Деятельность защитников безопасности пациентов, о чем я еще расскажу в 13-й главе, стала очередной ступенькой на пути к снижению количества врачебных ошибок. Большинство людей приходит в эту область трудным путем, лично столкнувшись с каким-то мучительным медицинским случаем. Как правило, борцы за безопасность пациентов находят друг друга в интернете или благодаря сарафанному радио, завидев умудренную похожим горьким опытом родственную душу. Даже у тех немногих, кому удалось добиться справедливости и выиграть судебную тяжбу, полученная травма остается на долгие годы. Как это познала на своем опыте Тара, деньги могут помочь с заоблачными счетами, однако никогда не компенсируют потерю любимого человека или любой другой непоправимый вред. И уж точно они не в состоянии исправить систему.
«Система, в которой погиб Джей, вне всякого сомнения, была неисправна, – размышляла Тара, – отчасти из-за присущей ей атмосферы секретности. Медсестры не могли признаться в том, чего не знали. И у меня есть подозрения, что это относится и ко многим врачам. Доктор Питерсон чрезвычайно гордился своими двадцатью с лишним годами врачебной практики. У меня сложилось впечатление, что он довольно часто использует эту фразу: „За мои двадцать с лишним лет опыта, бла-бла-бла”. Думаю, он из числа тех врачей, которые не станут всерьез относиться к кому-либо с менее впечатляющей карьерой и будут запугивать любого усомнившегося в их решениях».
Когда больница предложила урегулировать дело в досудебном порядке, Тара хотела, чтобы они пообещали исправить условия, которые, по ее мнению, привели к смерти Джея. Искоренили проблему плохого взаимодействия между сотрудниками. Изменили требования для перевода пациентов в палату интенсивной терапии. Женщина желала, чтобы больница обязала медсестер проходить дополнительное обучение на тему сепсиса. Она хотела, чтобы руководство больницы приложило усилия по вовлечению пациентов и их родных в лечебный процесс.
Что же ответило на это руководство больницы? Они предложили установить в отделении трансплантации костного мозга (ОТКМ) мемориальную табличку в память о Джее. Тара едва могла сдержать ярость. Памятная доска?! Даже при всей своей изобретательности Тара не смогла бы придумать более подходящей метафоры для близорукости медицины: прибить кусок дерева к стене вместо того, чтобы обучать персонал своевременному выявлению сепсиса, уходу за пациентами в критическом состоянии и эффективному взаимодействию между собой.
В ответ на ее недовольство в больнице предложили проводить ежегодную лекцию в честь Джея. Тару это предложение заинтересовало, так как оно могло послужить поводом для обучения и в итоге улучшить уход за пациентами. Только вот оказалось, что это занятие предназначалось бы лишь для студентов-медиков, а не для персонала ОТКМ. А когда Тара попросилась стать одним из ораторов, больница наотрез отказалась.
В отчаянии женщина попросила об одной-единственной встрече с персоналом ОТКМ: она хотела устроить круглый стол, за которым они, по крайней мере, смогли бы обсудить тот случай и сделать выводы. На первый взгляд подобное условие досудебного урегулирования может показаться странным – в конце концов, человеку меньше всего на свете должно хотеться проводить время с людьми, которые, как он убежден, убили его супруга. Все дело в том, что спустя какое-то время практически все пациенты и члены семьи, столкнувшиеся с врачебной ошибкой, осознают, что на месть у них уже попросту нет сил. Это слишком болезненно, изнурительно, да и в конечном счете бесполезно. Ничего не исправить. Близкого не вернуть. Ущерб уже нанесен, и обратной дороги нет.
Тара была измотана трехлетним судебным процессом и собственным горем, а также переживаниями двух своих детей. Единственным блеклым светом в этом бесконечном туннеле была возможность защитить будущих пациентов от повторения судьбы Джея. Личная встреча с персоналом ОТМК была чуть ли не единственным, что можно было сделать в тот момент. Больница дала согласие.
Тара собрала последние силы и направила их на эту встречу. Она неустанно к ней готовилась, месяцами собирая документы и делая раздаточные материалы, репетируя речь. Ей не хотелось настраивать персонал против себя – она желала поговорить с ними как с коллегами на медицинской передовой. Вдова понимала их мир – она хотела, чтобы они это знали, – однако было необходимо, чтобы и они поняли ее мир. Нужно было объяснить медикам последствия их действий для людей, а также показать, как можно избежать подобных ошибок в будущем.
Встреча в формате круглого стола была проведена в конференц-зале больницы. Тара изучала медиков, наполнявших помещение, – среди них не было ни одного из врачей. Среди них не было ни одной из дежурных медсестер ОТМК. Единственными, кого узнала Тара, была Констанс – старшая медсестра отделения, которая была скорее администратором, – и адвокат больницы. Вдова знала, что доктор Эверетт перевелся в другую клинику, а два старших ординатора-гематолога – доктор Самир и доктор Чаудри – к этому времени уже закончили ординатуру. Однако доктор Мюллер и доктор Питерсон все еще работали там. Именно старший гематолог и пульмонолог были больше всех ответственны за принятие решений в случае Джея. Где они? А еще дежурные медсестры, ухаживавшие за Джеем, которым Тара сообщала о своих наблюдениях – где были они? Ей было больно из-за их отсутствия.
