– Тогда ты сам знаешь, что будет. Вскроется всё, – мой локоть надавил на его кадык.
– Мы спалимся вдвоём, – прохрипел он.
– Не я сжигал ту записку. Я даже не знал, что там было.
– Я читал её вслух!
– Правда? – слукавил я. – Не помню, чтобы читал.
– Ах ты…
Он с силой рванул, отцепившись от меня, и тут же его удар прилетел мне в скулу, разбив губу. Вкус крови чувствовался во рту, но на это не было времени, потому что, следуя инстинкту, моя рука уже замахнулась, чтобы оставить Репину под глазом фингал. Всё произошло быстро: мне снова прилетело под ребро, а я ответил в челюсть, и тут же мы отскочили друг от друга. Но не успел я стереть кровь, которая размазалась по лицу, как Матвей опять подскочил ко мне и повалил на землю, башкой я крепко приложился об лёд, оказавшийся под снегом.
Не знаю, сколько прошло времени, пока мы мутузили друг друга, валяясь в снегу. Помню, что он оторвал рукав у моей куртки, а я выдрал весь мех у его. Мокрых и злых, нас растащили ребята, удерживая от дальнейшей драки, хотя казалось, что никто из нас уже не хотел драться. Выскочил охранник вместе с завучем, и вторая, срывая голос, воззвала к нашей совести и разуму. Никто из нас не отвечал. Матвей кивал своему другу, который что-то говорил ему прямо в ухо. Я смотрел на него, всё ещё еле сдерживаясь. Гарик и Томсон держали меня за руки, чтобы я не рвался вперёд.
– Просто скажи, что он первый начал, – посоветовал Саркисян. – Ты знаешь, тебе поверят.
– Угу… – бросил я, только бы он от меня отстал.
Я вытер лицо рукавом, а потом заметил её, стоящую недалеко от завуча. Охранник же загородил Вику, когда подходил ближе, чтобы проводить нас к директору, но мы с Репиным и так пошли за ним, а за нами – остальные парни. Все остановились возле Варвары Андреевны, нервно поправляющей очки. Она, кажется, была растеряна и не хотела смотреть в нашу сторону.
– Как же это вы? Зачем?.. – спрашивала она не у нас вовсе, а обращаясь к снегу или железкам забора, огораживающим школу.
Я сделал шаг в сторону Гончаровой, но охранник схватил меня за оторванный рукав. Я вырвался, оставив рукав у недоумевающего блюстителя порядка, и подскочил к ней.
– Вик… – не знаю, что я хотел сказать. – Вик, это всё…
Она лишь закатила глаза, помотала головой, вздохнула как-то безнадёжно, развернулась и, ничего не сказав, ушла.
– Вик, ты ведь всё равно пойдёшь на свидание? – последние слова я уже не кричал, потому что она завернула за угол школы, где вряд ли услышала бы меня.
– Никто никуда не пойдёт, Астахов, кроме кабинета директора. Будете объясняться там, – опять повысила голос завуч.
И я подумал, что теперь она назло мне пойдёт с Репиным. И это меня волновало больше, чем выговор от директора школы, наказание в виде посещения литературного кружка и разговор с отцом, который состоялся в этот же день и вышиб из меня последние силы.
Чувствовал я себя дерьмово. С Викой после драки поговорить не удалось, на сообщения она не отвечала, а водитель всю дорогу до дома косился на мою распухшую губу и побагровевшую скулу.
Кинув вещи в комнате, я переоделся в трико, майку и кроссы для тренировки и спустился в зал. Здесь пахло чистящим средством, спёртым воздухом, по́том и железом. Дёрнув с крючка пару боксёрских перчаток, я покрепче затянул липучки на запястьях и принялся молотить грушу, пока не почувствовал, как капельки пота стекают по спине в трусы. Вместо висящей кожаной штуковины представлял всё это время ехидно улыбающуюся физиономию Репина, который отказывался оставить в покое Гончарову. Он реально хотел выместить свою обиду на девочке, которая к этому не имела никакого отношения.
Понятно, почему он этого хотел. Матвей догадался раньше меня, а ведь я всё ещё боялся признаться себе, что она не просто одноклассница, не просто игрушка, Вика – девушка, которая по-настоящему мне дорога.
Дотронувшись перчаткой до нывшей скулы, я поднял взгляд на окна. Они находились под самым потолком и практически не освещали зал, но понять, что наступает вечер и мне предстоит разговор с отцом, было можно. Даже обдумать эту мысль не успел, как дверь распахнулась и вошёл мой старик.
Обычно он всегда отправлялся сначала в свою комнату, принимал душ после рабочего дня и только потом, опрокинув небольшой стакан коньяка или виски, начинал бубнёж о том, как мне вести себя, чтобы не позорить семью и память матери. Сейчас же он влетел в зал, резко сбрасывая пиджак, его глаза, точно иглы, пытались проткнуть меня насквозь.
Я растерялся, замерев с полотенцем в руках, когда пиджак полетел на руль велотренажёра, потом туда же отправились галстук и рубашка.
– Привет, – настороженно проговорил я, вытирая лицо.
– Привет-привет, – ответил отец, снимая носки.
Те остались лежать на полу, а родитель потянулся к крючку, где висела ещё одна пара боксёрских перчаток.
