Конфетка глянул в ночь за окнами.
— Когда?
— Около четырех часов дня.
— Почему ты не разбудила меня?
— Он пробыл недолго. Никогда не задерживается. Минута, две, а потом он уходит. Он боится.
— Ты его видела?
— Я знала, что он там.
— Ты не попыталась остановить его, не дать уйти?
— Как я могла? — В голосе слышалось раздражение, но звучал он так же соблазняюще, как и прежде. — Кошки, впрочем, побежали за ним.
— Ему от них досталось?
— Немного. Не так чтобы сильно. Но он убил Саманту.
— Кого?
— Нашу бедную маленькую кошечку. Саманту.
Конфетка не знал клички кошек. Он воспринимал их не отдельными особями, а единым существом. Они и передвигались, словно одно существо, и, похоже, так же и думали.
— Он убил Саманту. Размозжил ей голову о каменный столб в конце дорожки. — Наконец-то Виолет посмотрела на Конфетку, оторвав взгляд от руки сестры. Ее глаза вроде бы стали чуть светлее, напоминая две голубые ледышки.
— Я хочу, чтобы ты причинил ему боль, Конфетка. Я хочу, чтобы ты причинил ему сильную боль. Отомстил за то, что он сделал с нашей киской. И плевать мне на то, что он наш брат, я…
— Он больше не наш брат. После того, что он натворил. — В голосе Конфетки звучала ярость.
— Я хочу, чтобы ты поступил с ним так же, как он поступил с нашей бедной Самантой. Я хочу, чтобы ты раздавил его, Конфетка, я хочу, чтобы ты разбил ему голову, чтобы череп у него треснул и мозги полетели во все стороны. — Она продолжала все так же приглушенно говорить, а он — слушать, зачарованный ее словами. В такие моменты, как сейчас, когда голос ее звучал более чувственно, чем обычно, он не просто отражался от барабанных перепонок, но заползал в голову, туманил мозг. — Я хочу, чтобы ты бил его, рвал, колотил, пока не переломал бы все кости, не вытащил все внутренности, и я хочу, чтобы ты вырвал ему глаза. Я хочу, чтобы он пожалел о том, что убил Саманту.
Конфетку затрясло.
— Если я доберусь до него, то убью, но не из-за того, что он сделал с вашей кошкой. Из-за того, что он сделал с нашей матерью. Или ты не помнишь, что он с ней сделал? Как ты можешь требовать мести за кошку, если мы еще не рассчитались с ним за содеянное с матерью после семи долгих лет?
Она помрачнела, отвернулась от Конфетки, замолчала.
Кошки спрыгнули с распростертого тела Вербины.
Виолет частично легла на сестру, частично привалилась к ней. Руку положила на груди Вербины. Их ноги переплелись.
Выйдя из транса, Вербина принялась гладить шелковистые волосы сестры.
Кошки вернулись, облепили обеих сестер.
— Френк был здесь. — Конфетка, похоже, говорил сам с собой, пальцы его сжались в кулаки.
Ярость нарастала в нем, как зародившаяся высоко в горах и двинувшаяся по склону лавина. Однако он не мог позволить себе дать волю ярости, знал, что должен держать себя в руках. Шторм ярости вспоил бы водой семена его черной потребности. Его мать одобрила бы убийство Френка, потому что Френк предал семью. Смерть Френка пошла бы семье только на пользу. Но, если бы Конфетка позволил злости, которую он испытывал к брату, перерасти в ярость, тогда он не смог бы найти Френка, ему пришлось бы убить кого-то еще, потому что жажда крови стала бы слишком сильной. Его мать, в раю, устыдилась бы, на какое-то время отвернулась бы от него, пожалела о том, что родила такого сына.
Вскинув глаза к потолку, к невидимым небесам, где находилось царство Божие, в котором сейчас пребывала мать, Конфетка пообещал ей: «Со мной все будет в порядке. Я не потеряю контроль над собой. Не потеряю».
Он отвернулся от сестер и их кошек, чтобы посмотреть, не осталось ли каких-либо следов Френка около зеленой изгороди или столбе, ударом о который его брат убил Саманту.
Глава 19
Бобби и Джулия пообедали в ресторане «У Оззи», в Орандже, потом перебрались в бар. Музыкальное сопровождение обеспечивал Эдди Дей, певец с сильным, приятным голосом. Исполнял в основном современные песни, но перемежал их хитами пятидесятых и начала шестидесятых годов. Не эры больших оркестров, но раннего рок-н-ролла, в котором еще чувствовались веяния свинга. Они могли танцевать свинг под «Любовника-мечту», румбу под «Ла Бамбу». В репертуаре Дея нашлось место и ча-ча-ча, и песням в стиле диско, так что Бобби и Джулия отлично проводили время.
Джулия всегда любила потанцевать после поездки к Томасу в «Сиело Виста». Уходя с головой в музыку, ей удавалось забыть обо всем, и прежде всего о чувстве вины. Она растворялась в танце, думая лишь о последовательности движений. Музыка успокаивала, танец наполнял сердце радостью и вызывал анестезию в тех его местах, что ранее испытывали особенно сильную боль.
Когда музыканты ушли на перерыв, Бобби и Джулия пили пиво за столиком у танцплощадки. Говорили о разном, только не о Томасе, и в конце концов добрались до Мечты, точнее, речь пошла о том, как обставят они бунгало на берегу океана, если в конце концов купят его. И хотя они не хотели тратить на мебель целое состояние, оба сошлись на том, что должны побаловать себя, могли побаловать себя двумя предметами из эпохи свинга: бронзово¬мраморным комодом в стиле «арт-деко» Эмиля-Жака Рулмана и, безусловно, музыкальным автоматом «Уэрлитзер».
