— Удивительно, три года уже прошло… — покачала умиленно головой жена. — Я сильно изменилась?
— Три года! — припрыгнул даже на месте Михаил. Но себя не выдал, тоже впал в умиление. — Три… Ничуть не изменилась, разве немножко… помолодела. Цветы надо бы!.. Схожу принесу, подожди, а?..
— Нет, нет, не хочу одна. Завтра, завтра принесешь.
— Давай на руках хоть тебя поношу…
— Какой-то ты сегодня… Тяжело, наверное?
— А я мужик здоровый! Милая моя. Надежда и любовь…
— Тебе идет быть пьяненьким. Другим женам — беда, а мне нравится. Ласковый делаешься, слова начинаешь такие говорить…
— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке!
— Поить, что ли, тебя чаще?
— Пои! Я тогда вообще буду… стихами говорить!
— Хитрый какой! Хорошо, что в меру.
— Давай танцевать!
— Детей разбудим.
— А мы такое ме-едленное что-нибудь и тихое поставим…
И он целовал ее, бережно, неспешно. И она отвечала, как бы чуть придерживая, не допуская…
Правда, в сомкнутых объятьях, в теплоте и близости женского тела он чего-то не находил. Немножко так, отдаленно, но не хватало чего-то. И в который раз подспудно понялось, в чем кроется это неуловимое что-то! Независимое от него, Михаила, чувство ждало то, давно знакомое, крепкое, податливое тело, те, жгучие, цепкие, торопящие объятия, наконец, что уж вовсе бред, — запах сигаретный!.. Привык: благодаря курящей первой жене горьковатый привкус губ и запах сигаретный слился в сознании с запахом женщины вообще!
Ощущение это нелепое было лишь мимолетным. Михаил обнял жену крепче, уткнулся в шею… И в момент сей, словно рука невидимая чья-то коснулась, — проскочила мысль, так упорно избегаемая им весь вечер…
— Ой, Танюша, что-то захмелел сегодня… Пойду, голову под кран суну…
Три дня долго тянулись, — дольше, чем перед дембелем в армии. А подошел срок — и не торопился Михаил. Душ утром принял, выбрился старательно, приоделся, перед зеркалом постоял. Пошел. Надо было идти. Прикрыл осторожно за собой дверь, услышав, как щелкнул язычок замка.
Внизу, одна из старух, которые вечно на скамеечке сидят у выхода и всех и обо всем знают, заговорила с Михаилом:
— Сыночек-то дождался вчера тебя?
— Сыночек? — не понял Михаил.
— Ждал вчера, долго тут ходил… Глазастенький такой, папу, говорит, жду… Я еще думала, откуда недалеко пришел, а он из деревни, говорит, приехал, друг какой-то твой, что ли, его привез…
— Он один совсем был?
— Мальчишка? Один. Долго тут ходил. Я уж вижу, мается мальчонка, спрашивать стала. Он прямо как взрослый отвечает… У меня внучек одногодок ему, а ничего еще в голове. А этот… К папе, говорит, приехал…
Ну и дела, час от часу не легче! Помчался тотчас Михаил на квартиру к бывшей жене. Не дозвонился, не достучался. Никого, видно. Оставил записку — и дальше. Куда только? Лариса до недавнего времени работала в парикмахерской, на кассе, уволилась, насколько Михаил знал. Сообразил добежать до ресторана, в котором Маринка трудилась — точно, в десятку.
— Нет, не было его… — терялась Лариса, поникшая вся, совсем другой человек вроде. — А как он около твоего дома оказался?
— Как, как… Приехал! Ты сама-то дома была?!
— Не твое дело.
— Заладила!.. Черт! Не отсудил тогда Степку, дурак!.. Где он, где?!
— Он же около твоего дома был! — Вспыхнули активные ее глаза.
— При чем здесь… Мать тоже!
— Ты отец!.. Наверное, ездил туда, к матери? А, ездил?!
— Не твое дело.
— Конечно, ездил, раз в цирк собрался! Тебе же в голову что втемяшится!.. Ездил? Взбаламутил мальчишку!!!
— При чем здесь!.. Действовать надо, искать. Пошли в милицию. Или так: я в милицию… Или сначала, может, к матери съездишь, вдруг он обратно вернулся? А я тут порыскаю…
— Не знаю. Давай так… Мать и сама, наверно, приедет, если потерялся…
— Ну, ладно. Ну, хорошо. Подожди до вечера, а я пойду. К вечеру заскочу.
Лариса кивнула, он пошел.
— Мишка, — окликнула она, — может, выпьешь немного? Бледный ты какой-то…
— Ничего не хочу…
Михаил решил сначала увидеть Сашку: он, видно, Степку привез, больше некому. Разузнать подробности. Сашка должен был через часика полтора из рейса вернуться, и Михаил рассчитывал его прямо на автовокзале встретить. А чтоб времени даром не терять, решил все-таки заскочить в диспансер, узнать насчет этой дурацкой крови — думается как-то…
В нетерпении прошел мимо очереди, заглянул в кабинет.
— А, Луд, заходи.
Врач стала рыться в бумажках, протянула одну:
— Поедешь в стационар. Машина как раз оттуда ждет.
— Как?..
— Лечиться надо, Луд, лечиться…
Михаил путано и крикливо стал объяснять, что жена не оповещена, сын, от первого брака, потерялся. Но милая женщина-врач качала головой, будто бы даже соглашаясь, понимая, говорила:
— Оповестим… Найдется… Кто же виноват, такая болезнь… Надо госпитализировать…
И Луд сел, умолк. Жизнь залетела в кювет и опрокинулась.
