не реагировал.
Наутро Гленна перевели в ожоговый центр в Уичито, вскоре следом за ним прибыла и Нэнси. Врач там был из тех, кто называет вещи своими именами. Он сходу сказал три вещи: «Гленна следовало немедленно доставить в ожоговый центр». «Он получил недостаточно жидкости». «Полагаю, он умрет до конца дня».
У Нэнси это в голове не укладывалось. Предыдущим вечером Гленн сам пришел в приемный покой в халате. В палате интенсивной терапии он просил у нее лед. Как можно было предполагать, что он умрет до конца дня?
Врач оказался прав в первом утверждении, почти прав во втором, однако ошибся в третьем – правда, к несчастью, недостаточно сильно. Гленн так и не пришел в себя, хотя крепкий организм и поддерживал его на протяжении еще 10 дней интенсивного, изнурительного лечения. Диализ оживил почки, однако не смог спасти мужчину. Повреждения мозга и других органов были слишком обширными. Одиннадцатого апреля врач, которого Нэнси никогда прежде не видела, рекомендовал отключить систему жизнеобеспечения. После разговора с двумя взрослыми детьми и другим медперсоналом Нэнси приняла тяжелейшее решение в своей жизни и последовала этому совету. Человек, который бы ее мужем последние 46 лет, умер в считаные минуты.
В истории Гленна меня привлекли не столько трудности лечения ожогов, сколько сложность обработки ошибок: того, что происходит после того, как они были допущены. В частности, как именно пациенты и их родные получают информацию, чтобы понять, что именно произошло?
Ошибки, которые были допущены в процессе изначального ухода за Гленном, можно было бы, наверное, объяснить меньше чем за 10 минут. Тем не менее его семье потребовалось почти четыре часа, чтобы получить от больницы эту информацию. Пережитая семьей пытка является, к сожалению, обычным делом. У каждого есть истории о том, как он боролся с бюрократией в автоинспекции и других государственных учреждениях, однако ничто не сравнится с попытками преодолеть волокиту в системе здравоохранения в условиях серьезной врачебной ошибки.
Вполне вероятно, что Гленн умер бы, даже если бы его сразу же доставили в ожоговое отделение. И правда, это один из самых сложных аспектов при анализе врачебных ошибок – установление причинно-следственной связи. И именно за это чаще всего критикуют исследования, авторы которых старались определить количество смертей, вызванных ошибками медперсонала. Огромное количество пациентов сталкивается с ошибками, и многие из этих людей умирают, однако это вовсе не обязательно означает, что они умерли из-за врачебной ошибки. Упущения естественным образом скапливаются в случае самых тяжелобольных, так как им оказывается самое сложное медицинское обслуживание, состоящее из большего числа отдельных элементов, и как следствие – с точки зрения статистики – вероятность ошибки повышается. В самых неоднозначных ситуациях может оказаться попросту невозможно установить, привел ли неверный шаг к гибели или же смерть была вызвана тяжелой болезнью, а допущенный врачами промах не сыграл никакой роли.
Нет никаких сомнений, что Гленна следовало немедленно перевести в ожоговый центр. А позже были обнаружены и другие недочеты в оказанной медицинской помощи. Тем не менее невозможно с уверенностью сказать, действительно ли эти ошибки привели к смерти. Между тем с уверенностью можно утверждать, что любимый муж и отец был вырван из семьи и его уход оставил после себя зияющую рваную рану, которую никакой протокол, алгоритм или судебный процесс залечить не в состоянии.
На момент этого происшествия дочь Нэнси и Гленна, Мелисса, находилась на Западном побережье, где работала над докторской диссертацией по биомедицинской информатике. Девушка пришла в эту область после долгих студенческих поисков, переключившись с клеточной биологии на дизайн и в итоге остановившись на биомедицинской информатике. Она была заинтригована тем, как можно использовать дизайнерские принципы, чтобы структурировать биомедицинскую информацию так, чтобы людям было проще ее понять.
Огромное количество пациентов сталкиваются с ошибками, и многие из них умирают, однако не обязательно у этих событий есть причинно-следственная связь.
Как оказалось, наличие ученой степени по науке об информации в биомедицине никак не помогает выбить данные у медицинской системы. После смерти Гленна Мелисса была в таком же потрясении и растерянности, как и ее мать. Отталкиваясь от слов врача ожогового центра в день поступления Гленна, Мелисса и Нэнси хотели узнать, почему их местная больница не перевела его сразу же. Не нужно быть доктором наук (или доктором медицины, раз уж на то пошло), чтобы посмотреть критерии перевода на сайте Американской ожоговой ассоциации. Мелиссе понадобилось секунд 10, чтобы найти рекомендации, которые показались ей вполне однозначными: любой человек с ожогами второй степени 30 % тела должен быть переведен в ожоговое отделение.
