Эльвина появилась оживленная, разгоряченная, работой ли, разговором, а может, тем, что он пришел… Ладная фигурка ее промелькнула меж машин и занятых делом швей. Улыбнулась Сергею, глаза полыхнули изумлением.
Обрадовал собою — Сергею стало так хорошо и легко!
Она, словно бы по бумаге, поводила воображаемой ручкой, вероятно спрашивая, почему не на занятиях? Он приложил ладони к сердцу, а потом, сдвинув лодочкой, протянул их к ней. Она улыбнулась, недоверчиво покачала головой.
— Меня исключили из института, — тихо по слогам проговорил он.
Она не понимала.
— Выпнули меня.
Он легонько пнул воображаемого себя и, словно получив настоящий пинок, чуть пролетел вперед.
Она смеялась.
Он покрутил рукоять воображаемой швейной машинки:
— Теперь к вам приду, швеем.
Она опять помотала головой, не то не понимая, не то не соглашаясь принимать его на работу. Оглянулась, постучала по часам, показала на кого-то сзади, грозного, изобразила пальцами шагающие ноги…
Сергею снова открылась весна во всей здоровой захватывающей дух радости. Он сделал мощный рывок метров в триста, придерживая шляпу и путаясь в длинных полах пальто.
Из-за шкафа, стоящего перед дверьми, не было видно, но Сергей понял: Костя Лапин дома — пахнуло гуталином, а Костя, появляясь, регулярно промазывал свои единственные расквасившиеся обутки. Он с первого курса стал подрабатывать в оперном театре пожарником, особенно любил ночные дежурства — был рояль, необходимая тишина.
Когда, приехав на вступительные экзамены в институт, Сергей сдавал чемодан в камеру хранения, поймал на себе взгляд… Тяжело исподлобья косился на него бритый наголо и густо заросший щетиной широкогрудый мордоворот. Сергею тотчас припомнились рассказы и предостережения о том, как обирают нашего брата, приезжего, в больших городах. Он верил в надежность своих кулаков, но здесь был не тот случай, когда они могли что-нибудь значить. Мрачный тип убивал одним взглядом.
Сережа подсобрался, устрашающе втянул голову в плечи, сунул руку, в которой была крепко зажата бирка на чемодан, в карман и показно неторопливо направился к выходу.
Добрался до институтского здания, в котором, как гласила мемориальная доска, пел когда-то Шаляпин, вошел — бугай этот с вокзала по фойе идет с листом бумаги. Так же мрачно глянул и пробурчал брезгливо: «Так и думал, что ты сюда».
На диво Сергею угрюмый этот детина, Костя Лапин, поступал на отделение фортепиано. Нетрудно было представить, как Лапин тащит пианино на спине, но чтоб играть на нем…
В общежитие устраивались вместе, оказались в одной комнате.
В первый же день Костя лег спать, постелив на пол только лишь простыню. Лежал на спине, раскинув руки. А утром, обнаженный по пояс, стал прыгать по комнате, выбрасывая под свистящие выдохи руки-ноги в разные стороны. Каратистом его нельзя было назвать, он занимался стихийно, вернее, по собственному методу. Костя вообще строил свою жизнь по одному ему известному методу. Поэтому особо никого не удивило, когда после зимней сессии этот волевой, трудолюбивый, немногословный парень перевелся на заочное, мало того, пошел в военкомат и написал заявление, чтобы весной призвали в армию, хотя была отсрочка. «Шиза», «чудило», — объясняли его поступок собратья по учебе. Сам Костя Сергею так сказал: «Необходимо вырваться из круга понятий, в котором живу. Мозги сдавил». Но в глубине души Сергей считал, что ближе к истине Левка Фридман: «Закомплексовал, чувак. Работает, как никто, а четверка по специальности для него предел». Оценка, конечно, ни при чем, думал Сергей, но, видно, нашло на человека понимание: нет искры божьей, а потому, сколь ни раздувай, вспыхивать нечему. Неспроста же в Косте появилось что-то придавленное. Словно какая-то мысль тяготила. Как человек волевой, он продолжал себя совершенствовать, довольно регулярно оголялся по пояс и, пытаясь достать лампочку под потолком, прыгал по комнате, но без прежнего задора, как-то насильственно. Писал что-то подолгу, не обращая внимания ни на Сергея, ни на его гостей… Жили в комнате вдвоем.
В запале Сергей хотел предстать перед Костей бравым и разбитным. «Ты знаешь, с кем рядом живешь? С аморальным типом!» — заготовил он фразу. Сергей хоть и был всего двумя годами младше, все же чувствовал себя перед Костей мальчишкой и по-мальчишески приятно было выхвальнуться. Но, вывернув из-за шкафа, почти нос к носу столкнулся с Люсей — в своей дурацкой привычке вышагивать взад-вперед по комнате, она как раз двигалась навстречу. Сергей кивнул и отвел взгляд… Люся, хоть ее можно и не ждать и не вспоминать, все равно появится, принесет пирожки какие-нибудь или баночку варенья… Будет мерно, словно в спячке, ходить по комнате, а он, Сергей, сидя или лежа, может при этом исторгать вслух монологи — при ней на него всегда нападает говорун… Но ведь приходит, приносит… Отработает три дня, а потом три… у него вот толчется… Была и вчера на вечерушке, где он беспрестанно рассыпался в словесах, повторял не раз при Люсе говоренное, производил, так сказать, на другую впечатление. А Люся все смотрела — уставилась и смотрела, не осуждающе, недвижно как всегда, непонятно. А потом он суетно поспешил за этой другой… Теперь, как говорится, ее приход не в жилу.
