– Сонь, а ты чем занимаешься? Мы теперь почти как семья. Братья по могиле, – говорю я.
– Мне тридцать лет, мать – переводчица, отец – художник… – На слове «художник» Ваня так выразительно посмотрел на меня, что Соня удивилась. Я же беззаботно махнул рукой и ответил Ване таким же взглядом, вроде как у нас шутка такая.
– Отец у меня с Машей общий. От нас с мамой он ушёл, когда мне пять лет было, Машка уже родилась… – Соня затянулась сигаретой.
– А вы тоже художница? – перебил Ваня.
– Нет. Торгую чужими шедеврами. Продаю нашим не рубящим в живописи соотечественникам европейские картинки. У меня чувачок один в Голландии есть, однокурсник. Он там на блошиных рынках старые пейзажики скупает, мне поездом отправляет, чтобы пошлину не платить, а я их здесь как малоизвестные западные шедевры толкаю.
– И хорошо идут дела?
– Жёны средненьких бизнесменов, которым скучно дома сидеть, легко платят по десять – двадцать косарей евро за вещи, которые я беру по пятьсот. С настоящими богачами я дела не имею, у тех эксперты. Мои клиенты – народ с одним-двумя лимонами и огромным желанием приобщиться к модному увлечению живописью…
За десять лет работы я старался делать только красивые интерьеры, боролся за каждую мелочь, убеждал заказчиков и строителей. А это совсем другая семейка: папаша малевал вульгарную похабень, а циничная доченька впаривает идиотам второсортную живопись под видом эксклюзива… Или это снова заносчивость заговорила? Ведь если с другой стороны посмотреть, то Сазонов и Соня просто дают людям то, чего они достойны, чем не подавятся. Нельзя же годовалому ребёнку скормить окорок… Эта прохиндейка точно нас надует… Зато сиськи у неё классные…
Рядом громко хлопнуло.
– Ой! – подпрыгнул на месте Ваня и нервно облизнулся.
Я выронил из рук ложечку, и она подло громко звякнула о блюдце.
– Мясо! – спохватилась Соня.
Ваня мигом схватился за ручку духовки и отскочил с воплем. Старая плита во время работы сильно разогревается. Я заметался в поисках хваталки. Ваня принялся дуть на пальцы. Соня спокойно взяла полотенце, открыла плиту и вытащила со скрежетом упирающийся противень.
Пополз густой дым. В глазах защипало. В воздухе запахло жжёной резиной, как во время какого-нибудь африканского бунта, где восставшие жгут автомобильные покрышки.
– Фу!
Мясо, обляпанное плавящимися остатками «рукава» для запекания, полыхает.
– «Рукав» для запекания бракованный! – воскликнул Ваня.
Я набрал воды в чашку и плеснул на горящий полиэтилен «термостойкого рукава». Дым повалил сильнее. Вся кухня погрузилась в густой вонючий туман, в котором мы стали кашлять и тереть слезящиеся глаза. В дверь позвонили.
На пороге стояла Мария-Летиция-Женевьева, Маша. Блондинка с прямыми волосами, чуть выше и худее Сони. Она напоминает деревянную куклу на шарнирах, тонкую, прямую и угловатую. Ярко-голубые глаза смотрят скучающе, будто со сна. В правом глазу выделяется карий кусочек, как будто осколок пивной бутылки там застрял. Никогда раньше такого не видел. Маша производит впечатление девушки, только что вылезшей из постели. Этакая аристократичная лентяйка. Как и все светловолосые, Маша менее импульсивна, чем сестра. Правый уголок рта у Маши как бы стёрт ластиком. Странный эффект, делающий правильное лицо немного асимметричным.
– Ты подожгла дом? – первым делом спросила Маша у Сони. – Внизу консьержка раздумывает, не вызвать ли пожарных.
– «Рукав» для запекания бракованный, – кокетливо разъяснил Ваня и тут же спрятался за мою спину, краснея от смущения.
– Где кухня? Здравствуйте. – Маша дважды чмокнула нас в щёки по французскому обычаю, в том числе и Ваню. Прямота, пожалуй, единственное качество, которое объединяет сестёр. Они не церемонятся с выражениями, грубят, но зато не смотрят на Ваню как на диковинное существо. И не делают лица, полные фальшивого сострадания: «Ах, ох, как ужасно, как трогательно».
На Ваню Машины чмоки подействовали шокирующе. Он буквально не знает, как реагировать, никогда прежде девушки его не целовали. Он просто подставил щёку, по-детски. А потом, простояв несколько секунд в столбняке, церемонно поклонился. Но Маша, а за ней и Соня уже поспешили на кухню.
– О, я вижу, наши новые друзья большие кулинары, – изрекла Маша, ковыряя вилкой застывшую корку горелого полиэтилена, облепляющую мясо. – Похоже на убитого инопланетянина. Дайте-ка коробку с этими вашими «рукавами».
Мы виновато порылись в ящике буфета и протянули ей коробку. Маша прочла вслух:
– «…для запекания в микроволновых печах»! Умники! До конца инструкции читать надо!
– А у нас нет микроволновой печи! – нашёлся Ваня.
Вопреки опасениям мясо оказалось пропеченным в самый раз. Не слишком сильно, но без крови. Редкие кусочки расплавленного «рукава» ничуть его не испортили. Разрезав кусок на четыре равные части, я подал его на стол.
