И все же нечестная игра их возмущала. Недозволенные приемы вызывали у них бурю протеста. И это их как-то оправдывало. Ведь эти люди — сами жертвы обмана и подлых махинаций поджигателей войны! Если бы только их удалось убедить, что их протест, столь же страстный в делах государственных, может во много раз укрепить силы, противостоящие войне!
Эта мысль подняла настроение Дэвида, хотя он не мог отделаться от открывшейся ему горькой истины, что существуют люди, готовые растоптать слабых и беспомощных, стоит лишь задеть их личные интересы.
Он шел по улицам, забыв о времени, не замечая, что город постепенно пустеет, останавливаются трамваи и лишь отдельные машины изредка еще проносятся мимо.
Как преодолеть эту звериную жестокость и равнодушие к страданиям других? Что, если порок гнездится в глубинах самой человеческой натуры и не в наших силах его искоренить? Дэвид не допускал этой мысли. В конце концов такие же люди, как те, что были сегодня на стадионе, участвуют в войнах и революциях и совершают чудеса героизма и самопожертвования. Значит, все дело в побудительных мотивах? Дайте людям цель, достойную того, чтобы за нее бороться, и их перестанут удовлетворять дешевые подачки, которые швыряет им серая, безрадостная жизнь, полная тщеты и лишений!
То, что он увидел сегодня, просто одна из сторон человеческой жизни. Разумеется, он всегда знал о ней. Знал о том, что злоба, алчность, жестокость существуют на свете. Но он не задумывался над этим. До сих пор все это его мало касалось. Сейчас он впервые столкнулся с этой проблемой вплотную. Может быть, так бывало и со многими другими людьми. Они просто закрывали глаза на всякие неприятные явления, даже когда сами были повинны в дурных поступках, о которых не желали думать.
Есть какие-то основные качества человеческой натуры, которые присущи всем людям, как хорошим, так и плохим. Какие-то черты характера, по-человечески роднящие и грешников и святых. «Столько хорошего в худших из нас, и столько дурного в лучших»! Общий для всех знаменатель — доброта; она присутствует и в самом грубом материале, надо только суметь отыскать ее. Это жизненный импульс, который пробивается на свет, несмотря на то, что его подавляют веками, что в борьбе за власть понятия истины, добра и красоты оказываются растоптанными; и в результате распространяется продажность, разложение, растет бесчеловечная, преступная истерия войны. Смерть — отрицание жизни. Но смерть часто представляют не как конец жизни, а скорее как освобождение от ее мук.
Жить, и жить хорошо, — не к этому ли стремятся все люди? «Жить хорошо» — это можно понимать как удовлетворение естественных человеческих потребностей: дышать, есть, расти и размножаться. А это опять возвращает нас к конфликту между потребностями Большинства и Меньшинства. Проблема урегулирования неравных потребностей казалась Дэвиду неразрешимой. Она преследовала его, поворачиваясь все новыми гранями, которые слепили и жгли, как искры автогенной сварки.
От всей этой сумятицы мыслей у Дэвида раскалывалась голова. Он начал ощущать усталость в ногах. Было уже поздно, слишком поздно идти на вокзал за чемоданом и машинкой. Город как-то странно притих, хотя витрины многих магазинов и окна контор были еще ярко освещены. Кое-где уже вышли в ночную смену рабочие, которые рыли котлован и ремонтировали какие-то постройки. Дэвид знал, что жизнь города не прекращается и ночью: полицейские патрули обходят переулки и темные улицы, ночные сторожа дежурят у входа в банки и роскошные гостиницы.
Ниже, у пристани, где он в конце концов очутился, тяжелые грузовые машины все еще грохотали по булыжникам мостовой. Прорезая сырой воздух, по набережной разносились гудки и свистки пароходов; скрипели подъемные краны и лебедки. Время от времени темная тень пересекала полосу света, падающего от фонаря, и исчезала во мраке улицы. Тощая кошка, рывшаяся в мусорном ящике, опрометью кинулась в сторону от одинокого пешехода.
Дэвид споткнулся о ступеньку какого-то подъезда и без сил опустился на нее, слишком усталый, чтобы сделать еще хоть один шаг. Подняться бы в подъезд и прикорнуть там в темном углу, подумал он.
— Эй, милок! Да ты замерзнешь тут! — раздался чей-то сиплый голос, в котором звучали заискивающие потки, — Пойдем со мной. Я тебя согрею.
Это была худая, не первой молодости женщина в грязном сером пальто и красной шляпке; пряди жидких белесых волос обрамляли иссохшее голодное лицо, на котором как рана зиял ярко накрашенный рот.
— Спасибо, — ответил Дэвид, — но мне пора идти.
— Совсем нет денег? — осведомилась она. — Ни одного шиллинга? Времена нынче пошли тяжелые, милок. А девушке, хочешь не хочешь, жить надо.
— Да, да, конечно! — Дэвид вспомнил, что, покидая утром коттедж, он не захватил с собой денег. Он опустил руку в карман: там звякало всего несколько шиллингов.
— Дай мне пять шиллингов — не пожалеешь, — выпрашивала женщина. — В наши дни только девчонкам и везет на мужчин. А мне сегодня не удалось подцепить ни одного клиента.
— Очень сожалею… — начал Дэвид.