— Почему-то так и думал, что ты здесь, — сказал Сергей, словно удивляясь этой своей необъяснимой способности — предчувствовать.
— Замок ты сломал? — хмуро зыркнул исподлобья Костя. Его всегда коробило, когда Сергей проявлял провидческие наклонности.
При постороннем человеке Сережа не мог позволить по отношению к себе подобный тон: будто с нерадивым юнцом, которому что ни толкуй — все не впрок.
— Не я, — буркнул он, как и Костя, тяжело нахмурясь и почти не разжимая губ. Интонация была тоже точно ухвачена. — Но можно сказать, что я.
Люся улыбалась: смеяться она, похоже, вообще не умела, но улыбалась от души. Костя был убит наповал — теперь, что бы он ни делал, все равно будет смешно. Еще бы! Сергей с Андрюшей Фальиным, показав сцену, когда один страсти рвал, другой передразнивал всех, весь институт заразили этим делом. Даже порой по телевизору выступает какой-нибудь оратор, а его тотчас кто-нибудь пародирует.
— Сделай, — все еще касательно двери проговорил мрачно Костя. И отправился в закуток за шкафом.
А Сережа прошелся по комнате Костиной тенью: приопустив и выдвинув вперед плечи, враскачку, косолапя и шаркая ногами по полу. «Замок сломали, — бормотал он утробно, вдвинув челюсть, — сломали замок…»
— У меня… — вернулся Лапин в плаще и вязанной блином шапке, — бумаги. — Это «бумаги» он совсем смазанно произнес, получилось «муваги».
— М-м, понимаю, чувачок, м-м, девочка, — всколыхнулся Сергей крайне участливо, как это делал Андрюша Фальин, и взял Костю повыше локтя. — М-м, понимаю, м-м, муваги…
Костя взглянул на Сережу, но так, невидяще. Потом сосредоточенно посмотрел перед собой. В задумчивости хмыкнул несколько раз, словно готовился к вокальной распевке. Вышел, ничего не сказав.
— Муваги, — рассмеялся теперь открыто Сергей и плюхнулся на кровать.
— Я заходила в институт, — сообщила Люся виновато.
— Я так и понял.
Люся стала ходить по комнате, сложив за спиной руки, отчего тонкий свитер натянулся, и ясно обозначилась крупная грудь. Сергей перевел взгляд на свой торчащий в дырке носка палец.
— Что случилось? — спросила она еще более виновато.
— В сущности, ничего. То, что естественно вытекало из обстоятельств. По крайней мере, это не та ситуация, когда рядом с рельсами лежит голова и говорит: «Ни фига себе, сходил в магазинчик», — закончил Сергей серьезнее, ядовито. — Я слишком упрямо мешал какой-то группе людей спокойно функционировать.
— Шел против течения, — сказала Люся приподнято и благоговейно.
— Можно это так назвать… Хотя какое течение может быть у болота? Скорее, быстрее течения. А теперь вот на берегу. И передо мной все тот же вопрос, что и перед известным принцем сотни лет назад, — говорун нападал, слушательница внимала. — Кстати, тоже недоучившимся студентом. Быть или не быть, а если быть, то куда тереть мыло. Ворошить эту жизнь, ввинчиваться в нее или, самое мудрое, вот так лежать и смотреть на все это… На весь этот клубок, этот муравейник, как выражался другой недоучившийся студент…
Сергей говорил самозабвенно, но не совсем свои слова. По крайней мере, о недоучившихся студентах. Он помнил, где слышал их: на Архангельской, 13. Это был дом, в котором собирались, точнее, похоже, дневали и ночевали, а еще точнее, пили по всей ночи чай и… Не то слово — говорили, ибо в одно и то же время кто-то мог рисовать, кто-то сочинять стихи, жили общением друг с другом совершенно необыкновенные какие-то люди. Образованные, с талантами, работали они сторожами, дворниками, истопниками… Почти все — недоучившиеся бывшие студенты. Были среди них и окончившие институт, но закинувшие диплом подальше. Сергею с непривычки особенно было удивительно, что любое стремление человека чего-то добиться, тем более получить общественное признание или, того хуже, занять пост, вызывало у них неприязнь, рассматривалось как душевная нечистоплотность. В тот дом Сергея, кстати, привела Люся в своей вечной жажде чему-то или кому-то послужить.
— Так или иначе я сейчас на обочине, — продолжал Сергей. — И отсюда, с обочины жизни, так отчетливо видится вся эта жуткая комедия. Ходят серьезные дяди, с серьезными лицами, говорят правильные вещи… И самим им, наверное, кажется, что они заняты серьезными важными делами — трясучка! Цепляние за обстоятельства! Просто так им удобнее! Напридумывали должностей, званий, степени разные, учреждения — и все вроде ради высоких целей. Пустоту свою прикрывают! Много мелкого страха и мало духа! Высокого духа!.. Равного… вершинам Памира!
— Теперь ты уедешь? — посмотрела она в упор исподлобья.
— Куда? А-а, не знаю. Наверно. Пока не думаю об этом и не хочу думать. Хочу просто смотреть и видеть!
— Ты был на Памире, да?