редставителями животного и птичьего мира. Она просто не знала, как вести себя с тем, кто не был напрямую связан с ее разумом. А если она не могла любить, то, само собой, не было речи и о скорби.
Ястреб все кружил в небе, а далеко внизу Конфетка упал на колени около могилы.
Глава 27
В понедельник, во второй половине дня, Томас сидел за рабочим столом. Работал над очередным стихотворением в картинках.
Дерек помогал. Или думал, что помогает. Выбирал вырезки с картинками, передавал их Томасу. Если картинка подходила, Томас вырезал ее и вклеивал в альбом. Обычно не подходила, поэтому Томас откладывал ее в сторону и просил дать другую картинку, третью, пока Дерек не давал ту, которую он мог использовать.
Он не говорил Дереку ужасной правды. Ужасная правда состояла в том, что он хотел сочинять стихотворение сам. Но он не мог обидеть Дерека. Дерека и так обидела жизнь. Очень сильно. Быть тупым — уже плохо, а Дерек был куда тупее, чем Томас. И даже выглядел тупее. С более покатым лбом, более расплющенным носом, с придавленной головой. В этом и состояла ужасная правда.
Позже, устав от сочинительства стихотворения в картинках, Томас и Дерек пошли в комнату отдыха, и вот там это случилось. Дерека обидели. Обидели так сильно, что он заплакал. Это сделала девушка. Мэри. В комнате отдыха.
Некоторые играли в шарики, кто-то смотрел телевизор. Томас и Дерек сели на диван у окна, общались с теми, кто подходил к ним. Нянечки хотели, чтобы проживающие в Доме общались между собой. Они говорили, что общение идет на пользу. Когда никго не подходил к ним, Томас и Дерек наблюдали за колибри в кормушке за окном. Колибри не жужжали [16], зато прыгали и порхали, радуя глаз. Мэри, новенькая в Доме, не порхала и не радовала глаз, зато сильно жужжала. Нет, она гудела. Гудела, гудела и гудела, постоянно.
Мэри знала о глазных киях [17]. Говорила, что они очень важные, эти глазные кии, и возможно, так оно и было, но Томас никогда о них не слышал и не понимал, что это такое, но, с другой стороны, он не понимал многого, что было важным. Он знал, что кий — палка, которой бьют по шарам, потому что в комнате отдыха стоял стол для бильярда, рядом с диваном, на котором сидели он с Дереком, хотя на нем редко кто играл. Он полагал, что будет плохо, очень плохо, если ты стукнешь себе в глаз кием, но Мэри говорила, что глазные кии хорошие, и у нее, для больного синдромом Дауна, очень высокий глазной кий.
— Я — дебилка высокого уровня [18], - заявила она, и Томас видел, что она очень довольна собой.
Томас не знал, кто такие дебилы, но не видел в Мэри ничего высокого, потому что она была толстой и маленькой.
— Ты, Томас, тоже, скорее всего, дебил, но глазной кий у тебя поменьше моего, и ты не так близок к норме, как я.
Все это только запутало Томаса.
И еще больше запутало Дерека (Томас это видел), который заговорил, с трудом ворочая во рту большущим языком, из-за чего понимать его удавалось не без труда:
— Я? Не дебил. — Он покачал головой. — Ковбой. — Он улыбнулся. — Ковбой.
Мэри подняла его на смех.
— Ты — не ковбой и никогда им не будешь. На самом деле ты — имбецил.
Им пришлось попросить ее несколько раз повторить это слово, прежде чем поняли его, но и тогда на самом-то деле не поняли. То есть смогли произнести, но не знали, что оно обозначает, как не знали, что такое глазные кии и как эти кии выглядят.
— Сначала идут нормальные люди, — пустилась в объяснения Мэри. — За ними дебилы, потом имбецилы, которые тупее дебилов, и, наконец, идиоты, они более тупые, чем имбецилы. Я — дебилка высокого уровня, и я не собираюсь оставаться здесь навсегда, я буду хорошо себя вести, буду много работать, чтобы стать нормальной, и когда-нибудь вернусь в дом-на-полпути.
— На полпути куда? — спросил Дерек. Тем же вопросом задался и Томас.
Мэри опять посмеялась над ним.
— На полпути к нормальности, куда тебе никогда не попасть, потому что ты паршивый, чертов имбецил.
На этот раз Дерек понял, что она смотрит на него свысока, насмехается над ним. Он постарался не плакать, но заплакал. Лицо у него покраснело, по щекам покатились слезы, тогда как Мэри победоносно улыбалась, очень радостная, словно получила большой приз. Она произнесла плохое слово «чертов», и вроде бы ей следовало этого устыдиться, но она не стыдилась. И еще раз произнесла другое слово, которое Томас тоже отнес к разряду плохих: «Имбецил», — и продолжала повторять его, пока бедный Дерек не поднялся и не побежал к двери, а она продолжала выкрикивать это слово ему вслед.
