На чем смелость расцвела – на том и высохла. Метатекст – на Кальвино и Борхесе; деконструкция – на Сорокине и Уолтере Абише. Пишут вот, что «Памяти памяти» Степановой и «Июнь» Быкова – экспериментальные романы. Если так, то эксперименты измельчали. Вот «Квартал» у Быкова – это да, это было неизбито. На мой взгляд, литературе срочно надо в пространство акционизма, а нам – принять фокус как самоцель и изобрести жанр перформативного романа, а не лезть туда, где лучше справляются иные художественные языки, ведь как – когда фотография стала общедоступной, живопись уступила ей поле реализма, а сама обратилась к бытовой несбыточности, потому заплодоносил модернизм на холстах (дадаизм, сюрреализм, кубизм и далее по списку). Фотография стала изобретательнее с развитием кино, и тому уже дышат в спину видеоигры. И везде творцы изворачиваются, ищут нестандартные подходы. А литература где?
– Литература в консервной банке! Дай-дай!
Это снова мышь. И та понимает. Мысли не нужен сюжет, не нужен герой. Углубляют ее не мораль и драма, а свежесть и точность. Один Рома Смирнов понимает и за всех отдувается. Я так думаю, что если наш брат и дальше будет подражать аудиовизуальному и ранее написанному вместо того, чтобы в полном объеме пользоваться той свободой, которую дают буквы на бумаге, литературе наступит исторический пиздец.
Что? Смутило словцо? Припоминаю сейчас одного нелюбимого писаку. Он накатал эссе, в котором утверждал приблизительно следующее: обсценная лексика низводит художественную значимость вообще всякого творения до уровня трех заветных букв на заборе. Многоуважаемый ретроград и рамочник – один из многих, кто подписал петицию за введение в эстетику комендантского часа. Выдохся и душит молодых, а искусство, напоминаю, зиждется на подражании действительности. Разве возможно от действительности отчленить какой-то кусок? Мы, конечно, можем что угодно перефразировать или аккуратно обойти – написать мир, в котором неудобной этой частности не будет места, – но вырезать с корнем!.. Сейчас этот дед помрет, его канонизируют, а потом за одно терпкое слово дирекция литературной Вальхаллы отрядит вас куда пониже. Что тут попишешь, если в нашей стране ссылка на хуй – это что-то вроде дружеского напутствия? Смешно, но дико. Зло берет, мнет, жмет и треплет. Но! Не буду волноваться – я вот не буду волноваться – возьму себя в руки и не буду волноваться – буду спокоен, невозмутим и не буду волноваться…
На берегах словесности!
ХУЙ там был:
и на песке лежал,
и в море плавать выходил.
Так, мышь совсем обнаглела. Она просовывает свой дрожащий нос меж палок люминесцентных ламп прямо над моей головой – выцеливает пачку соленых сухарей на столе. Я все жду, когда она свалится вниз, чтобы спустить на нее кота. Итак, с учетом всего обозначенного выше, как бы мне закончить историю?.. Вот опять! В ее голодном присутствии я не могу писать! Да и не буду.
А рассказ был все-таки о том, что правый и левый никогда друг друга не поймут и не потрахаются, хотя им обоим очень хочется.
665+1
Мы просвистели конец света,
гранд-финал маха-кальпы.
Неузнанный, он вовсе не был быстрым, нечаянным и оглушительным.
И поначалу ничем подобным не был он,
лишь в мире как-то тихо, нарочно и медленно смысл иссяк.
Так случился кризис логики, этики,
оборвались причинно-следственные.
Бог свалился с небес, а конкретнее – с облака
в районе Хоккайдо, меж гор, в сугроб, на мертвый куст.
Поскольку сын его опоздал к судному часу,
под симфонию счетчика Гейгера-Мюллера
за грехи двух тысяч лет минувших расплатились люди,
в основном – китайцы.
В десятичасовых новостях освещали неявку Христа
и непосредственно апокалипсис.
Луна
(тусклая настолько, что обесцвечивает собой «Бьюик»
на долготе смотровой площадки № 10,
бывшей некогда Ленинградским шоссе)
без пяти минут в зените.
Внутри авто недобро:
«Крути баранку, черт!»
Это мне,
чье полное имя: Двешестерки Пять Плюсодин/
кто в народе: Лукавый/
наблюдающему, как на 2D грядке зеркала заднего вида растет ядерный гриб.
Его бледный свет дополняет собой нетеплую гамму вещей. Например:
на обочине пыли,
освежителя в форме елочки Little Trees с ароматом Ocean Mist,
моего спутника на пассажирском сидении,
его бабы, что хочет себе кружевное термобелье
(да, эти двое – тоже вещи),
самого салона,
оцинкованной стали дорожного знака, кирпича и иного встречного шлака.
Проект тривиализации атомной бомбы
был осуществлен в 1957 году ребятами из The Five Stars.
Общественности песней внушили,
что бомбы этой можно не бояться,
но умереть от нее можно,
впрочем.
Стэнли Кубрик решил, что геноцид в перспективе – повод для шутки,
и в 1964 году закрепил успех соотечественников кинолентой.
Так сатира стала предлогом конца не света, но смысла.
