Кроме нас в пабе два человека, не считая персонала. Записывать не за кем. Дозаправляюсь пинтой пива, наблюдая сцену в окне соседнего дома: женщина помоложе охаживает женщину потучнее в захламленной комнате с будто бы голыми стенами, одну из которых занимает метровая фоторепродукция. Обожаю бытовое порно. В эту секунду мой затылок выражает страсть. Антон ловит момент. Чик!
АНТОН. Мне бы перекусить.
– Закажи корейку-гриль с овощами.
АНТОН. Нет, поем на второй точке.
– А сколько их всего по плану?
АНТОН. Девять.
– (Поперхнулся.) А мы успеем?
АНТОН. Успеем. Собирайся.
На выходе ищу в бармене сходство с Хароном кисти Гюстава Доре. Как это было хитро с его стороны: собрать из распиленной лодки барную стойку.
16:41
Перед тем как сесть в такси, мы берем в продуктовом бутылку сухого «Тини Россо» на случай, если куда не успеем. Следующий бар на Лубянке.
– (Судорожно роюсь в рюкзаке.) Кажется, я забыл дома Анальгин!
АНТОН. Голова болит?
– Постоянно, а от переутомления с дороги – мочи нет.
АНТОН. Расслабься. По пути поищем аптеку.
Стемнело. Когда мы проезжаем Кремль, боль становится – хоть караул кричи, а раздражение сменяется апатичной вялостью, и пока в уме я припоминаю мощнейшие анальгетики, отпускаемые без рецепта, глаза перебирают проносящиеся мимо кирпичи моей воплощенной, краснокаменной мигрени. Стена кончается, а дальше люди с автоматами, анимированные окна «Детского мира» и рестораны с однотипными фрустрирующими названиями, вроде «Москва, которой нет» и «Суши нет».
17:03
Водитель высаживает нас в пробке за две полосы от пешеходной зоны. Занимательная все-таки в центре Москвы инфраструктура: в одном небольшом доме может располагаться до полутора десятков кафе, а на три квартала подряд не приходится ни одного аптечного пункта. Это своего рода фильтр – больным, хромым, косым и грустным нет места среди прожигающих молодость и премиальные. Уж не знаю, что мы забыли в этом районе. Где нет фармацевтики, бога нет и подавно.
17:16
Вторая точка нашей экспедиции – «Слежка». Функцию ручки на двери выполняет автомат Калашникова. Заходим. Слева навалены мешки с песком, справа – лестница, два пролета вниз, гардероб и сурового вида гардеробщик в строгом костюме. Местечко одиозное, но таков замысел. Здесь, среди безмерного нагромождения атрибутики, так или иначе связанной с разведывательной деятельностью стран Советского Союза, шуршит ксивой призрак недоверчивого коммунизма. Клиентуру он не пугает – народу полно. Все незанятые столики в поле зрения радируют табличками: «Резерв». В противоположном конце помещения длинный стол (или ряд столов) – у кого-то корпоратив.
В последний раз, когда я был в питейном заведении – то была провинциальная рюмочная – на моих глазах сцепились двое забияк, и один в порыве немилости откусил другому нос, после чего пустился в бега, не сподобившись даже сплюнуть выдающуюся часть профиля своего оппонента. Приехал наряд. Криминалисты, не мудрствуя, сняли с надкушенного пострадавшего слепок прикуса изувера, а затем все дружно пошли его искать по близпролегающим канавам, пока он из истязателя не переквалифицировался в каннибала.
Зрительно «Слежка» напоминает мне ту рюмочную. Думаю, зубастым контингентом, поскольку кутежом здесь и не пахнет – люди просто выпивают. Другое дело, что среди них можно обнаружить чиновников из небезызвестного здания неподалеку; при форме и без, громко представляющихся по должности с целью отстоять плато, уже зарезервированное кем-то потактичней. Нас бойкий официант усадил за высокий столик для двоих у самой уборной.
– Пахнет же рыбкой соленой!
АНТОН. Издеваешься?
На прилежащей стене – политическая карта мира в масштабе 1 к 20 000 000. Мне она кажется для такого соотношения слишком маленькой, но, скорее всего, дело не в ней, а в заразительно высокомерной московской нумерологии.
17:22
Антон взял завернутую в бумагу для выпечки чиабатту с курицей под соусом Терияки и пустой американо, а я – «Кварцевый тоник», поданный в не самом аутентичном для «розового» пойла граненом стакане. В меню глаз цепляется за ряд коктейлей, запатентованных Венедиктом Ерофеевым, а именно – «Поцелуй тети Клавы», «Сучий потрох» и «Слезу комсомолки». Рецепты не так радикальны, как исходники в поэме (нет в их составе, например, лака для ногтей, денатурата и парфюма – его дублируют ароматически эквивалентные настойки). Заказываю сверху «Слезу». Люблю запахи лаванды. Не выпью, так посижу-понюхаю.
17:28
На пьянке все в добровольном порядке немного отравлены, однако самоубийственный ритуал тем и пленителен, что губителен, не говоря про в лучшем смысле слова возмутительные свойства спирта. К шампанскому, бутылка которого стоит пятьсот евро, совсем не хочется прикладывать глагол «травиться», но таков уж механизм горючки. И да – всуе, распивая какой-нибудь Armand de Brignac, говорить этого не стоит, чтобы не прослыть занудой.
