— «Когда люди объединятся»! Но ведь мы как раз и обсуждаем, как добиться этого единства, — возразила Шарн.
— Вряд ли мы когда-нибудь добьемся полного единства! — Дэвид улыбнулся, видя, каким серьезным вдруг стало ее бледное простодушное лицо. — Но если на нашей сторопе будет даже незначительное меньшинство, оно даст нам эту «добавочную нематериальную силу».
— Единство противоположностей — общеизвестный закон философии, — стала вслух размышлять Шарн. — Он определял прогресс человечества на протяжении веков. Диалектика развития…
— Я не марксист, вы знаете, скорее я неоперившийся птенец, присевший на жердочку с левого края.
Насмешливый тон Дэвида рассердил ее.
— Пора бы вам и опериться! — резко сказала она и отвернулась.
— О Шарн, послушайте. — Дэвид сразу же пожалел, что позволил себе пошутить над ее педантичной манерой вести разговор. — Я вовсе не то хотел сказать, я совсем не хотел…
— Швырнуть в меня камень, — закончила опа его мысль. — Вы так отвратительно высокомерны и небрежны, когда рассуждаете об идеях, в которых ничего не смыслите!
Он помедлил с ответом, раздумывая над брошенным ому обвинением.
— Вы правы, вероятно, — сказал он наконец смиренно и добавил: — Клянусь богом, дитя мое, я всегда считал, что вы превосходите меня и в знаниях и в способностях. Я же просто пытаюсь отстоять свое достоинство. Вот и все. И вообще, как неумно все это!
— Простите меня! — Глаза Шарн наполнились слезами. — Это просто ребячество с моей стороны так выходить из себя! Я не заслуживаю вашего доброго мнения обо мне, Дэвид!
Последовало одно из многих примирений, способствовавших еще большей близости между ними. Когда она взглядывала на него, ее глаза начинали лучиться, трогательная преданность отражалась в них. У нее были глубокие таинственные глаза. Они составляли ее главную прелесть, обнаруживая ее чувствительную, страстную натуру, проявляющуюся особенно ярко в минуту восторга, когда она бывала взволнована строчкой стихотворения, солнечным бликом на реке, песней птицы.
Не раз он испытывал искушение снять с нее очки: ему казалось, что они скрывают от него ее душу. Мечтательная невинность ее взгляда пробуждала в нем желание поцеловать ее, когда они прощались, как он сделал это тогда вечером, после первого, проведенного вместе дня. Но Дэвид твердо сказал себе, что подобный сентиментальный флирт с Шарн был бы недопустим и непростителен. Он по возрасту в отцы ей годится, хотя вообще-то, может быть, и не так уж стар.
Как бы то ни было, он совсем не хотел, чтобы у Шарн создалось впечатление, будто его заинтересованность в ней означает нечто большее, чем просто уважение к ее знаниям и способностям. И он не раз говорил ей, как высоко ценит эти ее качества. После трех лет аскетической жизни Дэвид был встревожен и смутно обрадован кипением почти забытых чувств. Они не волновали его, невесело припоминал он, с тех самых пор, как он порвал с Изабель, молодой вдовой, своим пылким, но недолгим увлечением. Это было до того, как погиб Роб и как им овладело решение посвятить остаток своей жизни борьбе за мир.
Теперь ему ничего не оставалось, как только избегать дальнейших встреч и задушевных разговоров с Шарн. С тягостным чувством он пришел к мысли, что разрыв их дружбы больно заденет ее; и все же он считал, что лучше сделать это теперь, чем позволить возникнуть чувству у нее к нему или у него к ней, что поведет к более серьезным осложнениям. К тому же, напомнил себе Дэвид, освободившись от семейных обязанностей, он просто не может взять на себя новую обузу.
Работа! Вот что действительно важно! Она стала для него важнее, чем что-либо или кто-либо. Впрочем, Дэвид иронически усмехнулся своей проницательности, — по-видимому, она не казалась важной никому, кроме него самого.
В течение нескольких недель он не виделся с Шарн, избегая мест, где они могли бы встретиться.
С головой уйдя в изучение документов, освещающих экономические проблемы разоружения и пути решения этих проблем, он сумел подавить в себе угрызения совести в отношении Шарн. Он смог забыть и свое беспокойство о ней, так как был поглощен всецело подготовкой реферата на тему — возможно ли перестроить военную промышленность на мирный лад и таким образом обеспечить работой миллионы людей, когда закроются военные заводы и фабрики, изготовляющие оружие.
Советское правительство заявило, что оно прибегнет к оружию массового уничтожения лишь в том случае, если подвергнется нападению, то есть в целях самозащиты. Оно выступает за всеобщее и полное разоружение и за контроль над ним, что означает прекращение всех видов испытаний ядерного оружия.
Как провокационны и безумны были заявления американских военных властей! Они стремились к непрекращающимся военным действиям, вместо того чтобы избегать их, охотно шли на риск новой мировой войны, которая принесла бы гибель всему человечеству. Ради чего?
Дэвиду хотелось крикнуть всем этим заокеанским поджигателям войны: «Но ведь жизнь идет вперед! Неуклонно идет, слышите вы, идиоты!»
