– Ты чё, молишься? – вдруг спрашивает Соня, обернувшись.
– Нет, с чего ты взяла.
– Увидела твою тень на стене. Кажется, что ты руки возле лица сложил… как будто молишься.
– Это я в носу ковырял…
Соня повернулась обратно к огню.
– А ты в Бога веришь? – спрашиваю.
– Верила раньше, а потом как-то рассосалось… а ты?
– Не знаю… Скорее нет, чем да.
Соня встаёт, потягивается, целует меня.
– Спокойной ночи…
На лестнице она останавливается:
– А ты ничего…
Угли «дышат», то оживая, то угасая. Теперь они походят на разваренных рыб с чёрной кожей и ярко-оранжевым мясом. Здесь же валяются забытые Соней бабушкины валенки.
Беру фонарь, выхожу во двор подышать перед сном. Небо заволокло тучами. Звёзды пропали, только чёрная мгла. Луч фонаря высвечивает лужайку перед домом, блюдечко… Оно пустое, молоко выпито…
Луч бежит по стволам деревьев, выше. Там бегут облака.
– Эй, Господи, ты там есть или нет? – спрашиваю тихо. – Я понимаю, смешной вопрос, но ответь… Если ты есть, то смешно, что я сомневаюсь… а если тебя нет… тогда вообще всё невероятно смешно… – Я бормочу это, задрав голову. Смотрю вокруг отрешёнными глазами, как слепой, устремлённый внутрь себя.
– Господи, зачем ты нагнал тучи? Маша обещала солнце… Ваня любит солнце…
Я вожу лучом фонаря по небу, как завхоз, зашедший в тёмный склад. Хоть бы крыса какая-нибудь юркнула или вор. Никого… По небу ползут безразличные тучи.
– Это некультурно, Господи! Я с тобой разговариваю, а ты не отвечаешь!.. – Настроение меняется. – Да ну тебя… Зачем ты мне нужен вообще?! Зачем мне говорить с тобой?! О чём?! Где ты, почему ты никогда не отвечаешь?! Тоже мне, красавица избалованная нашлась!
Вот вилы, прислонённые мною к стенке веранды. Беру их в руки, делаю выпад.
– Или это всё сон… кривое зеркало… ошибка… я родился не в том мире или не родился вовсе… я мёртв…
Выпад, прыжок, разворот. Выпад, прыжок… Я скачу вокруг пустого белого блюдца. Ежи выпили молоко и ушли с миром. У меня в руках орудие, которым убили множество их предков. Надо мной небо, не желающее разговаривать. Я тренируюсь. В любой момент может начаться бой. И тогда я буду готов.
Зайдя в комнату, слышу – Ваня тяжело дышит.
– Вань, всё нормально?
Не отвечает.
– Ваня!
Он постанывает.
Сердце! Судорожно ищу таблетки. Где же они!!! Вот. Беру две, подношу Ване ко рту:
– Глотай, Ванька, глотай…
Ваня дрожит. Грудь часто поднимается.
– Сейчас всё будет хорошо… – глажу его по лбу, целую щеку.
– Больно, – жалуется Ваня.
Заговорил, слава Богу!
– Сейчас пройдёт. Это ты танцевал много…
Я ругаю себя за то, что недоглядел. Развлекался с Соней, вместо того чтобы побыть с сыном. Он сегодня столько носился.
Ванино дыхание постепенно успокаивается.
– Ну как ты?
– Зачем ты целовал Соню? – строго спросил Ваня первым делом.
– Я?.. Соню?..
– Я видел, как ты её целовал. Я с ней танцевал, я её люблю! – Ваня опять задышал тяжело.
– Вань… она… она тоже тебя любит.
– Она для меня святая!
– Вот и хорошо. Вот и хорошо… Тебе перевозбуждаться не надо.
– Перевозбуждаться вредно.
– Правильно, Ванечка, правильно. Перевозбуждаться вредно… – Я глажу его лоб.
– Спокойной ночи, папа.
– Спокойной ночи, дорогой. Пусть тебе приснится что-нибудь тихое и красивое.
– Мне нравятся цветы и солнце.
– А какие цветы?
– Белые пионы. Они похожи на косматых собачек…
– Пусть тогда приснятся белые пионы в солнечный день.
Утром я прошёлся по двору, убрал в сарай вилы и стремянку, на которую мы залезали, когда собирали яблоки. В сарае темно, к стенам прислонены старые грабли, косы, тяпки, лопаты. Полки уставлены банками с просроченной краской, картонками с ржавыми гвоздями. Здесь я всегда надеюсь обнаружить клад – старую книгу или нераспечатанную банку зубного порошка пятидесятилетней давности.
Гляжу на крышу. Серые стропила, неровные доски, старый, прохудившийся рубероид. Через дырочки белеет небо. Сарай – как чей-то мир. Тёмный, заваленный барахлом. Крыша – небо. Дырки в крыше – звёзды.
Заперев навесной замок, я иду к дому.
Все люди строят себе миры. Соседи, огородившиеся высоченным забором, тоже построили свой мир. Мы с Ваней создали свой, Соня с Машей живут каждая в своём…
– Папа, смотри! – кричит Ваня, указывая на что-то на земле.
– Что?
– Одуванчики!
Я вглядываюсь в землю. Кое-где рябят мятые зелёные ростки с зарождающимися бутонами. Из бутонов торчат ярко-жёлтые, словно цыплячьи, пёрышки. Одуванчики собрались зацвести в декабре. Вокруг полно будущих цветочков.
Соня выходит из дома с сигаретой в зубах.
– Соня, смотри – одуванчики! – пристаёт к ней Ваня.
Я улыбаюсь, Соня отводит глаза.
