шумя моторами. Коммунальные службы буквально ловят снег на лету. Рабочие в оранжевых комбинезонах, с широкими лицами и лопатами, помогают машинам. Один рабочий ведет маленький бульдозер, другой забрасывает в его ковш снег из труднодоступных мест. Тротуар пересекают две студентки в коротких юбках. Тот, что с лопатой, ковыряется под колесом припаркованной машины и не видит ножки студенток. Тот, что в бульдозере, сигналит. Тот, что с лопатой, поднимает голову. Тот, что в бульдозере, кивает на студенток. Они оба скалятся вслед уходящим ножкам. Проходя мимо, я невольно ловлю взгляд того, что в бульдозере. Он улыбается – мол, видел?
Ему очень хочется поделиться со мной радостным переживанием.
Я улыбаюсь в ответ.
Видел.
Александр Снегирёв: о любви, о судьбе, о литературе
– Александр, многим известна история Вашего знакомства с классической литературой, когда Ваш отец начал писать Вам, четырехлетнему мальчику, письма от имени персонажа повести Л. Толстого «Хаджи Мурат». Ваши ответы на эти письма стали началом диалога с Большой литературой. И все же хотелось бы узнать, когда Алексей Кондрашёв (настоящее имя автора. – Прим. ред.) понял, что он не может не писать?
А.С.: Отец наделил книги интригой и тайной, но именно мама дала совет писать. В подражание тому же Толстому после экскурсии в «Ясную Поляну» я начал вести дневник. Был конец марта 1990 года, мне было десять лет, дневник хранится у меня по сей день. Забавно, что Толстой сыграл в моем интересе к литературе такую роль, ведь он даже не мой любимый писатель. Позже, когда я начал утрачивать интерес к дневнику, именно мама напомнила мне о нем. Она посоветовала записывать впечатления от поездок по другим городам и странам. Чисто для утилитарной пользы, чтобы не забыть интересные события и рассказывать потом друзьям. Я внял совету – и все сошлось. Возраст, особенности восприятия, новые яркие впечатления. Случилось главное – вместо туристических заметок я начал писать художественную прозу. Пришпоренная новыми красками, моя фантазия бушевала, и я не видел причин ее удерживать. Начиная описывать реальные события, я пускался в философские размышления, домыслы и мечты. А что, если бы?.. Одновременно подключились любовные переживания, и бомба сдетонировала. В двадцать лет я написал текст, который можно назвать полноценным рассказом. Он, кстати, издан – это «Выборы».
– Когда появился псевдоним «Александр Снегирёв»? С чем связан его выбор?
А.С.: Псевдоним я взял, находясь в твердой уверенности, что настоящий писатель обязан его иметь. Мне было двадцать пять, я отправлял свои рассказы на премию «Дебют». Имя принял дедовское, а фамилию… Хочется рассказать таинственную историю, но ее не было. Я совершенно не помню, почему выбрал «Снегирёва». Впрочем, таинственность все же присутствует. Оказавшись спустя несколько лет рядом с роддомом, где появился на свет, я впервые решил вчитаться в имя человека, памятник которому установлен при входе. Им оказался знаменитый профессор Снегирёв. Он, кстати, оперировал Софью Андреевну… что ж такое, опять Толстой…