– Я… – запнулся я, столкнувшись со взглядом отца. Мне стоило труда разгадать, что плескалось там, – ненависть, злость или разочарование. – Ты сам говорил, что надо заступаться за женщин.
– Ага, – произнёс он, застёгивая липучки. – А ты сказал, что будешь ходить на терапию и разберёшься со своими приступами агрессии.
– Пап, я…
Его строгий холодный взгляд остановил меня. Я понимал, что ничто не сможет меня оправдать.
– Давай будем драться. Ты ведь хочешь драться, цивилизованно решать вопросы так сложно, – он попрыгал на месте, стуча перчаткой о перчатку и разминая плечи.
Отец находился в отличной форме в свои сорок с хвостиком, занимался с тренером три раза в неделю и ещё боксом пару раз. Я тоже занимался единоборствами, но почему-то думал, что этот бой проиграю.
– Я не хочу драться, я просто…
– Тогда защищайся, – бросил он и сделал выпад в мою сторону.
Я увернулся, отбрасывая полотенце, пришло осознание, что он не шутит. Не помню, когда в последний раз мы боксировали вместе. До смерти матери? Пять, шесть лет назад? Теперь мне почти восемнадцать, и мы танцуем здесь друг перед другом, чтобы доказать свою правоту.
– Я слежу за здоровьем, выполняю все уроки, занимаюсь с репетиторами. Стараюсь не создавать вам проблем.
Блок помог мне закрыть лицо, но удар получился неслабым.
– Из-за девки. Опять из-за девки!
Я вытаращил глаза, потому что никак не получалось сообразить, что не так. Потом вспомнил о Маше.
Напряжение между нами становилось невыносимым. Я помнил, что они с мамой начинали встречаться ещё в школе, они влюбились тогда, а потом он долго её добивался. И когда-то он говорил, что всё, что у него есть, он создал ради матери. И… не уверен, что его отец воспитывал так же, как он меня сейчас.
– Эта девушка мне дорога. У неё тоже нет мамы. Мы понимаем друг друга, – попытался защититься я.
Отец сделал выпад, я снова увернулся, отскочил в сторону, не собираясь бить в ответ.
– У тебя есть обязательства. Экзамены, университет, я говорил, что обещал матери, – его голос сорвался.
Я опустил глаза. Отец перестал прыгать, как заведённая на несколько оборотов игрушка, которую он привёз мне однажды из Японии. Он подходил ближе, я посмотрел на него, но тут же отвернулся. Толчок в плечо заставил сделать шаг назад.
– Ты обещал ей!
Ком в горле никак не проглатывался, а в носу начинало щипать.
– Я много чего обещал! Как и ты! Чего только ни наобещаешь, когда понимаешь, что скоро любимого человека не станет…
Отец часто дышал, и грудь его вздымалась довольно резко. К моим ногам упали боксёрские перчатки, а указательный палец заставил сфокусировать внимание на нём.
– Это не шутки, – немного охрипшим голосом сказал он. – И ты не будешь видеться с этой девочкой.
– Но…
– Я запрещаю тебе! – рявкнул он, развернулся и пошёл к выходу.
Меня душили обида и злость. Хотелось расколотить все зеркала, которые отражали наши чувства. Но больше всего наконец хотелось сказать всё, что я столько лет носил в себе:
– Ты не виноват! Не виноват в её смерти!
Он остановился за шаг от двери, но не повернулся ко мне, только, кажется, кулаки сжались в карманах брюк, но я всё равно решил сказать то, что думал:
– Прости себя наконец. Ты не виноват в том, что она заболела и оставила нас. Просто такова жизнь. Позволь себе жить здесь и сейчас, а не только тем, что ты ей обещал.
Он всё же развернулся, сверля меня грозным взглядом.
– Щенок! – сдавленно выплюнул он.
– Да, я щенок. И по-твоему, не имею права ничего такого говорить. Но прошу тебя выслушать.
Отец шагнул ко мне, а я будто пытался принять защитную позу, продолжая говорить:
– Ты не виноват ни в чём. Ни в том, что я болен, ни в том, что я похож на неё. Ты должен дать себе шанс стать счастливым снова. Любить Марину и дочь. Они не заслуживают…
Он сделал ещё шаг и ткнул в меня пальцем.
– Ты…
Но тут же развернулся, схватил свою одежду и ушёл босиком наверх, оставив меня в зале одного со всем этим дерьмом, в котором я оказался. Перчатки полетели в сторону тренажёров, я упал на пол и, кажется, разревелся. Такое со мной случалось в последний раз только после похорон матери.
Стоило признаться себе, что я совершал ошибку за ошибкой, оправдываясь тем, что поступаю правильно. Но в итоге получалось, что чувствовал себя только хуже. Мне срочно надо было связаться с Викой, но она не отвечала на сообщения и звонки.
Я открыл почту и написал ей развёрнутое письмо в духе нашей недавней переписки. Но в ответ пришло автосообщение, что письмо не доставлено. Я попробовал ещё несколько раз, пока до меня не дошло, что мой любимый родитель решил перекрыть мне не только социальные сети, но и почту. Тогда пришлось попросить об одолжении друга, который согласился переслать мейл.
Ответа я ждал очень долго, но он так и не пришёл. В два ночи я вырубился, решив подойти к Вике в школе даже вопреки запрету отца. И весь следующий день нервничал, как прыщавый подросток, который никогда не разговаривал с одноклассницей.