е всепоедающее существо? Нельзя же все объяснить лишь наложением христианской идеологии на языческие традиции или даже тем, что святой на коне с копьем был мил глазу казака… Должна была быть и более жизненная основа. Может, сейчас как раз оно, усмехался про себя невесело Костя, существо это, вырядившись в приятную на вид личинку, а подлинную свою упрятав в живот, выползает к нам с экрана, и откуда еще только не выползает, и подъедает, незаметно подъедает… Его бы копьем, копьем, а мы… Девушка, почти девочка, рядом с ним аж вздрагивала и припрыгивала от восторга — ух, того и гляди, сорвется с места и прыг! кому-нибудь на руки. А иначе, без прыжка, так и замуж не соберется. Женщина по другую сторону — опустила скептически голову набок, преотлично, видимо, понимая, чем бы кончилась в жизни вся эта киношная кутерьма. Сзади за спиной переговаривались и похохатывали парни. Костя прислушался, полагая, что они недовольны происходящим на экране — нимало; ребята, так сказать, безотносительно балдели.
«Спросят с нас, — как всегда запоздало нашел Лапин, что ответить Сереже Лютаеву на рассуждения о «современных Наташах», хотя, понятно, тот в большей степени имел в виду конкретно Милу. — Спросят с нас, с мужчин, как сейчас спрашиваем мы, так последующее поколение спросит с нас. Нужна духовная надежность. И в семнадцатом веке за протопопом Аввакумом никуда бы не пошла его Марковна, не обладай он силой духа, — представлял Костя, как скажет все это Сереже: он в последнее время часто вел с ним мысленный диалог. — Почерпнуть силы мы можем только в чувстве единого древа, в осознании нашей всеобщной целостности…»
— Эй ты, шапку сними, — толкнули Лапина в затылок.
Вязаный блин плотно облегал голову и если кому мешал, то самому Косте — он его по забывчивости не снял. И пока Лапин тугодумно соображал, как быть дальше, на затылок ему шлепнулась чья-то пятерня и стянула шапку.
— Отдай, — повернулся Костя.
— Чего?
— Шапку.
— Какую шапку?
Понятно…
Люди смотрели кино, какое оно ни есть. Костя поднялся, осторожно, стараясь не мешать, но то и дело кому-нибудь угадывая на ноги, протиснулся меж рядов к выходу. До конца сеанса оставалось еще более получаса. Направился в общежитие.
После темноты кинозала, словно продолжение фильма, унылые голые стены домов в весенней оттепели, казалось, жаловались на свою безликость. В малых республиках стены хоть национальным орнаментом украшают, а у русских будто орнамента своего не существует! Летом Косте довелось поездить с концертной бригадой по селам, ни на одном новом доме не увидел резных наличников или узорчатых бровок по карнизу. Опять же унылые, безликие двухквартирники, построенные заезжими шабашниками, потому что свои, как объяснил один из сельских начальников, пить, мол, только мастера… А кто же это, интересно, церквей наставил по всей Руси, которые динамитом взорвать не могли?!
— Костя! — вскинул руки Сережа, сидевший за столом царьком или скорее атаманом.
И все биндюжники вставали,
Когда в пивную он входил…
— Садись! Ты слышал про невидимые миру слезы? Вот они! — поднял он отрезанную на треть палку копченой колбасы. — Иде токо таку берут?! — Сергей разыгрывал человека из народа. — Я таку отродясь не видывал! У нас в сельпе вооще никакой не было. Нет, у кого-то она, конечно, была…
Костя приостановился: пришла ему на ум мысль… Давно он заметил, что Сережа к колбасе относится с жадностью и словно бы злобой. И сейчас подумал о Сережиной податливости на отторжение родного — только ли здесь, как полагал раньше, в институтских стенах, в городском новом общении она приобретена? Дело, конечно, не в колбасе. И даже не в том, что ее не было. А в том, что у кого-то она была! И была она, как следовало из рассказа Сережи, в их поселке у того, кто более других говорил о народе и справедливости. Дело в вере.
Лапин взял спортивный костюм и кеды и пошел за шкаф переодеваться.
— Бегать? — крикнул вдогонку Сергей. — Я уеду, тоже начну…
Обидчиков своих Лапин скоро разглядел в толпе. Много было уготовано слов, которые хотелось им сказать… Первое, что лезло в голову, — отдайте шапку. Но это не то. Хотелось внушить — никому не позволено унижать другого! «Справили свое торжество, похохотали, пора, ребята, и честь знать», — мысленно произносил он ровным голосом.
И вдруг почувствовал, как сравнивается с землей. Поздно! Все у него с опозданием! Парни шли не распоясавшись, не лезли напролом, а вполне нормально и мирно шагали себе в уличной толпе. Точно так же выглядели бы в толпе Сергей, Борька и Андрей. Та же раскованность в движениях и обаятельная, располагающая к себе детская уверенность на лицах, перерастающая в принцип жизни: «Это прекрасно, потому что это делаю я!» По таким физиономиям, однако, не враз и заедешь — не поднимется рука. Тем более что Костя их, к своему удивлению, в глубине души простил уже: подумаешь, в самом деле, рассудил, шапчонку дерьмовую сдернули, они, может, пошутить хотели, а он взял да и ушел… Хотя какие там шутки! Но лезть с кулаками было теперь просто по-человечески неловко — получалось вроде ни с того, ни с сего.