За неимением тары, вроде мешка, пакета, таза, рюкзака и проч.,
в багажнике по бахилам цвета прошлого неба
расфасована фармацевтика.
Восемь кило небожьего промысла для приема вовнутрь,
не на продажу.
Да и кому продавать? Позади трупов
помноженный на десять миллион,
и каждый в цветовом решении «салатовый неон»,
а впереди – высоколобые урнинги, Эрмитаж, Эрарта,
засохшая в форме солидной кляксы рвотная масса
на тротуаре улицы Марата, которая скорее исключение,
а не правило,
в отличие от обугленных спичек в морщинах камня,
из которого следуют эти:
оксид железа, пламя, сигарета, а от нее – бычок где-то рядом.
Homey Louie go spa, dill!
Да как случилось так?!
Меня Воландом зовет святой дурак:
«ЬЬЬ».
«Я в отсутствие календаря ориентируюсь по органам времени
и день моего рождения отмечаю на два дня правее сердца лета»,
говорю.
Он отвечает:
«Девушке хорошо с большим ртом,
в который целиком
укладывается член,
иначе в ней не угадывается
женщина».
И мы друг друга не слышим (это – как минимум;
как максимум – не слышим сами себя).
Тот, кто сидит напротив меня и зовет «чертом»,
ищет предлог замолчать, жуя френч-дог,
но продолжает трещать с набитым ртом, –
Невротик Цыц.
Час ночи, антураж АЗС: кафе, минимаркет, аскет
(аз многогрешный), Невротик, за кассой якут,
всепроникающий свет. Горизонт изогнут
аномалией в спираль, и ей –
бабе Цыца – в машине не спится.
Слишком складные строки… Звиняйте, отвлекся.
Так вот, здесь, где царит
футуристическая стерильность имени Хоппера,
в прозе мной пишется несколько строк,
в ходе которых скороговоркой связный звучит диалог
наконец, нерифмованный.
Перебинтованная эластичным жгутом голова Цыца рассосала шоколадную мякоть драже M&M’s, сплюнула на геометрию стола осиротевший арахис и поджала свои синющие губы.
«Аллергия?»
«Нет, камни в почках. Нельзя арахис, нектар грейпфрутовый. И при онкологии тоже».
«У тебя что, рак?»
«Нет, вроде».
Ложь. У Невротика рак в суперпозиции.
Спрашивает: «Помнишь Монохромную Мышь?»
«Ну так…», говорю, а в самом деле – да, ясно помню я школьную смиренницу на год или два нас младше. Цыц прознал, что та тайно встречалась и спала с учителем музыки, и стал ее шантажировать, вынуждая творить липкие вещи и, скрывая насилие это от своего старшего любовника, вести уже не двойную – тройную жизнь. Будучи Мышью, она всего и могла пищать, взывая к чувствам, каких у Цыца не было. Ее персональный ад продолжался до самого выпускного. Всеобщий только начинается.
«Я был тут с ней недавно. На этой самой заправке. У меня в багажнике был труп. Ну, он и сейчас там, ты видел. Нужна была профессиональная помощь, понимаешь? Я думал, она моя все еще. Я просил ее, потом умолял, а она все стебала меня. Ожирел ты, мол, убийца».
«И что?»
«И ничего! Выросла сукой…»
Уж не сочтите за рояль в кустах, но я забыл вам сообщить:
в багажнике под грудой седативных покоятся два тела в полиолефиновых мундирах.
Кассир Миисэ так говорит: «Буду служить вам до гроба».
Посмотрим.
Раздраженный, неопределенный, измученный вонью, ленью, своей личиной, лишним звуком, цингой и избыточной влажностью воздуха, Варфоломей XII соорудил колоссальный лук и, использовав копье в качестве стрелы, свел счеты с жизнью.
В уже пробитой насквозь голове мелькнула искаженная мысль_вербальная: «А стоит ли моя мудачья натура всех тех непрожитых лет?»
Так Варфоломей передумал умирать, и начался его побег к жизни из лап смерти.
Он увенчался провалом минутой позже.
В своем конце, однако, Варфоломей успел помыслить, что, возможно, известный порыв продиктовало застрявшее в мозгу копье, где-то задевшее нерв жизнелюбия, а следовательно – желание это лишено искренности и его неисполнение морально безболезненно. Этот нюанс, я надеюсь, смягчит удар по сердцам тех, кто особенно сопереживал Варфоломею на протяжении моего короткого рассказа.
Вот вам схема повествования, включающая экспозицию, завязку, кульминацию, развязку и мораль неоднозначную.
Запомнили?
Читайте:
человек напружиненный шагает по улочке Петербурга,
затем по набережной,
и в этом нет ничего занятного,
но стоит загустить радиационный фон,
и тот же час его история меняет тон.
Писатель – он как вор, проститутка, головорез, а
ровно – если не икра, малек в углу социального дна.
Надломленный, из смирения, воды и песка изготовить он просит женщину
шпаклевку на свою трещину
в душе.
А поэт – точно сплав междометий,
немногословный.
Последний так считает: «Когда тебе будто бы есть, что словами заявить во всеуслышание с грохотом, прощупай прежде эту мысль шепотом».