— Зови меня Дэзи, — прервала она, придвигаясь к нему, — Я знаю, как угодить джентльмену. Как говорится: «И на старой скрипке можно сыграть неплохой мотивчик!»
— Что-то нет настроения, — извиняющимся тоном пробормотал он. И, боясь обидеть ее, запинаясь, неловко добавил: — Вот тут у меня осталось несколько шиллингов…
— Недостаточно хороша для тебя, — злобно взвизгнула она, сгребая с его ладони протянутые ей деньги, — видно, из этих бродячих Иисусиков, — не хочешь иметь дело с приличной девушкой! Ладно, — бросила она. — Плевать мне на это! Хоть что-то из тебя вытянула. А больше мне ничего и не нужно.
Дэвид распрямился и встал. «Надо найти другое место для ночлега», — устало подумал он. Перейдя улицу, он двинулся вдоль пристани и шел до тех пор, пока не увидел груду тюков с шерстью, показавшихся ему подходящим убежищем, достаточно сухим и защищенным.
Скоро рассвет, подумал он, и долго спать не придется. Как только дремота овладела Дэвидом, в его мозгу замелькали смутные образы, словно кадры испорченной ленты какого-то старинного фильма: это были обрывки воспоминаний о его недавних странствиях и приключениях, то льстившие его тщеславию, то вызывавшие у него ироническую улыбку. Быть принятым за сыщика, убийцу и бродячего проповедника — и все это в один вечер!
Что ж, в конце концов это все-таки какое-то достижение, хотя люди, в чью среду он хотел незаметно войти, и не приняли его за своего. Видимо, придется что-то изменить: поведение, одежду, манеру говорить, если он хочет быть ближе к ним, завоевать их доверие. Значит, надо жить среди них, слиться с ними, стать таким же, как они. Найдет ли он в себе для этого силы? Да и стоит ли? Таков ли путь к народу человека интеллигентного?
Нелепо думать, что он сумеет оказать на этих людей какое-то влияние. II все же он чувствовал, что должен попытаться: хотя бы только для того, чтобы знать, сможет ли он принести людям пользу, помочь им понять все безумие современной войны и гонки вооружений. Перспектива будущего пугала его. Он не видел пути для решения всех этих сложных вопросов; и все же твердо решил не отступать перед взятой на себя задачей.
— Боже, как я глуп! — беззвучно простонал Дэвид и погрузился в сон.
Глава IX
Его разбудил чей-то громкий смех.
— Полюбуйся-ка, Джо, — воскликнул веселый голос.
Дэвид поднял глаза на стоящих над ним людей. «Докеры, — подумал он, — верно, неподалеку разгружается судно».
— Ступай-ка отсюда, приятель, — сказал один из них, — шпики компании живо тебя зацапают, если увидят, что ты расположился тут на ночлег.
Дэвид с усилием поднялся. Расправив затекшие члены, он озадаченно посмотрел на рабочих и усмехнулся.
— Кой дьявол занес меня сюда? — растерянно спросил он, всем своим видом давая понять, что накануне хлебнул лишнего.
— А это уж тебе лучше знать!
— До скорого!
Докеры, посмеиваясь, пошли дальше. Дэвид стряхнул с одежды пыль, выпрямился и зашагал в противоположном направлении. Во рту у него пересохло. «Мутит чего-то», — подумал он с отвращением. Болела спина. По временам он испытывал легкое головокружение, и к горлу подступала тошнота. Дэвид дошел до вокзала. Там, в туалетной комнате, его отчаянно вырвало, после чего он почувствовал себя лучше. Он выпил воды, и она показалась ему необыкновенно вкусной. Затем подставил голову под холодный кран, умылся, причесал волосы маленьким карманным гребешком и снова почистил костюм.
Взглянув в зеркало, он решил, что выглядит почти как обычно, только на щеках проступила черная щетина.
Сознание, что он не брит, было ему неприятно не менее, чем отсутствие душа и свежего белья, и это несколько удивило его. Он никогда не думал, что соблюдение всех процедур утреннего туалета так много значит для него. А вот, оказалось, что он ощущал в них настоятельную потребность. «Терпеть грязь не только моральную, но и физическую — нет, это уж слишком!» — сказал себе Дэвид с некоторой долей снобизма.
Чашка кофе с булочкой где-нибудь в закусочной для рабочих ночной и утренней смены, пожалуй, подбодрит его, подумал Дэвид, отправляясь на поиски. Оставшихся денег (в кармане звенела какая-то мелочь и пара шиллингов) едва ли хватит на большее. Разумеется, у него есть еще деньги в банке, но чековая книжка осталась дома, а домой ему идти не хотелось. Впрочем, в этом и не было необходимости: нужно только повидать Мифф и попросить ее принести ему чековую книжку, несколько чистых рубашек, белье и носки. И кроме того, передать Клер, что он занят сейчас важной работой и некоторое время будет отсутствовать.
— Боже мой, папа, — воскликнула Мифф, когда через несколько часов он пришел к ней в контору союза, — что с тобой стряслось?
Она сразу же заметила его небритые щеки и мятый воротничок.
— Сражался с ветряными мельницами, дорогая, — шутливо пояснил он, — к тому же потратил все деньги.
Он попросил Мифф принести из дому все, что ему требовалось, а пока взял у нее фунт и условился встретиться с нею на следующий день, чтобы вместе позавтракать.