Пошел следом. Шел, ждал предлога. Не могли эти милые ребятки что-нибудь да не выкинуть… Они не жлобы, не знающие, куда от пьяной одури кулаки деть, выискивал и копил Лапин в душе своей гнев, не хорошо знакомая по кино фиксатая шпана, непременно мнущая в губах окурок; наверняка где-то учатся или работают, поднатасканы в диско-музыке и имеют понятие о каратэ. Просто обыкновенные ребята с завышенным самомнением. В кинозале они не шалили, не баловались, и уж ни в коем случае не хулиганили, по их представлению, а вели себя так, как считали нужным и верным, в определенном смысле самовыражались. Им мешала или не нравилась, что для них одно и то же, голова впереди — было б можно, они бы вообще ее убрали, как кочан капусты, не по злобе, а чтоб экран не заслоняла, ну и так, ради интереса, подумаешь, чья-то голова.
Шел Лапин, сжимал кулаки, дарованные природой — веками наработанные предками — такие, что впору на медведя ходить, а сознание не переставало видеть и то, как шествует за обидчиками здоровенный увалень, более центнера живого веса, и не хватает у него духа подойти и с ходу врезать! Без слов и объяснений. Какие еще нужны объяснения и мотивировки, когда унизили!
В классе восьмом Костя заподозрил себя в трусоватости. Стал специально ходить вечерами по закоулкам, снискавшим грозную славу. И ни шагу назад перед наглыми и хамоватыми. Но на то в большей степени и хватало, чтоб не сделать назад ни шагу, — ударить самому хладнокровно и жестко, как в тренировочном бою с тенью, не получалось. Оно, правда, и пальцы боялся выбить — им и без того не хватало мягкости. Но главное, всегда мешало чувство бессмысленности и постыдности происходящего, не мог зажить конкретностью момента, преодолеть отстраненного на себя взгляда.
Какая-то въевшаяся в самую сердцевину души застенчивость! Тоже, видимо, как и кулаки, наработанная веками. Приниженность, пристыженность, стеснение самого себя! Хотя и этих парней, за которыми топает он, все более отдаляясь мыслями от непосредственной цели, не ветром занесло, а на той же почве выросли…
Костя остановился — парни вязались к девушке!.. Затаив дыхание выжидал, когда начнется грубость, перебор. Странный был момент — желал хамства!
Девушка пыталась пройти, один из парней, тот самый, который сказал «какую шапку?», схватил ее за руку, держал крепко и улыбался, небрежно, показывая силенку, — все в этом мире для него!
— Оставь ее, — начал Костя твердо. Смотрел в упор, тяжело, исподлобья. Заметил, что здесь на улице, видимый во весь рост и ширь, одетый в спортивный костюм, при непримиримом своем настроении, он произвел на парней иное впечатление, нежели в кинозале. Они уже не улыбались, а насторожились, цепко и всполошенно переглянулись, зыркнули воровато по сторонам, не то поддержку ища, не то опасаясь, что в сторонке еще пятеро стоят.
— Твоя, что ли? — брал парень свойский тон. Руку девушки он не отпустил, но поослабил запястье и двинул ее к Лапину, мол, твоя, так возьми. Но при этом напружинился, чуть перенес вес тяжести на правую ногу — он слева от Кости стоял, вполоборота, поэтому и бить ему было удобнее с левой.
Лапин был наготове. Уверен был, что сомнет троих. Должен он был наказать их, дать понять, что никому не дозволено унижать другого, должен выбить из них животоликого!
— Я его впервые вижу! — произнесла девушка. Она как бы извинялась перед парнями! И на Костю смотрела, будто это не парни, а он только что цапал ее за руки!
Ничем более нелепым, нежели этот взгляд, не могли закончиться долгие его приготовления, когда для того, чтобы ответить обидчикам, потребовалось сходить в общежитие, переодеться, ждать у выхода из кинотеатра, выслеживать, искать повод, хотя он имелся… Костю проняло ощущение никчемности и, что того больнее, инфантильности всех собственных действий и помыслов: желание поучить Сережу духовной надежности, игра перед Милой в бога, которая увиделась совсем уж какой-то крайней постыдностью, и упование на ее любовь…
Парень что-то у него спрашивал, но Костя лишь втягивал голову в плечи и тяжело морщился, забыв про обиду и снятую шапку, желая одного: уйти и никогда больше не ввязываться в отношения с людьми. Ничего он в них не понимает, не понимал и понять не сможет! И в армию напрасно собрался… Учился бы пока, талантлив — неталантлив, но не хуже многих, а там видно б стало… Думалось, необходимо, воздуха свежего хотелось, жизни, не вырванной из почвы идеей избранности, пусть не сладкой, но здоровой и развивающейся в своей основе! Да, видно, не способен зажить ею! Слишком впитал дух среды, дитя, точнее, побочный продукт идей исключительной личности, чуждой толпе. Побочный, потому что он себя никому не противопоставляет, но жизнь сама его отставляет! Н е п р и н и м а е т! Везде он сторонний.
И Костя, понуро опустив голову, пошел было, как по этой головушке, полной смятения и противоречий, без особых раздумий вдарили! Да крепко! Лапин по природной своей задумчивости и доверчивости как-то упустил из виду возможность такого исхода. И только через секунду опомнился, осознал, что его бьют. А он, согнувшись, мотается как боксерский мешок и никак не может твердо встать, потому что ноги в резиновых кедах разъезжаются по хляби. И попытавшись махнуть в ответ, тотчас подскользнулся и хряснулся затылком об асфальт, успев ругнуть себя, что даже в этом поступил по-дурацки, зачем надо было надевать кеды?! В бездонном мраке собственного позора, не чувствуя никакой боли, увидел презрительные девичьи глаза, которые каким-то чудом были одновременно и другими, изумленными и очарованными… И понял, если сейчас он не поднимется, не отомстит, то дальше останется лишь пойти удавиться!