– Мне в три надо в Москве быть, клиентка позвонила, хочет вещь одну показать.
– Тогда собираемся.
– Вам не обязательно ехать.
– Но кресло-то в машине.
– Точно… Тогда придётся вам со мной прокатиться, а потом я вас заброшу.
На обратном пути возле церкви нас обогнал милицейский «форд» и встал наискось прямо посередине шоссе. Соня резко затормозила, чуть не врезавшись ему в бок. Круглый от одёжек гаишник, как ребёнок, одетый для катания на санках, перекрыл движение. Пересекая двойную сплошную, проехала похоронная процессия, состоящая из неказистого автобуса-катафалка, корейских автомобилей и второго неказистого автобуса, наполненного молодыми милиционерами. Процессия остановилась у церкви.
– На тот свет с мигалками… – нарушила тишину Соня.
Видимо, от нечего делать круглый гаишник подошёл к нам. Соня приспустила стекло.
– Документики, будьте добры.
Соня протягивает техпаспорт и права.
– Софья Георгиевна, почему с чужими номерами ездим?
– Как с чужими номерами?
– В техпаспорте двести тридцать восемь, а на номере двести восемьдесят восемь.
– Чего?! Быть такого не может! – Соня выходит из машины.
Мы с Машей удивлённо переглянулись.
– Разводка какая-то!
Из автобуса и корейских автомобилей тем временем высыпали похожие друг на друга мужчины и женщины в кожаных куртках. У мужчин чёрные брючины спадают на чёрные туфли с сильно загнутыми, как у персидских тапок, носами. Женщины, как одна, имеют на голове шапки завитых, крашеных в светлый цвет волос. Милиционеры, вышедшие из автобуса, развернули знамя.
– Жалко, флаги из синтетики шьют! Таким накроют, только вспотеешь, – рассуждает Маша.
Соня шутит о чём-то с гаишником, тот смеётся. По жестам понятно, что он интересуется происхождением дыры в капоте. Соня рассказывает что-то смешное, машет руками, стреляет глазками. Гаишник кокетливо возвращает ей документы, прощается. Соня садится на своё место, заводит мотор.
– Так… ответьте мне, пожалуйста, кто пририсовал маркером восьмёрку вместо тройки?!
Я закусываю губу, поворачиваюсь к Ване.
– Это я, – говорит он. – Мне Ангел сказал, что надо сменить номер, чтобы нас шахидки не нашли.
– Кто?!
– Ваня имеет в виду тех вчерашних мужиков… – скороговоркой произнёс я.
– Не мужиков, а шахидок, которых они могут к нам подослать! – поправил Ваня.
Повисла неловкая пауза. Я готов провалиться сквозь землю. Вроде уже всё про нас известно, но стыдно ужасно. Ну и бред, шахидок подослать…
– Идиотская выходка! – выплюнула Соня. – Я еле отболталась, сказала, ребёнок пошутил…
Ваня сидит красный как помидор.
Встреча у Сони назначена на Кунцевской.
– Только в разговор не вмешивайтесь, пожалуйста, – инструктирует Соня. – Одна балерина картину продаёт. У неё хорошие рекомендации, за вещь просит мало. Короче, важный клиент.
Балерина оказывается худой девушкой с зачёсанными назад волосами и нервной бледностью. Маша пересаживается к нам, на заднее сиденье.
– А это кто? Мы же одни договаривались встречаться! – первым делом спрашивает балерина, кивая в нашу сторону.
– Родственники, в больницу везу. Вы на них внимания не обращайте.
Ваня дружелюбно улыбнулся и слегка склонил голову. Балерина достала из бумажного «бутикового» пакета небольшую картину. Соня принялась изучать холст. Пейзаж, сантиметров сорок на двадцать. Серое голландское небо, поле, мельница вдали. На переднем плане какое-то пятно, краска стёрта. Как будто неприличную надпись ацетоном смыли. В целом вещь нейтральная, если не сказать – неинтересная.
Ваня берёт слово, тыкая в незакрашенное место. Я не успеваю его остановить.
– А это что?
Балерина даже не поворачивает головы.
– Вань, не вмешивайся.
– Извините, пожалуйста, – говорит Соня. – Вы хотите тысячу?
– Да.
– Но там же не дорисовано.
– Ваня, это не твоё дело, – злобно говорю я вполголоса, угрожающе глядя на него.
– Да, хочу тысячу… Евро, естественно… Это подлинное… – теребит краешек пакета балерина.
– Ого! – Ваня прижимает ладони ко рту и обводит всех участников беседы большими глазами. Не то чтобы он был искушённым финансистом, но я держу его в курсе цен, и он понимает, что тысяча евро – это тысяча шоколадок «Осенний вальс».
– Фёдор, угомонитесь там, будьте добры! – требует Соня.
– Мне порекомендовали вас как специалиста высокого класса. А вы на встречу с идиотами являетесь! – взвизгнула балерина и начала ломиться вон из машины.
– Я не идиот, у меня синдром Дауна, – поправил Ваня.
– Ты можешь заткнуться? – сверкнула глазами Соня и стала уговаривать балерину: – Постойте, не обижайтесь. Пойдёмте в кафе спокойно посидим, обсудим…
Но та уже выскочила из машины, фыркая и пыхтя. И, вся расхристанная, не застёгнутая, принялась судорожно «голосовать».
– Она же так простудится. – Ваня озабоченно посмотрел на меня: – Пап, скажи ей, чтобы застегнулась. Она меня не послушает.
– Ваня, просто сиди молча…
Сколько мы просидели в тягостном молчании – не знаю. Балерина поймала тачку и укатила. Не говоря ни слова, Соня тронулась с места.