Через несколько недель после похорон Тара сидела за обеденным столом своей матери, заваленным бумагами. Кто бы мог подумать, что после смерти может быть столько возни с документами? Нужно было разобраться с больничными счетами, страховыми бланками, бумагами из банков, документами по работе Джея, его пенсионным счетом. Кроме того, у него, помимо стандартной военной страховки, была застрахована жизнь, а еще Таре следовало связаться с отделом социальной защиты и управлением автотранспортом. Ко всему прочему, необходимо было решить, что делать с онлайн-аккаунтами и паролями, мобильными телефонами и электронными почтовыми ящиками Джея. Список был бесконечным.
Она была не в состоянии принять даже самые простые решения. «Мой IQ словно упал на пятьдесят пунктов, – сказала она. – После смерти Джея я чуть ли не разучилась писать и читать». Тара не могла разобраться в самых простейших бланках. Цифры растворялись и скакали по странице, словно она была под воздействием галлюциногенов. Ей было страшно принять какое-то решение: она боялась, что спровоцирует финансовую катастрофу, поставив галочку где-нибудь не в том месте. Женщина едва доверяла себе закрыть дверцу холодильника, не говоря уже о том, чтобы рассчитать страховые выплаты.
Ну и конечно же, ко всему прочему, у Саши и Криса на носу был новый учебный год, принесший с собой обычную лавину регистрационных бланков, заявок на вступление в спортивные секции, разрешений на посещение внешкольных занятий и запросов родительского комитета на оказание помощи. Ну и еще стопки благодарственных писем друзьям и родным за неоценимую помощь и поддержку. «Все стремились помочь, – вспоминала Тара, – но смерть играет по своим правилам. Дом был наполнен людьми и едой, однако он никогда не казался более пустым».
Она сидела за столом, утопая в груде всех этих непонятных бумажек, когда в комнату зашел ее младший брат. Он был культуристом, чьи бицепсы и грудные мышцы напоминали горные хребты среднего размера. Сейчас, однако, он шел на цыпочках, осторожно держа в руках что-то маленькое и пушистое, напоминавшее раненного птенца. Он попытался что-то сказать, но так и не смог заговорить. Тогда брат просто встал перед Тарой и показал, что было у него в руках.
На его ладонях лежала прядь волос Джея.
Всего шестью неделями ранее вся семья устроила импровизированный парикмахерский салон под кленом, с весельем и грустью проводив Джея в мир капельниц и уколов. Полтора месяца – это целая жизнь для газона (а порой и для пациента). За это время газон трижды постригли, он служил парковкой для многочисленных гостей и родных, впитывал августовские дожди, и на него дули первые сентябрьские ветры. И тем не менее каким-то чудом эта одинокая прядь волос умудрилась пролежать все этой время в траве незамеченной.
«Когда брат положил волосы Джея мне в руки, я думала, что у меня выпадет сердце, – вспоминала Тара. – Я почувствовала, как оно утонуло в груди, потерянное навсегда. Я думала, что у меня уже закончились слезы, однако меня затрясло, и я зарыдала, держа в руках его прядь».
Тара засунула волосы Джея в рубашку, которую он носил последней, и следующие несколько недель держала ее под подушкой в спальне, вдыхая его запах, пока он окончательно не выветрился.
Прошло три месяца, прежде чем Тара снова оказалась в больнице. В этот день ей исполнялось 38, и она изнывала от безделья дома, погружаясь в безысходное уныние очередного дня, когда ей позвонила одна из медсестер. Женщина была в отчаянии: в тот вечер она отмечала с мужем годовщину свадьбы, однако забыла поменяться сменами на этот день с кем-нибудь на работе. Она попросила Тару выйти вместо нее в приемный покой.
В каком-то смысле этот звонок был подарком судьбы – ни с того ни с сего ей в последнюю минуту позвонила с просьбой заменить медсестра, не знавшая, что Тара уже три месяца не выходила на работу. Старшая медсестра не была уверена, готова ли вдова взять на себя прежнюю ответственность: участие в реанимационных мероприятиях и оказание медицинского ухода пациентам с травмами. Так что ее «сослали» на сортировку пациентов, где предстояло мерить пульс и давление, а также проводить первичный прием. Так началось болезненное возобновление работы в больнице, вынужденное и выбивающее из колеи возвращение к роли человека, который оказывает медицинскую помощь, а не получает ее.
К сожалению, родные умерших по ошибке врачей часто приходят к такому выводу: в больнице ничего не изменится, пока смерть пациента не отразится на ее общем доходе.
Тара стала постепенно брать новые смены, однако даже самые рядовые задачи вызывали у нее бурю неприятных воспоминаний. Достаточно было потянуться за манжетой тонометра, как она вспоминала кардиомонитор у кровати Джея, показывавший растущий пульс и падение уровня кислорода. Хрип задыхающегося мужа эхом отдавался у нее в ушах, и она хватала ртом воздух, когда ее горло начинало сжиматься. Челюсти были постоянно сжаты, и она все время скрежетала зубами – с такой силой, что в итоге ей пришлось вырвать два зуба.