Но в больнице, когда провели их, вновь прибывших, через охранный пункт милиции, а за спиной остался высокий бетонированный забор с рядами колючей проволоки, когда, войдя в больничный корпус, взглянул он на белый свет сквозь решетчатые окна, снова ломотно заколотило сердце. Куда попал?! За что?! Почему милиция, ограды, сторожевые собаки?! «Больница строгого режима!» Есть подобные больницы с обычным режимом, нет, привезли в БСР, куда помещают больных, не соблюдающих режим! В обычной мест, говорят, не было. Закрутилась житуха! Там, по другую сторону забора, на воле — теперь уже так — на воле, жена, там сын!.. Маленький сын, приехавший самостоятельно к нему, к отцу, из деревни, затерянный сын! Где он, что делает, каково ему?! Никак не место Михаилу сейчас здесь, надо искать, найти…
И он стал уже более логично, напористо выкладывать свои сложности доктору в приемном покое. Тот глянул мутно, невидяще, привычно не желая слушать и разбираться во всех бесконечных этих проблемах личных и несуразицах, он не психиатр, наконец.
Пробурчал:
— Надо было там, откуда вас направили, говорить. Отсюда… не выпускаем.
И Михаил отступился, осознав, что и та женщина-врач, в диспансере, и этот вовсе не бездушны, а представители определенной системы, с определенным отношением. И как бы под углом их профессионального перекоса Михаил увидел себя — увидел себя человечески ущербным, бесправным, лишенным слова. И когда облачился в зеленую пижаму, терпимее уже и смиреннее относился к грубому, одергивающему тону смазливой вредной девчонки — дознавателю в сержантских погонах. И хотя внутренне еще возмущался, — почему с ним обходятся как с преступником? — понимал: видно, в этом есть правда, видно, заслужил…
Четыре стены вокруг, ломотная маета. И недлинный узкий коридор — туда, сюда, туда, сюда… Не вы́ходишь. И единственно целесообразное — ожидание.
— Что, парень, места найти себе не можешь? — улыбнулся навстречу перекошенный старик, с пританцовывающей походкой и одесскими усиками.
— Не могу, — признался Михаил.
И поразился: сколько раз всуе слышал и говорил эти слова, а оказывается, вот оно как — места себе не находишь. Нет его, места такого! А там, за стенами, сын, кроха — н е н а х о д и т с е б е м е с т а.
Всегда-то, при совместной еще жизни, глядя на сына, охватывала Михаила тревога. Больно не по-детски грустно смотрели его большие, широко расставленные глаза. Порой даже с поволокой, как бы с застывшей сдержанной слезинкой в уголке. Сын, казалось, родился с этой грустью, со скорбным предвидением будущего родительского разлада, собственного одиночества. И Михаил никогда даже прикрикнуть на сына не мог. Да и видел в нем не только сына, но и друга. А для сына, знать, и подавно отец являл собой идеал.
— Вырастешь, Степка, большим — высоким будешь, выше меня, — как-то сказал ему Михаил.
— Не хочу выше — хочу, как ты, — ответил сын.
— Нет, ты и выше будешь, и сильнее. И поумнее.
— Не хочу. Хочу, как ты, — твердо сказал мальчик.
Что он думал, что чувствовало его сердце, когда разлад матери и отца стал явным? Что понимал, что поймет?.. Замкнулся больше, вовсе пугающая взрослость проскальзывала в глазах. «Папа, почему я в садике один и один, грустный и грустный», — поделился однажды четырехлетний ребенок. Что мог ответить ему отец? Что?..
Уже в разлуке, листая в библиотеке подшивку журнала, наткнулся Михаил на репродукцию картины Нестерова «Видение отроку Варфоломею». Увидел — и обомлел: Степка! Не лицом, а другим… Хрупким обликом, небесным очарованием… Вырвал тогда листок с репродукцией. Фото сына он никогда не выставлял — тяжко смотреть. А вот отрока Варфоломея можно бы: и он вроде, Степка, и не он. Долго искал дома где повесить, нашел место, но дня через два снял репродукцию. Не смог. Изредка лишь, как и фото, доставал, смотрел…
Где же он сейчас, сын, куда толкает судьба, что видится и кто является отроку Степану?..
Мальчик чувствовал на себе взгляд. Когда он был в воде, взрослые на берегу обычно на него засматривались — удивлялись, маленький, дескать, а ныряет, плавает, как настоящий спортсмен, как рыба в воде… А что удивительного? Просто он, Степка, с папой ходил в бассейн с трех лет, занимался. Научился.
Но глаза, следившие за ним сейчас, были иные, не любопытные, не настороженные, а восторженные. Да, смотрела та беленькая девочка, какую, раздеваясь, заметил он на берегу с родителями.
Мальчик плыл. Вперед, вперед. Кролем, брассом, на спинке. Родители девочки забеспокоились. Дремавший отец приподнялся, мать отложила сигарету, надела очки.
Мальчик глотнул побольше воздуха и нырнул. Потаенно озоруя и усмехаясь над белесыми этими людьми на берегу, греб, медленно выпуская воздух, погружался глубже и глубже. Даже папа его, отлично знающий, сколько он, Степка, может пробыть под водой, пугался и поругивал за такие фокусы. И уже не только перед следящими за ним людьми, а в схватке с силой, которая зовет и тянет быстрее наружу, погреб, когда воздух кончился. До спертости в груди. На последнем издыхании пошел кверху. Вынырнул, глотая воздух, нахлебался. Забултыхался.