Несмотря на интерес, проявляемый Машей к мясу, есть она отказалась. И не из-за полиэтиленовой вони, из-за диеты. Это не помешало ей искренне интересоваться вкусом блюда.
– А когда вы нам могилу вернёте? – неожиданно спросил Ваня с набитым ртом.
У меня кусок в горле встал. Соня отложила вилку и нож. Маша вздохнула.
– Вань, давай об этом после еды поговорим, – начал было я.
– Можно и сейчас, давно пора… – вмешалась Соня. – Мы понимаем, что вышло некрасиво…
– Соня, это ужасно, это только в России могло произойти! – затараторила Маша.
– Может, и так. Понимаете, отец просил его на этом кладбище захоронить. Там Суриков, Есенин… Мы в похоронном бюро спросили, есть ли места. Нам сказали, что можно организовать. Мы в подробности не вдавались. Не до того было…
– Мы пока не торопим. Нам могила не к спеху, правда, Вань? – Я подмигнул сыну. Он юмора не понял:
– Почему не к спеху?
– Вы не волнуйтесь, мы будем требовать у этого мудака директора новый участок, а тебе – компенсацию, – подытожила Соня.
– Ты хочешь выкопать папу? – уточнила Маша.
– Папа лёг на чужое место. Хотя он и при жизни это часто делал! – Соня хохотнула. Маша тонко улыбнулась. – Небольшое перемещение ему уже не повредит.
Теперь по крайней мере ясно, что они понимают наши права. Впрочем, на словах одно, а на деле… Всё равно придётся держать руку на пульсе. Интересно, предполагал ли мальчик Гоша, выросший в художника Джорджа Сазоноффа, что перед смертью его последнюю картину похитит даун, а самого его запихнут в могилу родственников похитителя, потомки которых потребуют перезахоронения?
– Приходите ко мне в театр! – пригласил всех Ваня.
– Куда?! В театр?!
– Я играю в театре! – Мой толстячок весь извертелся от гордости. Даже стал какие-то танцевальные па демонстрировать. Сёстры обратили ко мне вопросительные взоры.
– Ну… э-э… Ваня играет в спектакле… м-м-м… небольшую роль…
– Я играю Меркуцио!
Я решил не напоминать о том, что роль отобрали.
– Вау! – завопили сёстры и бросились тискать и теребить Ваню. – Ты ещё и актёр!
Ваня с хохотом заверещал.
– А что за спектакль?! – спросила Соня.
– Не позорь семью, – фыркнула Маша.
– А что?!. А… ну да… Гамлет? Шучу! И ты играешь Меркуцио?!
– Да… – Ваня замялся, вспомнил, что это больше не его персонаж.
– Ваня временно пробует другую роль… – пришёл я на помощь.
– А какую? – настаивают сёстры.
– Он встречает гостей и участвует в массовых сценах.
– А почему не Меркуцио? – настырно полюбопытствовала Соня. Маша кашлянула, поняв, что дальнейшие расспросы неуместны.
– Там это… Кирюша… у него папа мебель для декорации купил… ему роль дали…
– Коррупция! У Вани забрали роль из-за мебели?!
– Э… не совсем так… ну… в общем, да…
Ваня понурился. Неприятно, что разговор происходит при нём. Могли бы поумнее себя вести, любой расстроится.
– Мы им кресло каждый раз возим, но нужны постоянные декорации, новые… Нашёлся спонсор из родительского комитета, но со своими условиями…
– С этим надо разобраться, – возмутилась Соня. – Когда спектакль?
– Послезавтра в восемь, приходите. Только разбираться ни с кем не надо. Мы как раз кресло повезём. Будет первый показ в этом сезоне.
– Премьера! – веско произнёс Ваня.
– Ну да.
– Обожаю премьеры! – всплеснула руками Маша.
– Я сам ещё спектакль не видел. Впервые пойду… – сказал я.
– А как же вы эту бандуру допрёте? Это ведь то кресло, которое в гостиной? – задала Соня практичный вопрос.
– Я уже заказал грузовое такси.
– Давайте я вас заберу, – предложила Соня. Тут настал мой черёд радоваться тому, что Ваня разболтал про спектакль. Пускай посмотрят, зато деньги сэкономим.
– А можно, я Соне и Маше свою комнату покажу? – спросил разрешения воодушевлённый Ваня.
– Если им интересно…
– Нам интересно, – хором ответили сёстры, и мы последовали за Ваней.
Перед дверью своей комнаты Ваня попросил подождать, забежал первым, включил свет, что-то передвинул и только после этого торжественно пригласил нас войти.
В комнате царит специфический порядок, в котором может разобраться только её хозяин. Стопками сложены вырезки из журналов и газет с известными актёрами и актрисами, сухие листья и конфетные фантики. На полу возвышаются горы железных деталей от неизвестных механизмов, притащенные невесть откуда. Стены украшают наклеенные этикетки от винных и прочих алкогольных бутылок. Среди наклеек висят семейные фото: мой папа лет в десять с трофейным немецким велосипедом, мой дедушка в форме с кобурой и одна из бабушек с группой отдыхающих в Крыму. Основное место в этом иконостасе занимают плакаты с французской киноактрисой шестидесятых годов и современным голливудским блондином.
– Он тебе нравится? – Соня кивнула на блондина с плаката.
– Я их всех люблю, они такие красивые, – объясняет Ваня, поглаживая безупречный обнажённый торс актёра. – И её. – Ваня переключается на французскую кинодиву. – Она такая нежная, у неё такие глаза…