Совестью мы обозвали Раису Валерьевну – заведующую на этаже сестру-хозяйку. Она уже почила, но все еще с нами, – саркофаг с ее телом стоит в каптерке, а занявший ее должность Агент Диареи складывает ей в пяточки ключи от свободных номеров. Он говорит, что человек – есмь злокачественное новообразование нашей планеты. Когда-нибудь Земля дочитает учебник по тепловой хирургии, чтобы порешать это недоразумение эволюции, а до тех пор у нас есть время пожить и помереть. Еще он говорит, что тереться промежностью о поручни – его гражданское право.
Признаюсь по случаю, что намедни порылся у Агента в тумбочке. Много он скопил интересной всячины. Например, в суфражистской брошюрке, датируемой аж шестидесятым годом, обнаружилась картинка эротического содержания. На ней машет увесистой палицей чудная женщина (ударение ставьте где угодно), левая грудь которой пышна и упруга, а на месте правой змеится шрам – так и хочется дополнить равнину плоти чернильным соском. Оскорбительная, по-моему, мизансцена. Она точно утверждает: неизувеченная женщина за идею сражаться не станет. Глупость. И барышня мне понравилась. Я в принципе трехмерному миру предпочитаю двухмерный, не глядя на его вторичность. Отлюбовался и думаю: «Ей ведь сейчас за полтинник, если дожила», – но в течение часа развернул воззренческие свои оглобли и уже считаю, что без разницы, кого любить глазами – жмуриков потенциальных али состоявшихся. Чай духовно – не зазорно.
[Кое-кто скажет, что нельзя судить творение по его творцу, и баста, но я знаю пару исключений. Взять вот бога. Как вы знаете, создатель прикидывал внешний вид мироздания в кромешной тьме. Это многое объясняет. Он сказал: «Да будет свет!» – и пока его глаза привыкали к этому самому свету, он работал на тяп-ляп. Вышло немало нелепостей вплоть до утконоса и секвойи (другие деревья дразнят ее дылдой). Сравнительно прилично вылепился только человек, потому что «по своему образу и подобию», но, ко всеобщему несчастью, он унаследовал от своего создателя творческую безалаберность, и как следствие – все, к чему человек ни приложит руку, чем-то неуловимо напоминает утконоса.]
Я мог бы рассказать, как умерла Логика, но известно мне немного и все со слов Метумова, а источник он малонадежный. Она сдулась – вот и все. Неподвижно простояв на мосту Белинского около полутора часов – с семи и до половины девятого, – она достает из кармана бритвенное лезвие. Подтягиваются первые зеваки. На их глазах девушка складывает лезвие пополам, кладет на язык и проглатывает. Публика решает, что это фокус. Некоторое время Логика держится прямо, но вскоре начинается судорога, ее рвет кровью. Пока исключительно-сердобольная-женщина вызывает медиков, фокусница перегибается через парапет и демонстрирует стремительное пике в воды Фонтанки. Знаменитый фонтанский кракен, дотоле наблюдавший за действом со дна реки, завидев в воде Логику, трижды пыряет ее заточкой под ребра, чтобы не мучилась. Учтиво с его стороны. Далее целых пять минут Логика борется с течением, истекая кровью. За это время всем хватает ума не прыгать следом в такую холодину, а кракен стирает с заточки отпечатки щупалец. Когда Логика перестает барахтаться, ее начинает бревном нести в сторону Аничкова моста, по которому в ту минуту шагает по направлению к Площади Восстания неравнодушный ко всему на свете китаец. Заприметив дрейфующую красотку, он стремглав прыгает в воду и вытаскивает Логику на небольшой причал прямо за Аничковым мостом. Вытаскивает на причал ее тело, но не пульс. Пульс плывет дальше. Через семь минут поспевает машина скорой помощи. К тому моменту пульс впадает в Большую Неву, а Логика решительно мертва. Это было двадцать седьмое марта, без пятнадцати минут девять.
Растиражированный вздор про отравление сочинила Истина, чтобы отмазать кракена, отмывающего ей деньги с продажи лошадиных транквилизаторов.
Тикай Агапов засомневался в своей безнаказанности, и ладно бы ему сулили порку, однако казнь! Он вдруг вспомнил, как минувшим летом, будучи Леопольдом Таммом, сидел в Кадриоргском парке и смотрел перед собой, притупившись на солнцепеке. Ветерок приятно задувал ему в уши, и все было сказочно, пока не села ему на нос, жужжа через «з», упитанная муха. Агапов-Тамм от такого хамства весь сморщился. Он смахнул крылатую ладонью, но далеко она не улетела, сплясала на воздусях и приземлилась возле его туфли. С этаким вызовом. Агапов-Тамм аккуратно завел ту туфлю над мухой и резко топнул, но шельма оказалась не только резвее его ноженьки, но еще и строптивее его будущего тестя, – она успела спастись, немного покружила у него перед носом и спикировала тут же, у самой подошвы. Уж на что Агапов-Тамм не сомневался, что после покушения муха от него отвяжется, он снова топнул и снова мимо, топнул еще раз и еще раз промахнулся, и так продолжалось еще долго, пока Агапов-Тамм не понял: «Насекомое, не сознавая того, ищет кары, наказания за саму свою недостойную жизни помоечную сущность, но инстинкт – а может быть, провидение – не позволяют ему смиренно сгинуть под его – Агапова-Тамма – каблуком». Так пришло к нему знание о недостижимости кары для тех, кому она не предназначена. Вооружившись этим знанием, Агапов-Тамм встал и направился к шедшей мимо незнакомой паре – кавалеру со своей дамочкой. Кавалеру он сбил шляпу, а дамочке дал по роже. Кара воспоследовала. Тамм был нокаутирован до беспамятства, а Агапов, даром что остался невредим, против воли напотчеван пищей для ума – пайком на редкость невкусным.