Мигрень не уходит, а с ней мне недостает сил идти к стойке и заводить светские беседы (этот диктофон еще – его никак не спрячешь), поэтому сижу и слушаю пьяную полифонию.
ТОЛСТЫЙ. Чтоб пить, на хлебах уже экономлю. Живу от рюмки к рюмке – веришь-нет? – а между ними тухну.
ТОНКИЙ. Так это тебя от трупных газов так расперло?
СТАРЫЙ. Когда я был мальчишкой, люди умирали в достойном возрасте – с прямой спиной, при уме и крепкой памяти, а сегодня обленилась костлявая – все не приберет, откладывает. Ты скажи, на что я похож?
МОЛОДОЙ. На экспонат музея, дедушка.
БОЛЕЗНЕННАЯ. Мне аж сплохело. И как ему довериться теперь? Кардиохирург, а в приемной иконка висит!
ШУМНЫЙ. Сидит на шее, жаба, и господом междометничает. «Господи-господи» через слово. Можно подумать, молится амфибия тупая!
СОЧУВСТВУЮЩИЙ. Вот даже и не знаю, что там в таких ситуациях говорится.
ОВДОВЕВШАЯ. А ничего не говорится. Молча пьется.
ОБДЕЛЕННЫЙ. Бар – как жизнь. Входишь, а все столики заняты.
СЛУЖИВЫЙ. Во! Попробуй еще раз. Если гости расхохочутся, организуем тебе сцену.
УЧЕНЫЙ. Да, я знаю, как это работает.
УМНЫЙ. Так расскажи.
ГЛУПЫЙ. Только попонятнее, как Докинз.
ЗОРКИЙ. О, гляди! Чуть не упал. Второй раз уже. Хорош ловкач!
БОГАТЫЙ. Ну, он официант. Куда ему падать?
Как в исповедальне. Не вмешиваюсь, но слышу вас и все вам прощаю. Аминь.
17:41
В сортире над головой жужжит рой камер. Шутка в стиле, но смешного мало. Человек я застенчивый, а потому давить желтую слезу прилюдно не могу и не умею. Особенности психологии.
17:44
Мужчина по соседству закатывает сцену официанту, предложившему ему бесплатный напиток к заказу. Он-де закодирован. Его ранило это предложение. Я тем временем с легкостью представляю члена клуба анонимных алкоголиков, ведущего себя как православная активистка – до дрожи оскорбленного глупой шуткой про запой и на радость щелкоперам жгущего книги Сергея Довлатова на Манежке. Просто его время еще не пришло, и слава джину.
– Расплачивайся. У меня от местного разнообразия голова сейчас лопнет.
17:50
Вот-вот заморосит снег. Безнадежно. В России такая метеорологическая обстановка, что, как ни пиши трактирную историю, выйдет непременно тоскливо и слякотно. Хорошо хоть стемнело. Тусклый рубин пасмурной ночи здесь посветлее дня иного будет.
17:56
Не знаю, где в Москве обитается бог, но один его поданный променял крылья на четыре колеса и шашку: наш шофер только что пришвартовался к обочине, чтобы угостить меня Нурофеном.
18:19
На входе в «Молодость» девушка спрашивает, зарезервирован ли на нас столик, на что мы качаем головой, одной на двоих.
ДЕВУШКА. Ничего, я могу посадить вас за стойку.
И нас раздели, хотя не очень-то и хотелось.
18:24
Кое-как влезаем в седла. Мамзель по правую руку, предположительно хостес (профессиональная доилка-раскрепощалка, если по-русски), пытается нас раскусить, но сходу ломает зубы.
ХОСТЕС. Ой, а это что такое?
– Диктофон.
ХОСТЕС. Что это?
АНТОН. Диктофон.
– Работка.
АНТОН. Память плохая.
– А я еще и с глушиной.
АНТОН. Может, серные пробки?
– Может и пробки.
Она медленно, точно сапер, отворачивается и сдает мундир. Зудит, однако, вероятность того, что это всего лишь посетительница, перед которой мы выставили себя распоследними дурилами.
18:33
Известно по школьной программе: чтобы в Петербурге наверняка обрести веру, хорошо бы убить пожилую женщину, ее внезапно нагрянувшую родственницу, а потом программно терзаться ночами и дружить с проституткой. Ритуал многосложный, и кроме того – противозаконный. Антон предложил мне альтернативу; да, нездоровую, но именно поэтому я не усмотрел подвоха.
АНТОН. Чего остановился?
Я бы понаписал о замшелых, прокуренных притонах, в которых рюмки липнут к грязным стойкам, но тут – сплошная лирика, слишком стерильно для прозы. Прямо-таки не знаю, как соскоблить весь этот глянец. «Молодость» – это не бар, а спиртосодержащее кафе в Последнем переулке. Подпол, логос стен в неоне, плитка на полу и на стойке. Есть еще второй этаж, но там нет мест. В метре от нас сидит искусствовед Борис Гройс. Большой человек.
АНТОН. Возьми импровизированное интервью.
– Не, я не готов. Хватит нам и небольшого камео.
Голова уже не болит, замечаю и глотаю шот «Витаминка» – лимончелло под чем-то убийственно сладким.
18:55
– Ты чего такой угашенный?
АНТОН. Нужен повод?
– Да, и есть такой вариант: ты берешь мне тоник, а я пишу тебя загадочным.
АНТОН. Зачем? Если напишешь лишнего, я купирую текст, делов-то.