Не так себе представляла эту встречу Тара, когда попросила о ней. Она хотела напрямую поговорить с персоналом, теми, кто непосредственно взаимодействует с пациентами. Теми, кто ухаживал за Джеем. Вместо этого перед ней были десять администраторов и старших медсестер, которые выглядели так, словно их пригнали в зал под дулом пистолета.
У нее между тем не было другого выбора, кроме как продолжать. Тара начала говорить, раздав всем собравшимся фотографии Джея. Она хотела, чтобы они увидели, каким он был человеком: отцом, мужем, другом, летчиком. Только вот атмосфера была холодной. Никто ничего не сказал и не придал происходящему особого значения. Дискуссия, на которую рассчитывала Тара, обернулась монологом, но она не сдавалась, продолжая описывать Джея и то, что произошло за 100 часов его пребывания в ОТКМ. Женщина раздала всем по экземпляру Государственного этического кодекса медицинских сестер, скользя обложками по ледяной поверхности огромного дубового стола.
Кажется, что месть – закономерное желание близких умершего из-за врачебной ошибки. Но на самом деле на нее даже банально не остается сил из-за боли, усталости и фрустрации.
«Будет ли от моих слов хоть какой-то толк? – спрашивала она себя. – Смогут ли вообще эти ставшие бюрократами медсестры вспомнить, каково смотреть в глаза перепуганному пациенту в критическом состоянии? Или они уже далеки от всего этого? Не слишком ли глубоко они погрузились в ежемесячные отчеты, чтобы вспомнить ощущение учащенного пульса под разгоряченной кожей? Не погрязли ли в руководствах, позабыв грубое прикосновение марли или ощущение шприца в руке? Сохранился ли у них инстинкт, чтобы перенести больного с каталки на койку, не повредив при этом капельницы, катетеры или доверие пациента? Хватило бы им вообще сил, чтобы вручную накачать манжету тонометра?»
Тара сказала им, что прекрасно понимала всю тяжесть лейкемии и не питала иллюзий по поводу прогноза Джея. По собственному опыту работы она знала, насколько беспощадным может быть сепсис, вызванный МРЗС. Она понимала, что Джей мог умереть, даже если бы его сразу начали должным образом лечить. Но ее мужу не оказали надлежащую помощь – и именно поэтому она теперь выступала в этом конференц-зале.
Если бы Джея интубировали, когда он больше не мог дышать, и перевели в отделение интенсивной терапии, когда состояние стало критическим, она бы поняла ситуацию. Она бы приняла смерть Джея как трагический результат ужасной болезни, осложненной опасной инфекцией. Но этого не произошло. «Никто не обращал внимания на все наблюдаемые у него признаки и симптомы сепсиса», – сказала она им. Уже только это говорило о несоответствии медицинской помощи принятым стандартам качества. Но даже если медики и не заметили, как ухудшается состояние Джея, там была Тара – жена пациента, да, но еще и дипломированная медсестра, которая снова и снова указывала на симптомы. «Никто не прислушался к моему беспокойству», – сказала она собравшимся.
В результате Джею так и не была проведена интенсивная терапия, которая могла бы дать его организму шанс побороть инфекцию. Да, вполне возможно, что он не выжил бы даже в палате интенсивной терапии, однако там у него на это был хоть какой-то шанс. А если бы он пережил сепсис, то лечение ОМЛ можно было бы продолжить, поставив цель пересадить костный мозг, что было единственной надеждой на исцеление. Тара понимала, что у этой процедуры есть собственные серьезные риски и что шансы вылечиться были призрачными, но они не были нулевыми. А человек, которому 39 лет, отец двоих детей, заслуживает эти шансы, какими бы ничтожными они ни были. Закрыв же глаза на все признаки развивающегося сепсиса, персонал ОТКМ лишил Джея – и его детей – этой возможности.
Тара говорила о том, как важно проводить инструктаж медсестер отделения по поводу сепсиса, так как их пациенты подвержены особому риску. Она также сказала, что младший медперсонал должен обучать членов семьи замечать любые тревожные признаки и сообщать о них. Уже после случившегося Тара узнала, что у членов семьи было право самостоятельно вызывать в палату бригаду экстренной помощи. Знай она об этом, непременно бы так и сделала, однако медсестры не удосужились ей об этом рассказать. Женщина подчеркнула всю важность того, чтобы они сообщали пациентам и их родным о такой возможности.
Слушатели сидели неподвижно в напряженном молчании. Никто не сдвинулся с места. Никто ни сказал ни слова. Не дернулась ни одна из 430 лицевых мышц всех собравшихся за столом людей. Если бы в помещении был кардиомонитор, то он показал бы коллективную прямую л