Он смеялся про себя над самообманом тех, кто, подобно страусу, пряча голову под крыло, тешил себя пустыми иллюзиями. Их обуревало жестокое желание нажать кнопку большой термоядерной войны. Это было очевидно. В то же время Дэвид не нашел ни одного заявления со стороны советских генералов или политических деятелей, в котором выражалось бы намерение спровоцировать войну или бомбить Соединенные Штаты. Однако русские высказались с достаточной ясностью по вопросу о том, что если их народ или их союзники подвергнутся нападению со стороны США, то они дадут отпор, используя все имеющиеся в их распоряжении средства.
Летели дни, недели, месяцы, но Дэвид не замечал бег времени: он составлял сводки из собранных им материалов, стремясь доказать, что единственно разумной реакцией на политику безумных поджигателей войны является борьба за мир. Разоружение или смерть! Он утверждал, что дилемма «Быть или не быть» стоит сейчас перед всеми народами и правительствами.
Однажды, на исходе дня, когда, выйдя из библиотеки, он спускался вниз по ступенькам, распугивая голубей и рассеянно насвистывая, его догнала Шарн.
— Что случилось, Дэвид? — спросила она, задыхаясь, — Я чем-нибудь обидела вас?
— Я стараюсь опериться, — бросил он и прошел мимо.
Она смотрела ему вслед, оскорбленная, недоумевающая.
Когда неделю спустя Мифф зашла навестить его, он догадался, что ей известно о его злой выходке.
— Что стряслось с тобой, папа? — спросила Мифф, с беспокойством глядя на его осунувшееся лицо и неряшливый вид. — Ты сто лет не был у нас, и Шарн говорит, что от нее ты тоже постарался отделаться.
— Я был занят, — раздраженно ответил он.
Мифф взглянула на груду рукописей, лежавшую на шкафу возле письменного стола.
— Но это еще не причина затворяться в душной каморке, — воскликнула она, раздосадованная его скрытностью. — Нельзя жить таким отшельником!
Он не мог признаться ей, что стыдится поражения в своей одинокой борьбе с прессой и потерял надежду когда-нибудь зарабатывать на жизнь журналистикой.
— О, знаешь ли! — Его внезапно осенила идея, и он ухватился за нее, чтобы ускользнуть от смущавших его вопросов. — Я хочу написать книгу. Все это, — его взгляд обратился к отвергнутым рукописям, валявшимся на шкафу, — может быть использовано в качестве основы. Придется порядком повозиться, чтобы обработать это как следует. Но если я сумею создать что-нибудь стоящее, пожалуй, никакого времени не жаль.
Мифф слушала его с легким сомнением.
— Все равно, папа, я сильно беспокоюсь за тебя, — сказала она, смягчившись, — у меня скоро будет второй ребенок, и мне хотелось бы видеться с тобой хоть изредка.
— Детка моя, — он обнял ее, — не надо тревожиться обо мне. Я должен сам справиться со своей неудачей. А быть помехой тебе и твоему счастью я не хочу.
Вот почему, подумал он, когда она ушла, нельзя признаться ей, что у него нет надежды написать книгу, которая имела бы хоть малейший шанс быть напечатанной; признаться, что он уже исчерпал все свои средства и ему не на что жить, чтобы продолжать писать.
Дэвид знал, что Мифф сильно огорчилась бы, узнав об этом; и он не мог заставить себя занять у нее денег, так как не знал, когда сможет отдать долг. Они с Биллом купили себе домик на ее долю от денег, полученных за «Элуэру», и теперь у них масса расходов — налоги, различные выплаты и взносы, наконец — дети.
Ему была невыносима мысль добавить Мифф новые расходы. Нийл? Гордость не позволяла Дэвиду обратиться к нему за «финансовой поддержкой». Со времени своей женитьбы Нийл ни разу не побеспокоился узнать, не нужно ли вернуть отцу хотя бы часть одолженных денег. С Мифф и ее мужем Нийл отношений не поддерживал.
«Слишком занят своей работой и своим новым окружением», — думал Дэвид.
Он не мог больше зарабатывать на жизнь своим пером. Это возмущало его. Но нужно было смотреть правде в глаза.
Дэвид полагал, что его мастерство журналиста сделает свое дело и статьи его обязательно привлекут внимание редакторов крупных ежедневных газет, потому что его статьи всегда отличались силой и блеском изложения. Но, очевидно, эти качества не искупали содержания его статей. Ему не давали высказать то, что он хотел, несмотря на безупречный стиль и изящную иронию.
Рукописи Дэвида возвращались к нему, подобно почтовым голубям, со всех концов Австралии, из всех газет и журналов. Многие из них, подозревал он, просто терялись в груде бумажного мусора, который скапливался в углу редакторского кабинета.
Его статьи, думал Дэвид, пожалуй, выиграли теперь в силе и убедительности, потому что он стал ближе к простым людям, узнал, чего они опасаются и что мешает им понимать многое из того, что является для них жизненно необходимым. Его язык стал свободнее, проще, горячая речь лилась из самого сердца, взволнованного общением с сердцами других людей. Он научился видеть под внешним слоем невежества и безразличия крупицы золота, заложенные в человеческой натуре, хотя, быть может, и скрытые под наслоениями веков — суевериями, предрассудками, взаимной враждой. Он был уверен, что все эти наслоения будут сметены, если только удастся убедить людей жить во имя борьбы за мир и торжества доброй воли.