Когда Гленн только поступил в приемный покой, ему стали с большой скоростью вводить раствор декстрозы. Его ослабленные сосуды не выдержали такого количества жидкости, и она стала просачиваться в окружающие ткани, тем самым повреждая их. Один свидетель-эксперт заключил, что часть ожогов второй степени перешла в третью из-за избытка жидкости и отека тканей (стандартная формула действительно рекомендует давать больше жидкости в первые восемь часов, однако уж точно не рекомендует заливать ее пакетами).
Таким образом, заключение врача ожогового центра о том, что Гленн получил недостаточно жидкости, в конечном счете с физиологической точки зрения оказалось правильным: внутри кровеносных сосудов ее было недостаточно. Таким образом, хотя пациент и получал кровезаменяющий раствор литр за литром, внутри сосудов почти ничего не оставалось и в итоге у него развился гиповолемический шок. Объема жидкости внутри сосудов оказалось недостаточно, чтобы кровь могла достичь жизненно важных органов. (Это подчеркивает самый важный принцип поддержания водного баланса: не придерживаться стандартных формул – какими бы продуманными они ни были, – а тщательно подбирать дозировку физраствора в зависимости от того, как функционируют органы у конкретного пациента, прежде всего учитывая объем выделяемой мочи и неврологические функции.)
Проблема, однако, еще больше усугубилась, когда медики в ответ на гиповолемический шок, в который Гленн впал в палате интенсивной терапии, решили дать ему вазопрессоры. Вазопрессоры – это препараты, которые вызывают сужение кровеносных сосудов, чтобы поднять артериальное давление. В определенных ситуациях эти препараты действительно имеет смысл назначать людям с низким давлением, однако если в сосудах недостаточно жидкости, то давать вазопрессоры – все равно что жать на педаль газа машины с пустым бензобаком.
В таких случаях лекарства могут быть не только неэффективны, но и опасны. Вызывая сужение сосудов, они мешают движению того небольшого количества жидкости, которое в них осталось. Чувствительные органы, такие как почки, зачастую в подобных ситуациях отказывают первыми, что и случилось в ту ночь с Гленном. Это привело к еще одной врачебной ошибке.
Когда у Гленна стало выделяться меньше мочи, врач неотложной помощи ввел ему диуретик. Препарат действительно может заставить почки вырабатывать больше мочи, но это возможно, лишь когда они работают. Если органы отказывают от нехватки кислорода из-за ухудшения кровотока, то, сколько бы диуретиков вы ни дали пациенту, это никак не поможет. Здесь уместна та же аналогия с нажатием на педаль газа при отсутствии бензина.
В ту ночь были допущены и другие ошибки. Скорее всего, Гленна следовало интубировать сразу же после поступления, учитывая площадь ожогов, а также высокую вероятность будущих проблем. Кроме того, мужчине дали дозу стероидов. Хотя иногда они и применяются для лечения вызванного инфекцией септического шока – но только с большой осторожностью, потому что это палка о двух концах, – они никак не могут помочь при гиповолемическом шоке.
От боли Гленну назначили контролируемую пациентом анестезию – автоматический шприцевой насос, вводящий обезболивающее при нажатию кнопки. Подобная схема прекрасно работает для человека со сломанной ногой, однако уже через несколько часов после поступления в палату интенсивной терапии Гленн едва был в сознании и уж точно не в состоянии самостоятельно принимать обезболивающее. Хотя данный просчет и не мог поставить его жизнь под угрозу, он наталкивает на мысль, что никто должным образом не осмотрел пациента.
Помимо вышеуказанных ошибок имели также место и неправильные суждения. Медсестры, ухаживавшие за Гленном в палате интенсивной терапии, связались в ту ночь с дежурившим по вызову врачом, пытаясь добиться перевода пациента в ожоговый центр. Однако медик решил его не переводить и вместо этого дал по телефону распоряжения насчет лекарств. Он не захотел ехать в больницу, чтобы лично осмотреть пострадавшего, хотя находился всего в пяти минутах езды. Безусловно, существует множество медицинских ситуаций, с которыми можно без проблем разобраться по телефону. Однако если пациента положили в палату интенсивной терапии, то он достаточно болен, чтобы ему провели полное обследование. Особенно если учесть, что на месте не было других врачей: ни ординаторов, которые могли бы стать глазами и ушами этого медика, ни кардиологов, ни пульмонологов или нефрологов, которые могли бы разобраться с осложнениями. Таким образом, медицинская помощь, оказанная Гленну в первую ночь в палате интенсивной терапии, основывалась на первоначальном впечатлении врача приемного покоя (который не был специалистом по неотложным ситуациям) и последующем телефонном разговоре с находящимся у себя дома врачом, который лично пациента не осматривал.
Бесконечный перечень врачебных ошибок, обнаружившихся в процессе дачи показаний медиками, потряс Нэнси и Мелиссу. Неудивительно, что в больнице не захотели раскрывать подробности случившегося. Заключение Канзасского фонда медицинского обслуживания о том, что «оказанная вашему мужу медицинская помощь частично не соответствовала признанным стандартам», было колоссальным преуменьшением.