Тара больше не могла сдерживаться, когда видела, что кто-то из врачей наплевательски выполняет свою работу, и во всеуслышание отчитывала их. В то же время она помешалась на поиске малейших отклонений в уровне лейкоцитов у пациентов, опасаясь, что за ними может таиться лейкемия. Она то и дело спорила с другими медработниками о каких-то несущественных вопросах. В перерывах женщина бесцельно бродила по коридорам, однако это навевало воспоминания о больнице, в которой лежал ее муж. И снова перед глазами вставал образ задыхающегося Джея в кровати, сначала розового, потом серо-голубого, затем пурпурного и в конечном счете мертвого. Ее начинало трясти, она бежала к ближайшему мусорному ведру, и ее рвало, после чего, шатаясь, возвращалась на рабочее место. После каждой смены в приемном покое у нее бешено колотилось сердце.
Наконец один из коллег отвел Тару в сторону, обеспокоенный ее психическим состоянием. Когда она рассказала ему о преследующих ее воспоминаниях о смерти Джея, тот ответил ей: «Знаешь, у тебя может быть ПТСР». Посттравматическое стрессовое расстройство.
«Впервые в жизни я связала эти буквы с чем-то, кроме ветеранов войны и жертв изнасилования, – вспоминала Тара. – Мне было стыдно оказаться в одной лодке с этими людьми, и я с трудом смотрела ему в глаза. Между тем внезапно стало совершенно ясно, почему ветераны войны во Вьетнаме так часто искали спасения в спиртном и наркотиках. В тот момент я была готова на все, лишь бы облегчить свои душевные муки». По его рекомендации она решила обратиться к психотерапевту, который специализировался на ПТСР.
Кроме того, Тара поняла, что ей следует отойти от клинической медицины. Повседневная работа с пациентами давалась ей с большим трудом. Она услышала об открывшейся вакансии медсестры-инструктора и ухватилась за эту возможность. Подготовка младшего медперсонала стала бы отличным практическим способом улучшить ситуацию для пациентов, а кроме того, это могло помочь ей преодолеть тревогу после случившегося с Джеем. Казалось, это беспроигрышный вариант.
На деле же все оказалось совсем не так. Когда обсуждались случаи совершенных и почти совершенных ошибок, администрацию, казалось, заботила лишь финансовая ответственность больницы. «Со мной случились две вещи, – сказала Тара. – Во-первых, мне стало противно от их равнодушного отношения к некачественной помощи пациентам. Во-вторых, у меня пропали всякие сомнения по поводу иска к больнице, в которой умер Джей».
В общественном сознании судебный процесс по делу о врачебной халатности – это нечто громкое и эффектное. Пострадавший пациент или его родные выступают с показаниями в суде, как это показывают по телевизору. Присяжным дают ознакомиться с убедительными результатами судебно-медицинской экспертизы, после чего у них не остается никаких сомнений и они выносят свой вердикт. Все виновные получают по заслугам. В реальности же, разумеется, в делах о врачебной халатности все происходит совсем не так. Как Таре предстояло выяснить на собственном опыте, это изнурительный и болезненный процесс, который редко приносит желаемое облегчение. Как бы то ни было, она пришла к печальному выводу: «В больнице ничего не изменится, пока смерть Джея не отразится на ее общем доходе».
9Строго по часам
Джек Эдкок был шумным шестилетним мальчишкой из Лестера, города в 90 минутах езды к северу от Лондона. Холодным февральским утром 2011 года родители привели его на прием к терапевту с жалобами на жар, тошноту и понос. Поскольку у Джека был синдром Дауна с сопутствующим врожденным пороком сердца, требовавшим хирургического вмешательства, он был подвержен повышенному риску инфекции. В связи с этим терапевт принял решение поместить его в местную клинику, Лестерскую королевскую больницу, педиатрическим отделением которой в тот день управляла доктор Хадиза Бава-Гарба.
В британской системе медицинской подготовки используется немного другая терминология, однако доктор Бава-Гарба была, по сути, ординатором, отвечавшим за отделение. Обычно формально всем руководит старший врач (в США его называют лечащим врачом, а в Англии – консультантом), однако на деле ординатор выполняет львиную долю повседневной медицинской работы.
У доктора Бава-Гарба за плечами было шесть лет подготовки в педиатрии, однако она только что вернулась из декретного отпуска, который продлился 13 месяцев. В тот день на работе отсутствовали два ординатора, которым никто на замену не вышел, так что врачу пришлось взять на себя не только все педиатрическое отделение, но и приемный покой. Консультанта на месте не было: он принимал пациента в другом месте, так как не знал, что дежурит в этот день, и мог добраться до Лестерской королевской больницы лишь ближе к вечеру. Единственными врачами, помогавшими в тот день доктору Бава-Гарба, были два интерна. Ко всему прочему, еще и рухнула система ЭМК, из-за чего все лекарства и процедуры приходилось назначать вручную, а результаты анализов можно было получить только по телефону.