Мелисса и Нэнси вовсе не собирались из-за этого подавать на больницу в суд. Они просто хотели узнать, почему врачи приняли решение не переводить его. Они обе понимали, что медицина – штука сложная и что с живыми людьми не всегда все происходит строго по учебнику. Может, в деле Гленна были какие-то оттенки серого? И кто-то не хотел рисковать и перевозить нестабильного пациента посреди ночи? Возможно, перевод нельзя было осуществить по каким-то другим, организационным причинам? Им хотелось понять, что именно случилось и почему. А еще они хотели позаботиться о том, чтобы следующий человек с ожогами, обратившийся в приемный покой этой больницы, получил надлежащее лечение. Им казалось, что это было минимальной информацией, которую любое медучреждение, где произошла подобная трагедия, должно быть готово предоставить скорбящей семье. Вскоре, однако, Мелисса и Нэнси узнали, что удерживавшая целое озеро 150-метровая плотина была просто крошечной по сравнению с той стеной, за которой прячет информацию опасающаяся судебного иска больница.
Аспиранты занимают нижнюю строчку в большинстве аспектов факультетской иерархии, однако нигде это не ощущается так остро, как в вопросах рабочего места. На кафедре Мелиссы не могло быть и речи о кабинетах для аспирантов. Даже общих. Но ей все-таки удалось найти уголок для стола в коридоре, в окружении кабинетов и снующих вокруг людей.
После похорон отца Мелисса вернулась в университет, однако сразу же приступить к научной работе оказалось ей не под силу. Она все еще была в смятении от бури эмоций и тщетных попыток осознать отсутствие человека, который всегда был рядом. К тому же ей не давали покоя бесчисленные вопросы. Почему Гленна сразу же не перевели в ожоговый центр? Осознала ли местная больница свою ошибку? Собирались ли они что-то с этим сделать?
Мелисса знала, что после любой серьезной врачебной ошибки должно быть начато внутреннее расследование. Считали ли в больнице случай ее отца серьезным? Изменили ли они свои процедуры так, чтобы исключить повторения этого сценария с другим пациентом? Было ли им вообще хоть какое-то дело до всего этого?
Мелисса часами напролет сидела за столом в коридоре, думая не о научной работе, а о том, как получить ответы на вопросы об отце. Как ее семья могла узнать информацию, которая была им так нужна, чтобы справиться с этой чудовищной трагедией? Как они могли вернуться к нормальной жизни, не разобравшись до конца в его смерти?
Мелисса осознала, что работа за столом посреди коридора на самом деле открывала ей дополнительные возможности. Не каждому, кто пострадал от врачебной ошибки, по иронии судьбы везет оказаться в медицинской школе, да еще и на кафедре, занимающейся не чем-то там, а медицинской информацией. Разыскав своего профессора, Мелисса задала ей вопрос: что делать родственникам пациента, которые хотят получить от больницы информацию после совершенной врачебной ошибки? Профессор направила ее к Тому Галлахеру, религиоведу, который решил заняться биоэтикой и стал врачом при Вашингтонском университете, специализирующемся на врачебных ошибках. Галлахер рекомендовал Мелиссе запросить встречу с главным врачом больницы, предупредив ее, что из-за сильнейшего страха судебных исков руководство будет крайне уклончиво в своих ответах.
Это предупреждение одновременно оказалось преуменьшением и пророчеством. Примерно через полтора месяца после смерти Гленна Мелисса и Нэнси оказались в кабинете главврача. Они пригласили на встречу местного пастора в надежде, что это снизит градус напряжения. Не помогло.
Для Мелиссы и Нэнси эта встреча была данью памяти Гленну, однако по словам главного врача об этом было трудно догадаться. Помимо обязательного «Сочувствую вашей утрате», он и вовсе ни разу не упомянул его. Медик словно даже не хотел признавать, что мужчина был пациентом его больницы. Было такое чувство, словно никакого Гленна – по сути, причины этой встречи – и вовсе не существовало.
Нэнси рассказала главному врачу о том, как Гленн страдал на ее глазах, как медсестры отчаянно пытались добиться перевода в ожоговый центр. Язык тела медика, может, и не был преднамеренным, однако он навсегда отпечатался в памяти у Мелиссы. «Он откинулся на спинку стула и махнул рукой, словно отгоняя муху».
Главный врач сообщил Нэнси и Мелиссе, что больница не имеет права – по закону – обсуждать подробности ухода за Гленном. По его словам, он не мог поделиться медицинскими записями и подробностями. Скорбящие, по их собственным воспоминаниям, были настолько ошарашены, что едва нашли, что ответить. Серьезно? Больница совершенно ничего не могла рассказать родным умершего пациента?
После встречи Нэнси и Мелисса, обсуждая ее, подумали, что, может, руководство больницы еще было в замешательстве после случившегося или, возможно, внутреннее расследование было в самом разгаре. Это вполне могло бы объяснить нежелание раскрывать подробности. Как бы то ни было, самим женщинам просьба казалась вполне обоснованной – им просто хотелось понять, что случилось с Гленном. Поэтому они написали главному врачу письмо, в котором выразили свою озабоченность. Они поинтересовались, доложили ли о случившемся властям, а также предприняли ли какие-либо меры по исправлению ситуации.