Настоящим же ужасом для семьи Гленна стали раскрытые подробности общения между персоналом больницы в ту злосчастную ночь. Первая медсестра приемного покоя сообщила Нэнси, что Гленна, скорее всего, переведут в ожоговый центр, однако затем врач приемного покоя заверил, что в этом нет необходимости. Теперь же скорбящие узнали, что кто-то в приемном покое достал рекомендации по переводу в ожоговый центр из собрания больничных руководств. Старший по отделению (старший медбрат больницы, дежуривший в ту ночь) отксерил страницы, подчеркнул критерии перевода маркером и передал их врачу приемного покоя. Однако медик все равно отказался переводить Гленна.
Та первая медсестра приемного покоя не стала идти наперекор врачу, хотя и не была согласна с его клинической оценкой. При даче показаний она заявила, что никогда не будет спорить с врачом.
Однако старший по отделению продолжал настаивать на переводе. Он позвонил дежурному администратору. Как правило, эту роль поочередно выполняют различные представители высшего руководства больницы – у кого-то из них имеется медицинское образование, а кто-то пришел из мира менеджмента. В ту ночь дежурным администратором оказалась заведующая отделением сестринского ухода. Нэнси и Мелисса предполагали, что она должна была поддержать старшего по отделению (дежурного старшего медбрата) в его попытках убедить врача приемного покоя перевести Гленна в ожоговый центр. Однако женщина отказалась звонить ему, заявив, что от этого не будет никакого толку (утром в понедельник старший медбрат первым делом направился в кабинет главного врача, чтобы доложить о случившемся).
В своих показаниях ночная медсестра отделения интенсивной терапии сообщила, что не чувствует себя достаточно квалифицированной, чтобы ухаживать за пациентом в столь тяжелом состоянии. Да и к тому же в ту ночь она была, по сути, одна, так как дежуривший по вызову врач отказался приезжать в больницу. Пришедшая следующим утром на дневное дежурство медсестра отделения интенсивной терапии была явно шокирована происходящим. Ее первые слова были примерно следующими: «Почему этого пациента не перевели в ожоговый центр?» Она немедленно позвонила помощнику врача, дежурившему в тот день в отделении интенсивной терапии, который тут же интубировал пациента. Этот медик позвонил лечащему врачу Гленна, и тот согласился на перевод в ожоговый центр, и чуть позже тем утром пациента туда доставили.
Одиннадцать дней спустя Гленн умер.
«Я доверяла этим врачам, – сказала мне Нэнси. – Я доверяла больнице». Только вот недели и месяцы дачи свидетельских показаний открывали ей глаза и причиняли все больше душевной боли. Она была потрясена, узнав, что кто-то из медперсонала отчаянно боролся за перевод Гленна в ожоговый центр, в то время как другие попросту встали у них на пути. Нэнси вспомнила одну статью, которая попалась ей в местной газете, когда открыли новое здание больницы. Одним из преимуществ клиники там называли ее повышенную вместимость, благодаря которой отпала необходимость переводить пациентов в более крупные учреждения.
Нэнси по природе не является любителем теорий заговора, однако она не могла не задуматься о том, не сыграли ли свою роль в случившемся деньги. Может, персонал призывали не переводить пациентов? Может, их ненавязчиво заставляли удерживать больных? Впрочем, вполне вероятно, что дело было вовсе не в деньгах. Может, кто-то из тех, кто ухаживал за Гленном, был некомпетентным или попросту не справлялся? С другой стороны, все эти проблемы могли стать следствием токсичной больничной культуры. Может, в клинике считалось неприемлемым признавать невежество или просить о помощи. Возможно, иерархия была настолько жесткой, что даже у компетентных и неравнодушных сотрудников попросту не было приемлемого способа оспорить решение врача.
Мелисса и Нэнси отдавали себе отчет в том, что Гленн перенес тяжелые повреждения и что даже в случае незамедлительного перевода в ожоговый центр он все равно мог умереть. Они даже осознавали, что ошибки порой случаются, даже трагические. Чего они не могли понять – или принять, – так это того, что им пришлось сражаться почти четыре года, чтобы до конца выяснить, что именно произошло. Они должны были потратить эти годы на себя, чтобы пережить горе, окружить друг друга любовью и встать на длинный, тернистый путь к исцелению. Женщины должны были сами решать, как им скорбеть все эти годы. Вместо этого им пришлось сражаться.
«Ни разу за все это время, – рассказывала мне Мелисса, – никто не сел рядом с нами и не рассказал, что произошло. Мы должны были сами собрать все по кусочкам из показаний медсестер и врачей». Ко всему прочему, эта борьба за информацию еще и ударила по учебе в аспирантуре. Стало просто невозможно совмещать занятия с тем, что стало второй работой Мелиссы: приходилось постоянно делать звонки, писать письма, следить за показаниями и, конечно же, справляться с мучительной тоской, охватившей ее семью.