— Модель 950, - уточнила Джулия. — Великолепная машина. Трубки с пузырьками. Прыгающие газели на передней панели.
— Их изготовили меньше четырех тысяч. Вина лежит на Гитлере. Компания переключилась на военную продукцию. Модель 500 тоже ничего… или семисотая.
— Ничего, но с 950-й им не сравниться.
— Они не так дороги, как 950-я.
— Ты считаешь центы, когда мы говорим об идеале красоты?
— Идеал красоты — «Уэрпитзер-950»?
— Совершенно верно. А что еще?
— Для меня идеал красоты — это ты.
— Спасибо, милый. Но я все равно хочу 950-ю.
— Разве для тебя идеал красоты — не я? — Он захлопал ресницами.
— Для меня ты всего лишь упрямец, который не позволяет мне прикупить «Уэрпитзер-950». — Она наслаждалась игрой.
— А как насчет «Сибурга»? «Паккард Пла-мор»? Ладно, а «Рок-ола»?
— «Рок-ола» изготавливала прекрасные музыкальные автоматы, — согласилась она. — Мы купим один из них и «Уэрпитзер-950».
— Ты собираешься тратить деньги, как пьяный матрос.
— Я родилась, чтобы быть богатой. Аист заблудился. Не отнес меня к Рокфеллерам.
— Тебе не хотелось добраться сейчас до этого аиста?
— Я с ним рассчиталась давным-давно. Зажарила и съела на рождественский обед. Вкус отменный, но я предпочла бы стать Рокфеллером.
— Ты счастлива? — спросил Бобби.
— Не то слово. И дело не только в пиве. Не знаю, почему, но давно уже мне не было так хорошо, как в этот вечер.
Я думаю, мы добьемся всего, что наметили, Бобби. Я думаю, мы рано уйдем на пенсию и будем долго и счастливо жить у самого синего моря.
Пока она говорила, улыбка сползала с его лица. Теперь же он хмурился.
— Чего ты такой кислый?
— Ничего.
— Меня не проведешь. Ты весь день сам не свой. Ты пытаешься что-то скрыть, но мысль эта не выходит у тебя из головы.
Он отпил пива.
— Видишь ли, у тебя возникло хорошее предчувствие, что все у нас сложится в лучшем виде, а у меня — плохое.
— Плохое? У тебя?
Он продолжал хмуриться.
— Может, тебе какое-то время поработать в офисе, подальше от передовой?
— Это еще почему?
— У меня плохое предчувствие.
— И о чем речь?
— Я потеряю тебя.
— Только попробуй.
Глава 20
Невидимой дирижерской палочкой ветер управлял хором шепчущих голосов зеленой изгороди. Густой кустарник образовывал стену высотой в семь футов, которая с трех сторон окружала участок площадью в два акра.
Кустарник мог бы вырасти куда выше, если бы Конфетка дважды год не подрезал его.
Он открыл железную, кованую, высотой по грудь калитку между двумя каменными столбами и вышел на усыпанную гравием обочину дороги. Слева от него двухполосное шоссе уходило в горы. Справа спускалось к далекому берегу, мимо других домов. Участки, на которых они стояли, с приближением к океану уменьшались и в городе составляли разве что десятую часть участка Поллардов. По мере того как земля сбегала к океану, огней в темноте только прибавлялось, но в нескольких милях от Конфетки огни эти резко обрывались, словно утыкались в черную стену. И стеной этой являлось ночное небо над холодными, без единого огонька, океанскими просторами.
Конфетка двинулся вдоль изгороди, пока не почувствовал, что подошел к месту, где стоял Френк. Поднял большие руки, растопырил пальцы, прикоснулся к трепещущим на ветру листочкам в надежде, что на листве брат оставил психический след. Напрасно.
Раздвинув ветви, сквозь зазор всмотрелся в дом, который в темноте выглядел большим, чем был на самом деле, комнат на восемнадцать или двадцать, хотя на самом деле их было только десять. В окнах, выходящих на фасад, свет не горел, лишь кухонное окно светилось сквозь грязные ситцевые занавески. И если бы не это окно, создавалось полное впечатление, что дом заброшен. Крыша над крыльцом просела, несколько столбиков балюстрады сломались, ступени, ведущие на крыльцо, покосились. Даже при слабом свете полумесяца Конфетка видел, что дом нуждался в покраске. Во многих местах проступило дерево, в других краска шелушилась и отслаивалась.
Конфетка пытался поставить себя на место Френка, представить себе, что заставляло Френка возвращаться. Френк боялся Конфетку, и не без причины. Он также боялся своих сестер и всех воспоминаний, которые вызывал у него дом, поэтому ему вроде бы следовало держаться от дома подальше. Но он часто подкрадывался к дому, что-то искал, возможно, сам не понимал, что именно ему тут нужно.
В раздражении Конфетка отпустил ветки, вернулся к калитке. Постоял у одного столба, потом у другого в поисках того места, где Френк отбился от кошек и убил Саманту. Ветер дул уже не так сильно, как днем, но тем не менее высушил кровь на камнях, а темнота спрятала оставшиеся пятна. Однако Конфетка не сомневался, что сможет найти место убийства. Он осторожно прикоснулся к столбу выше, ниже, с четырех сторон, будто боялся, что камень обожжет его. И пусть он терпеливо обследовал и неровную поверхность камней, и цементные швы, даже с его сверхъестественными способ