[Насыпь за шатром расчистили. Раньше там был пруд. Ночами он, подсвеченный фонарем с противоположного берега, шел рябью от ветра. Шел да шел, потом бежал – так дуло, – устал, прильнул к столбу, присел, откинул голову и умер (высох). И это все под фонарем на противоположном береге своем. Мы все когда-нибудь там будем.
Что ж, стойко-стылое пламя внутри, на время уймись и просто смотри в энто́ подо все фонари, как догорают чужие огни.]
Не дает уснуть призрак мошки. Донимает разговорчиками.
– Неудачно села на воду, – говорит.
– И?
– И сварилась, как видите. И не кипяток был! Горячо – это бесспорно, – но человеческий палец стерпел, когда меня эксгумировал.
– Что за суп-то был? Свекольник? То-то же вы красная, – все тщусь ее побольнее задеть, чтоб отстала.
– Суп?! Обижаете. Суп – это стереотип. Я свалилась в чай с имбирем.
Мошка – не единственный мой фантомный сожитель. За диваном читает Василия Розанова Совесть – Раиса Валерьевна, я вам про нее писал. Она в этой комнате жила, когда меня и Логики еще на свете не было, когда бамбук был нежно-зеленым, а сам дом – двухэтажным. Скончалась она тоже здесь, листая, как сейчас, томик Розанова.
– Чайку-с, Раиса Валерьевна? – спрашиваю у нее.
– Откажусь. Как говорил мой муж: «Устал от жизни – выпей чаю». Я-то от жизни не устала, но судьба распорядилась иначе.
– Вам лишь бы мошек разводить, – говорю беззлобно, как бы невзначай.
– Никого я у себя не разводила. Эта сама поналетела. Вот еще мой муж говорил: «Домашняя живность – игрушка для бедных. Те, кому не дано вертеть людьми, вертят своими питомцами. Это суррогат власти». Золотые слова, и Метумов – живое им доказательство.
Я бы и оставил ее в покое, но мошка спать не дозволяет, и скука смертная. Нахожу на стеллаже картишки.
– А давайте в дурачка!
– Ни за что!
– Это почему?
– С каждой проигранной партией я тускнею. Так и до полтергейста доиграться недолго.
– Но надо же, – говорю, – как-то душу отводить.
– Отводить-то надо, – отвечает, – но и особо увлекаться нельзя. Свою я вот до Петра чуть не довела. За версту нагляделась на него, какой он мужичина солидный, деловой, и обратно потопала, тут Розанов недочитанный.
– А Метумов кто? – поинтересовался у Истины Африкан. – Якут же, кажется, да?
– Какой якут? Успокойтесь, – отвечала Истина. – Русский он, русский.
– Только глаз узкий, – возник между ними малость поддатый Метумов в сопровождении вдрызг пьяного Агента. – Кстати, что-то не видно Дюшена.
– А мы его заперли – ха-ха! – заперли журналюгу в изоляторе, – еле выговорил Агент. Под изолятором он имел в виду неотапливаемый карцер с мягкими стенами. – Он там вырывался, деньги предлагал. Изводился: “У меня бабушка – майор! Побойтесь вооруженных сил России!” – но лично мне его скулеж до свечки.
– Да уж, – сказал Африкан. – Всю ночь ломился и кричал до исступления.
– Как это вы его заперли? – спросил Метумов. – Замок от изолятора еще ведь в желтую революцию выбили.
– Да в том ведь и суть, – сказала Истина. – Дюшену, чтобы оказаться на воле, всего-то и требовалось потянуть дверь на себя, а не пытаться ее выбить, как бешенной горилле. У него ушла целая ночь на пустячную головоломку, и теперь посмотрите на него.
Дюшен и впрямь на протяжении всего этого времени находился в шатре. Зашуганный, он ежом кочевал из угла в угол с угрюмо обвисшим едальником.
– Будет знать, – Истина покачала бокалом и криво ухмыльнулась. – Пасквили на нинистскую церковь тиснению не подлежат.
Еще в самом начале вы спросили, как я буду обозначать «трансцендентное нутро» в своих письмах. Когда затрагиваешь глубокие материи – одних рискуешь спугнуть заумью, а других дезинформировать. Не буду обращаться за ответом к философии, языку людей пресыщенных. Это не про меня. Я слаб от болей, беден и наивен, потому нарочно делать из своего письма чехарду не стану. Скажем, к душе хорошо идут почти все прилагательные, а расхожих леворульных терминов я знать не знаю. Вот и порешали.
Октябрь догола общипал деревья, и тут же календарь схуднул на месяц, прервав голодовку на день в преддверии зимы. Ноябрю доверять – себе дороже выйдет. Он то блеснет солнцем в шутку, то снежком припорошит, но не согреет и не вдарит едреным морозом, чтобы утвердить уже зиму в праве. Плутовской месяцок. Вскружил нам головы, и мы с Логикой решились на побег.
Раз в сутки Финский залив воспламеняется. Когда солнце садится. Где-то в глуши темнеет. В пресловутой душе. За полгода до, в мае, мы облюбовали место на тамошнем бережке. Отработали смену в аптеке и не вернулись в Бамбуковый дом. Промотались всю ночь и мчали из города в предрассветном тумане. На заре ночь осела росой на наши черствые существа, не жизни даже. Как много эта влага значит! Никакая другая вода не вселяет столько надежды. Ради нее стоит хотя бы однажды дождаться майского рассвета.