Томас вернулся в их комнату, поискал Дерека, тот сидел в стенном шкафу, с закрытой дверью, и ревел. Подошли две или три нянечки, начали ласково говорить с Дереком, но он никак не хотел выходить из стенного шкафа. Им пришлось долго говорить с ним, прежде чем он вышел, но и тогда продолжал плакать, поэтому какое-то время спустя они решили Дать-ему-что-то. Иногда, когда ты болеешь, скажем, гриппом, нянечки просят тебя Принять-что-то. Речь идет о таблетке той или иной формы, того или иного цвета, большой или маленькой. Но если они говорили Дать-что-то, то имели в виду иглу, а вот это было гораздо хуже. Томасу никогда не Давали-что-то, потому что он всегда вел себя хорошо. А вот Дерек, обычно милый, иной раз сильно расстраивался из-за того, что он не такой, как все, плакал, не в силах остановиться, даже бил себя, и по лицу тоже, бил до крови и все равно не мог остановиться, поэтому им приходилось Дать-ему-что-то. Дерек никогда не бил кого-то еще, он был милый, но Ради-его- собственного-блага иногда его следовало успокоить или даже заставить заснуть, как случилось в тот день, когда Мэри, дебилка высокого уровня, назвала его имбецилом.
Когда Дерека уложили спать, одна из нянечек, Кэти, села рядом с Томасом за рабочий стол. Томасу Кэти нравилась. Она была старше Джулии, но не такая старая, как матери других обитателей Дома. Она была красивая. Не такая красивая, как Джулия, но красивая, с приятным голосом и глазами, в которые он не боялся заглянуть. Она взяла руку Томаса в свои и спросила, в порядке ли он. Он ответил, что да, но на самом деле это было не так, о чем она, конечно, знала. Они поговорили. Это помогало. Общение.
Она рассказала ему о Мэри, он все понял, и это тоже помогло.
— Она раздражена, Томас. Какое-то время жила не в интернате, в доме-на-полпути, даже работала, сама зарабатывала деньги. Она очень старалась, но ничего не вышло, у нее возникало слишком много проблем, поэтому ей пришлось вновь вернуться в интернат. Думаю, она сожалеет о том, что так обошлась с Дереком. Просто она очень разочарована, и ей необходимо хоть над кем почувствовать собственное превосходство.
— Я… тоже… когда-то жил не в интернате, — промямлил Томас.
— Я знаю, что жил, сладенький.
— С моим отцом. Потом с моей сестрой. И Бобби.
— Тебе тут нравится?
— Кое-что… пугает меня. Но, когда я был с Джулией и Бобби… мне это нравилось.
На кровати Дерек уже похрапывал.
День катился к вечеру. Небо почернело, приближалась неминуемая гроза. Комната куталась в тенях. Горела только настольная лампа. В ее свете лицо Кэти выглядело таким красивым. Кожа напоминала атлас персикового цвета. Он знал, что такое атлас. Джулия однажды надевала атласное платье.
Какое-то время он и Кэти молчали.
Потом он заговорил:
— Иногда это трудно.
Она положила руку ему на голову. Погладила по волосам.
— Да, я знаю, Томас. Знаю.
Она была такой милой. Он не знал, почему начал плакать, если она была такой милой. Может, именно потому, что она была такой милой.
Кэти пододвинула свой стул к его. Он привалился к ней. Она обняла его. Он плакал и плакал. Не так ужасно, как Дерек. Но не мог остановиться. Попытался не плакать, потому что чувствовал себя тупым, когда плакал, а он терпеть не мог чувствовать себя тупым.
— Я терпеть не могу чувствовать себя тупым, — пробормотал он сквозь слезы.
— Ты не тупой, сладенький.
— Да, я тупой. Ненавижу это. Но я не могу быть каким-то еще. Стараюсь не думать о том, что я — тупой, но нельзя об этом не думать, если уж ты такой, а другие люди — нет, и они выходят в мир каждый день и живут, а ты не выходишь в мир и даже не хочешь выйти, но, да, ты хочешь, даже когда говоришь, что не хочешь. — Для него это была очень уж длинная речь, и он удивился, что произнес ее до конца, удивился и рассердился, потому что очень хотел рассказать ей, каково это, быть тупым, бояться выйти в мир, но ему это не удалось, он не сумел найти правильные слова, выразить те чувства, что распирали его. — Время. Так много времени, видишь ли, когда ты тупой и не можешь выходить в мир, так много времени нужно заполнить, но в действительности времени недостаточно, недостаточно для того, чтобы научиться не бояться многого, и я должен научиться не бояться, чтобы вернуться и снова жить с Джулией и Бобби, чего я очень хочу, до того, как время истечет. Времени слишком много и недостаточно, и звучит это тупо, не так ли?
— Нет, Томас. Это не звучит тупо.
Он не пытался отстраняться от нее. Хотел, чтобы она его обнимала.
— Знаешь, иногда жизнь трудна для всех, — продолжила Кэти. — Даже для умных людей. Даже для самых умных из всех.
Одной рукой он вытер мокрые глаза.
— Правда? Иногда она трудна для тебя?
— Иногда. Но я верю, что есть Бог, Томас, и он не без причины поселил нас в этом мире, и все трудности, с которыми мы сталкиваемся, — ниспосланное нам испытание, и нам лучше его выдержать.
— Бог сделал меня тупым, чтобы испытать? — спросил Томас.
— Ты не тупой, Томас. Далеко не тупой. Мне не нравится, что ты так себя называешь. Ты не так умен, как некоторые, но это не твоя вина. Ты другой, вот и все. Быть… другим — твое испытание, и ты его выдерживаешь очень даже хорошо.